Текст книги "Социологический ежегодник 2010"

Фраза Маркса об архитекторе и пчеле послужила отправным пунктом для разработки психологической концепции, которая, как считает рецензент, особенно близка доктрине интерактивизма. Это культурно-историческая психология Выготского, Лурия и Леонтьева с ее процессуальной онтологией личности и «подлинной герменевтикой, акцентирующей имплицитность нашего смыслосозидающего мышления, а также языка и деятельности» (3, с. 302). Кристофер и Бикхард тем не менее полагают, что Выготский и его единомышленники увлеклись «псевдо-проблемой интернализации / интериоризации» и потому отказывают культурно-исторической школе в праве считаться достойной моделью личности в культуре. Между тем, пишет Кёлбль, интериоризация становится псевдопроблемой только в том случае, если трактовать этот процесс (как это делают авторы статьи) исключительно в терминах сознания. Ни Выготский, ни его последователи не утверждали ничего подобного. Напротив, они подчеркивали, что «развитие, инкультурация и интериоризация / интернализация сначала осуществляются посредством участия в повседневной социальной практике» и лишь на более поздних этапах онто– и социогенеза подлежат рефлексии (3, с. 302).

Таким образом, резюмирует свои критические замечания немецкий психолог, теорию интерактивизма можно рассматривать как располагающую реальным потенциалом для углубления и развития метатеории культурной психологии. Очевидной является также ценность интерактивизма как инструмента сравнительного культурно-психологического анализа эмпирических данных. Однако эти результаты достигаются преимущественно за счет творческого синтеза идей предшественников и совремнников предложенной модели личности в культуре.

Литература

1. Christopher J., Bickhard M. Culture, self and identity: Interactivist contributions to a metatheory for cultural psychology // Culture & psychology. – L., 2007. – Vol. 13, N 3. – P. 259–295.

2. Erikson E.H. Childhood and society. – N.Y.: Norton, 1963. – 445 p.

3. Kőlbl C. Consciousness via practice and participation: Interactivism vis-б-vis other theoretical accounts // Culture & psychology. – L., 2007. – Vol. 13, N 3. – P. 297–306.

4. Markus H.R., Kitayama S. Culture and the self: Implications for cognition, emotions and motivation // Psychological rev. – Wash., 1991. − Vol. 98, N 2. – P. 224–253.

5. Matsumoto D. Culture and the self: An empirical assessment of Markus and Kitayama’s theory of independent self-construal // Asian j. of social psychology. – Manila, 1999. – Vol. 2. – P. 289–310.

6. Matusov E. Dialogue with sociohistorical Vygotskian academia about a sociocultural approach // Culture & psychology. – L., 2008. – Vol. 14, N 1. – P. 81–93.

7. Matusov E. In search of «the appropriate» unit of analysis for sociocultural research // Culture & psychology. – L., 2007. – Vol. 13, N 3. – P. 307–333.

8. Shweder R.A. The cultural psychology of development: One mind, many mentalities // Handbook of child psychology: In 4 vol. / Ed. by W. Damon, R.M. Lerner. – N.Y.: Wiley, 1998. – Vol. 1. – P 865–937.

9. Turner S. The social theory of practices: Tradition, tacit knowledge and presuppositions. – Chicago: Univ. of Chicago press, 1994. – 145 p.

10. Valsiner J. Cultural psychology today: Innovations and oversights // Culture & psychology. – L., 2009. – Vol. 15, N 1 – P. 5–39.

11. Valsiner J. Culture in minds and societies. – New Delhi: SAGE, 2007. – 430 p.

12. Valsiner J. Editorial: Culture and psychology // Culture & psychology. – L., 1995. – Vol. 1, N 1. – P. 5–10.

13. Valsiner J. The first six years: Culture’s adventures in psychology // Culture & psychology. – L., 2001. – Vol. 7, N 1. – P. 5–48.

14. Valsiner J. Three years later: Culture in psychology – between social positioning and producing new knowledge // Culture & psychology. – L., 2004. – Vol. 10, N 1. – P. 5–27.

