Текст книги "Социологический ежегодник 2010"

До сих пор я не писал Вам о том, что поздравил членов Американской социологической ассоциации за способность коллективно признать общий абсурд и близорукость последних двадцати лет. Написав об этом, значило бы, что я хотя бы на минуту усомнился в этом событии, но это не так, и это моя официальная позиция. Будьте снисходительны, не как Фарадей, Спенсер, Веблен, Д’Арси Вентворт Томпсон, судья Холмс и бесчисленное множество других, которых современники воспринимали как данность и по-настоящему оценили их только десятилетия спустя; не говорите ни слова об абсурдной задержке в должном признании. (Да простите Вы их, обращаюсь как сын пролетария к сыну крестьянина с просьбой о благородном снисхождении.) Во всяком случае, йpater le bourgeois120120
  Фраза, ставшая лозунгом французских поэтов, представителей декадентского движения в конце XIX в., означавшая «шокируйте мещанина».


[Закрыть], продемонстрировав, что в свое свободное время Вы можете передать административные дела администраторам Ассоциации, так же, как Вы организовали памятное годовое собрание Ассоциации.

Это был день, когда я выразил всё вышесказанное. Мой поклон Елене.

Ваш Роберт Мертон

41. П.А. Сорокин – Р.К. Мертону^**

Клифф-стрит, 8, Винчестер, шт. Массачусетс

27 ноября 1967

Дорогой Роберт!

Подобно Вам, я хотел бы написать эту записку от руки, но мой почерк стал настолько плох, что лучше уж ее напечатать, чтобы сделать читаемой.

Огромнейшее спасибо за Ваше теплое и подлинно дружеское письмо! Ваши добрые чувства и отношение ко мне в полной мере взаимны с моей стороны. Для Вас всегда было согрето место в моем «сердце»; я радовался Вашей творческой работе и Вашему росту, приведшему Вас к выдающемуся лидерству среди американских и мировых социологов; я был горд тем, что в какой-то мере был причастен к этому лидерству через наше с Вами раннее сотрудничество. Короче говоря (и это любопытный феномен), похоже, мы оба ценили друг друга больше и были связаны друг с другом ближе, чем выказывали это «внешне» в своих статьях друг о друге и своем внешнем взаимном поведении. В этот последний кусочек моей жизни я счастлив тем, что связан с Вами, и желаю Вам еще более грандиозного продолжения Вашей творческой работы в будущем. Помимо всего прочего, я рад тому, что Ваш издатель использует в рекламе Вашего «литературного шедевра» именно эту оценку Вашей книги, ибо она и в самом деле не только имеет огромное научное значение, но и в подлинном смысле «литературный шедевр» (чего удавалось достичь лишь очень немногим ученым). Из этих строк (несколько сумбурных и неуклюжих) Вы можете увидеть, каковы были мое уважение к Вам, восхищение Вами и близкая дружба с Вами все эти годы.

В мои 78 лет (в январе будет 79) рак легких, эмфизематозный бронхит и ослабшее сердце медленно, но уверенно делают свое дело. За один год они превратили меня из еще вполне энергичного и активного человека в скелет, в слабое подобие меня прежнего. Врачи-диагносты дают мне еще около года жизни – и не делают ничего для «лечения» моей болезни, ведь сегодняшней медициной она не лечится: поскольку рак расползся по всей лимфатической системе, его нельзя удалить хирургическим путем; химия и радиоволновые методы тоже в моей возрасте неприменимы. Так что все лечение сводится к «откачиванию» жидкостей из организма раз в примерно три месяца.

Я утратил естественный сон и сплю по часу или немного больше с помощью «не вызывающего привыкания» снотворного. Мне пришлось отказаться от всех своих занятостей и серьезной умственной и физической работы. Я пока еще не прикован к кровати, но в ближайшие месяцы эта фаза, скорее всего, наступит.