15. Verheggen T., Baerveldt C. We don’t share! The social representational approach, enactivism and the ground for an intrinsically social psychology // Culture & psychology. – L., 2007. – Vol. 13, N 1. – P. 5–27.

Рефераты

А. Реквитц

Rekwitz A

Aktuelle Tendenzen der Kulturtheorien: Nachwort zur Studienausgabe // Reckwitz A. Die Transformation der Kulturtheorien: Zur Entwicklung eines Theorieprogramms. – Weilerswist: Velbrьck Wissenschaft, 2006. – S. 705–728

В 2000 г. Андреас Реквитц (Университет г. Констанц, ФРГ) опубликовал книгу «Трансформация теорий культуры: К развитию одной теоретической программы», в которой представил наиболее дискутируемые направления научно-культурных исследований. Позже, в 2006 г., он дополнил ее приложением, где дал оценку некоторых существенных сдвигов в культурно-теоретической аргументации, наметившихся в последнее время. В реферате освещаются основные тезисы этого приложения.

Автор ставит две задачи: показать изменения в постановке проблем в социальных науках под влиянием теорий культуры и, соответственно, изменения в самих этих теориях. Стимулом к изменениям становятся усилия, направленные на разработку комплексной, открыто альтернативной классическим установкам наук о духе программы культурно-теоретического анализа. Ее постструктуралистская и интерпретативная направленность преобразует теоретическое поле научно-гуманитарной мысли. Это выражается в отказе от «додискурсивного» (по определению Дж. Батлер), внеисторического понимания универсальной рациональности – касается ли оно субъекта, языка, экономики, техники, социальной дифференциации или власти. Принципиально контингентный проект теорий культуры, постулирующий универсальность «игры» кодов и знаний (2, с. 423), содержит богатый арсенал эвристических методов для изучения продуктов прошлых и современных практик, символических репрезентаций. Представляя радикально-конструктивистскую позицию этого проекта, автор предпринимает попытку выделить признаки перемен, которые претерпел в ХХ в. сам проект теорий культуры. Он задумывается о том, какие логические ходы и аранжировки привнес в форму социологического нарратива словарь теорий культуры. В их числе – такие риторические средства, как развитие, дуализм, конвергенция, а также лингвистические приемы усиления, ослабления, объединения амбивалентного. Важнейшим аспектом подобных воздействий Реквитц считает образование «семейства» теорий культуры, которые переключают внимание со структуралистских концепций на «текстуальные», проистекающие из дискурса или семиозиса. При этом речь идет не о новом «синтезе» или «конечном основании», но о заметно уплотнившемся теоретическом узле в сети культурно-теоретических подходов. Одновременно набирают силу две взаимосвязанные практические интуиции: интерес к материальности и интерес к имплицитности знания.

С праксеологической точки зрения социально-культурный мир представляется не единством субъектов, действий, норм или знаков, но сцеплением социальных практик, которые порождают определенные временные режимы и пространственные распределения. На передний план теоретической рефлексии выходит проблематика укорененности культуры в регулируемых социальных движениях организмов и в артефактах. Вместе с этим вызревает мысль об инкорпорированном порядке знания, накапливаемом среди прочего в артефактах. Осознание имплицитного характера знания, опирающегося на истолкование практического ноу-хау и эмоционально-аффективной идентификации, делает понятными и репродуктивную (рутинную) схематику практик, и безуспешность их логической систематизации, невозможность их учета. Эмпирический анализ социальных и культурных феноменов – от технологий, интеракций, субъект-объектных констелляций до социальных полей, классов, обществ и транснациональных объединений – является в конечном счете анализом пространственно-временных комплексов тела / артефакта / знания, которые охватывают все практики (включая дискурсивные и визуальные).

Дебаты по поводу обозначенных выше интуиций праксеологических теорий культуры приобрели особую остроту начиная с 2000-х годов. В ходе обсуждений сформировался ряд «теоретических конструкций». К числу наиболее актуальных из них автор относит: 1) концепцию «перформативности», предлагающую новый взгляд на отношения культурной практики и субъекта; 2) новую трактовку «материальности» культуры, показывающую ее действенную связь с артефактами, пространственным измерением и медиальными технологиями; 3) увлеченность постструктуралистскими техниками анализа при изучении нестабильных, внутренне противоречивых форм культурной практики; 4) углубленный пересмотр теорий общества и модерна в свете установок теорий культуры как альтернативу социологическому осмыслению процессов модернизации. При этом общее напряжение всей дискуссии придает вопрос о релевантности наук о культуре меняющимся политико-культурным условиям современности.

Тема перформанса / перформативности выдвинулась в центр научных дискуссий в конце 1990-х годов. Автор ссылается на проведенное Н. Хомским различение компетенции и перформативности, на структуралистское разграничение языка (ментально-базовой структуры) и речи (ситуативного применения языка) у Соссюра. Свой вклад внес и Дж. Остин, определивший речь как направленное коммуникативное действие.

Другое освещение эта тема получила в культурной антропологии благодаря трудам В. Тернера, который придал слову «перформативное» терминологическую отчетливость. Понятие «перформанс» он связывает с коллективным ритуалом, с аффективной трансформацией, вызывающей внутренние изменения в сознании участников ритуалов (мысль, отсылающая к «Элементарным формам религиозной жизни» Э. Дюркгейма (4). Еще одним источником научно-культурной разработки данной темы стал изначально философский спор Дерриды с Остином и Сёрлем по поводу критики теории речевых актов в его статье «Знак, событие, контекст» (3, с. 325–351). Деррида рассматривает перформативный акт как неизбежное «цитирование без отсылки» в каждый момент знакового применения. Благодаря этому в перформативном акте всегда присутствует элемент смещения.

Все эти идеи, вплетаясь в ткань культурной практики и, в частности, постмодернистское понимание перформативного искусства, опирались на глубинное допущение общественного сознания – инсценировку и театральность культуры. Не система знаков или правил, а искусное компетентное действие (Agieren) становилось мерилом культуры (с. 710). Научно-культурная концепция перфомативности интересна, на взгляд Реквитца, тем, что обнаруживает больше, чем просто отдельные феномены модерна или постмодерна, например ритуалы или инсценировки. Помечая общие теоретико-культурные рамки анализа, она способствует смещению концептуального центра теорий культуры от применения готовой интеллектуальной смысловой системы к практике исполнения (Auffьhrung / Ausfьhrung).

Среди интерпретаторов теории перформативности как теории культурной практики особенно любопытны, на взгляд автора, суждения Дж. Батлер, касающиеся: а) моделирования связи перформативной практики и субъективной продуктивности; б) осмысления преходящего характера практики как неустойчивой повторяемости (Iterabilitдt); в) интереса к перформативному производству аффективных ориентиров. Батлер ищет объяснения феномену «субъективации» современного человека. Ни в одном из свойств субъект не является предваряющей инстанцией – будь то рефлексивность, личный интерес, внутренний мир и т.д. Он – прежде всего тело, которое подчиняется определенному культурному режиму, организации знаний для воспроизводства контролирующей себя и другого суверенной инстанции. В этом смысле субъект есть то, что создается как социальная «вещь» только в перформативном акте. Субъект – его собственная «воплощенная» практика постановки / исполнения, сам для себя интеллигибельный и компетентный благодаря «повторяющейся стилизации тела» (1, с. 60). В анализе Батлер примечателен акцент на временности культурных практик, проясняющий существо культурной стабильности и культурного изменения. Эффект стабильности вытекает из повтора исполнения, но повторение происходит всегда в новом контексте, что так или иначе модифицирует перфомативный продукт.

Многообещающий праксеологический импульс дает также батлеровская рецепция психоанализа, привносящая в теорию практики проблему аффективных ориентиров, которая отсутствовала у Бурдье или Фуко. В отличие от Тернера, подчеркивающего низкий «порог» аффектов в коллективных ритуалах, Батлер убеждена, что перформативные акты вызывают действительно прочную аффективную идентификацию, но также и аффективные отклонения, без которых не обходится логика культурной практики.

Проблематика тела / артефакта, активное обсуждение которой в научных кругах также приходится на конец 1990-х годов, любопытна еще и тем, что в классическом социологическом теоретизировании культурное и материальное неизменно противопоставлялись, косвенно воспроизводя схему базис / настройка. Но такой сдвиг лишь на первый взгляд кажется парадоксальным. На самом деле, по мнению автора, это является следствием переноса внимания с когнитивного конструирования на социальные практики. Именно последние, согласно Бурдье, Гоффману, Батлер, позволяют судить о системности знания по его «воплощению» (Verkцrperung), причем не только по непосредственно телесному поведению, но и по артефактам в широком смысле – от инструментов до массмедиа, от архитектуры до транспортных средств – и, разумеется, по их соотнесениям. Подобное рассмотрение устраняет редукцию, которой подвергалась материальная предметность при когнитивитском и текстологическом подходах. Вещи воспринимаются не только как символические, знаковые репрезентации, но и как реально действующие акторы.

«Среду обитания» артефактов детально изучает французский исследователь Бруно Латур, открывая новое предметное поле науковедения. Альтернативу характерному для модерна дуализму культурного и материального, как двух онтологических зон, подчиненных разным логикам, он видит в развитии «сетей» объектов и субъектов, «коллективных» комплексов, в равной мере культурных и материальных. Социология должна переключиться с традиционной «интерсубъктивности» на «интеробъективность» – устойчивость отношений между человеком и не-человеческим сущим как условием преодоления пространственных и временных границ социальной репродукции.

Соглашаясь с ходом мысли Латура, автор считает полезным расширить исследования визуальных практик, успешный пример которых дают работы Д. Харви, Э. Соджа, Д. Грегори и, прежде всего, А. Лефевра. В них социальная действительность рассматривается как непрерывный процесс пространственной компоновки артефактов, которая в свою очередь диктуется формами восприятия, присвоения и права пользования (с. 716). Такое понимание объединяет культурное, историческое, политическое, экономическое измерения конкретной пространственной организации (приватной, публичной и пр.).

Исследования медиа также дают толчок к пересмотру роли материального в культурных практиках, продолжает автор. Теория медиа в узком смысле, который придавали ей В. Беньямин, М. Макклюэн или Ф. Киттлер, переворачивает привычный взгляд на коммуникацию как на организацию хранения, переработки и распространения знаков различного вида, представляя ее как материально-технологическую аранжировку, в которой отрабатываются особые практики восприятия. Визуальность обусловливается специфическим совмещением возможностей технического аппарата, системы знания и навыков тела с когнитивным и аффективным вниманием. Таким образом, развиваются определенные практики видения, например наблюдение или подсматривание.

Теории медиа и пространства, разрабатываемые в праксеологическом ключе, по-новому ставят вопрос о месте ментальной активности, не вытесняя ее в область «психической системы». Ответ на него может дать анализ локально-исторических условий формирования образа видения, будь то паноптикум, компьютер или, например, торгово-развлекательный центр (shopping mall). То же касается и практик слушания, например живого слова или воздействия технически воспроизводимого звучания. Праксеологическая перспектива позволяет исследовать также ментальные процессы типа рефлексии или запоминания, поскольку относит материальный фон к конститутивным элементам.

Еще одной посылкой праксеологических теорий культуры является призыв широко использовать аналитический потенциал постструктурализма в социальных науках. Влиятельное в 1970-е годы, это направление имело, по сути, две версии. Одна, питаемая идеями Фуко, исследовала дисциплинарные процессы в обществах модерна. Другая, «деконструктивистская», была инспирирована трудами Дерриды, изучавшего парадоксальные, имманентные структуры текстов. Это направление поначалу ограничивалось философскими и литературоведческими изысканиями. Однако именно Деррида освободил метод деконструкции от барьеров специализированного применения, открыв возможность его приложения к разным видам практик и дискурсов. Постструктуралистская «спектральная» социология (см.: 5) развивала особенную чувствительность к выявлению хитроумных наслоений культурных кодов, возникающих в ходе различений и порождающих культурную нестабильность.

Вероятно, замечает автор, деконструктивистские понятия, обслуживающие риторические стратегии текстов, едва ли могут служить базовым словарем для анализа социального мира. Однако эта рефлексивная техника (продвигаясь от социализированной телесности через интеракции к институтам) может сделать «словарную прививку» для обострения восприимчивости к противоречиям культурных практик, прежде всего к случаям неконтролируемого эффекта «всплывания» прошлого в настоящем (с. 721).

Завершая свой эскизный очерк главных направлений современной культурно-теоретической дискуссии, автор отмечает, что ее общий вектор задают попытки ревизии теории модерна. Разнородный теоретический язык исследований культуры стимулировал в последние десятилетия эмпирическое изучение множества материальных объектов. Реквитц задумывается над тем, меняет ли эта культурная аналитика взгляд на современное общество в целом. Индикатором здесь могут служить, полагает он, интернациональные черты тематических социально-научных приоритетов последних лет.

Во-первых, следует указать на исследования правительственности (governmentality studies), инициированные поздними работами Фуко. Вопреки тезисам об усилении тенденций либерализации и индивидуализации модерн рассматривается здесь как историческое поле атак институционального управления на автономию субъектов, выражающихся в череде меняющихся экономических, политических и гуманитарно-научных решений. Во-вторых, широко обсуждается тема сопряжения культурной глобализации, «множественности модернов» и транснациональной истории. В противовес представлениям о линейном, развивающемся по западному образцу модерне возникает образ разрозненного, разрушающего границы культурного эффекта. Наконец, в-третьих, о тематическом выборе можно судить по этнометодологическим работам в рамках науковедения, исследований медиа, а также по этнографическому анализу экономических практик. Здесь вырабатывается взгляд на современный режим рациональности, преобразующий формы социального, посредством непрерывного истолкования локальных связей тела / знания / артефакта (от цифровых банков данных до репродуктивной медицины).

Реквитц подчеркивает, что очерченная им культурно-теоретическая перспектива важна в первую очередь для социологии, которая стремится уловить специфические структурные признаки модерна и особенно чутко реагирует на интенцию пересмотра его культурных универсалий. Именно в социологическом преломлении эта теоретическая позиция позволяет яснее различить сходство описаний эпохи постмодерна социальными мыслителями за последнюю четверть ХХ столетия. Сходство состоит в комбинировании антиуниверсалистского обоснования культурных отличий, систематической самоэстетизации постмодерна, его тенденции к конфликтогенной культурной глобализации, к превращению экономических, технических и природных событий в артефакты. Этот подход не только прослеживает развитие общества постмодерна, но и становится его конститутивным элементом. Теории культуры, таким образом, нужно рассматривать как часть процесса социальной трансформации. Развернутая с помощью теорий культуры саморефлексия научного поля должна в будущем привести к их переводу из разряда периферийных в ведущие исследовательские стратегии.

Литература

1. Butler J. Das Unbehagen der Geschlechter. – Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1993. – 237 S.

2. Derrida J. Die Struktur, das Zeichen und das Spiel im Diskurs der Wissenschaften vom Menschen // Derrida J. Die Schrift und die Differenz. – Frankfurt a. M.: Suhrkamp, 1992. – S. 422–442. – (1. Aufl. 1967).

3. Derrida J. Signatur, Ereignis, Kontext // Derrida J. Randgдnge der Philosophie. – Wien: Passagen, 1988. – S. 325–351. – (1. Aufl. 1972).

4. Durkheim E. Die elementaren Formen des religiцsen Lebens. – Frankfurt a. M.: Verl. der Weltreligionen, 2007. – 694 S. – (1. Aufl. 1912).

5. Stдheli U. Poststrukturalistische Soziologien. – Bielefeld: Transcript, 2000. – 87 S.

Л.В. Гирко