Поскольку мне выпала долгая и весьма насыщенная событиями жизнь, у меня нет никаких оснований жаловаться на Провидение (или на комплекс слепых сил). Поэтому я подчиняюсь неизбежному «уходу» из царства жизни и в каком-то смысле жду его, молясь о том, чтобы он был безболезненным и быстрым. При моем состоянии моя жизнь превратилась в последние месяцы в несколько утомительное, мучительное и гнетущее «существование». Это «существование» не очень хочется продлевать надолго. Настроение у меня по большей части депрессивное, если не брать редкие мгновения «света любви и радости, идущего от членов семьи и друзей». Различные «почести», которые приходили ко мне в этот последний час, и продолжение каких-то признаков сравнительно творческой деятельности тоже несколько смягчали это депрессивное настроение. Под этими деятельностями и почестями я имею в виду: продолжающиеся переводы моих трудов (хотя опубликовано уже около 50 переводов; моя последняя книга переводится на испанский, португальский, итальянский, китайский языки, даже на русский! Это делает советская Академия наук, и это первая переводимая на русский язык книга со времен моего изгнания из России); продолжающееся переиздание некоторых моих книг, в течение нескольких лет не публиковавшихся (даже моя «Социология революции» переиздается тем же самым издателем, который переиздал Вашу книгу о пуританах и английской науке); продолжающуюся публикацию зарубежными, американскими и даже советскими учеными книг и статей о моих книгах и статьях; учреждение «Сорокинских лекций» и соответствующих наград АСА, 21-м Международным социологическим конгрессом, университетом Саскачевана; составление самого полного собрания моих работ, переводов, литературы о моих «вымыслах», образцов моих рукописей, переписки и других «реликвий».

Некоторые другие университеты и научные учреждения организуют «Сорокинские центры» или «Архивы» (включая мою alma mater, Ленинградский университет; советские ученые пишут все больше книг, диссертаций и статей о моих «вымыслах»); некоторые другие университеты, как, например, университет Валле в Колумбии, организуют 29–31 января 1968 г. «Сорокинский фестиваль»; и т.д. Эти вещи, в которых я активно не участвую, несколько смягчают мое гнетущее настроение, но, естественно, не устраняют его.

Эти строки дадут Вам представление о том, как я ныне «существую» (не живу), что я еще делаю и чего уже не делаю.

Ну ладно. Мое письмо стало слишком длинным.

Еще раз благодарю Вас за Ваше теплое и в высшей степени дружеское письмо. С величайшим уважением к Вам и самыми лучшими пожеланиями Вам и Вашей творческой работе.

Искренне Ваш,

Питирим

Перевод с англ. П.П. Кротова (^*) и В.Г. Николаева (^**)

Н.Е. Покровский

Учебный сезон 1989–1990 гг. мне довелось проводить в Северной Каролине. Поверьте, это далеко не худшее место на Земле, особенно весной, когда все видимое пространство в одночасье покрывается цветами невиданной красоты. Даже самые неприметные и кривые сучья, «палки», как я их называл, вдруг превращаются в неповторимые цветущие образчики искусства икебаны. Думаю, что для нормального человека достаточно один раз в жизни увидеть это, ибо от ежегодного созерцания сей картины может развиться опасная изнеженность духа и мысли тоже.

Оказывается, Мертон жив…

Там, в Северной Каролине, в расположении Национального гуманитарного центра США тихо и неприметно текла моя научная деятельность на ниве истории американской социальной философии и социологии. Несмотря на то, что Национальный гуманитарный центр даже чисто географически находится на полпути между близлежащими университетскими гигантами – Дюкским университетом и Университетом Северной Каролины в Чепел Хилле – оба упомянутых учебных заведения, видимо по причине присущего им снобизма, проявляют мало интереса к работающим в НГЦ сорока отобранным со всех США и за границей гуманитариям и социальным исследователям.

Между тем мне повезло. Случайно представленный на одном из малозначимых общественных мероприятий Эдварду Тирикьяну, профессору социологии Дюкского университета, я вскоре и как-то незаметно для себя стал не только часто и подолгу общаться с этим выдающимся социологом, но превратился в своего рода ассистента «Эда» Тирикьяна, посещающего все его занятия со студентами и аспирантами, а во время его частых отъездов по академическим делам замещающего его в преподавании.

В начале февраля, а это уже близкое начало весны в тех краях, я вскользь упомянул Тирикьяну, что собираюсь в Нью-Йорк на День св. Валентина – один из самых любимых и уважаемых праздников в Америке. Поездка моя, к сожалению, никакого отношения к Дню св. Валентина не имела, но как бы совпала с ним по чистой случайности.

Стоило Эду Тирикьяну услышать о моем вояже в Нью-Йорк, как мысль его стала активно работать. Продолжая прежде начатый разговор со мной, он вошел в «параллельный» слой мышления, делая какие-то свои мнемонические вычисления.

«Вам надо повидать в Нью-Йорке одного-единственного человека, Боба Мертона», – неожиданно и безо всякой связи с контекстом нашего разговора «выдал» Тирикьян итог параллельных калькуляций.

Все это прозвучало для меня несколько неожиданно. Трудно было на слух воспринять имя Мертона – «Боб». Как-никак, великого классика мы здесь, в России, привыкли именовать полным именем. Кроме того, я понятия не имел, что он живет в Нью-Йорке, и, если честно, вообще не знал, жив ли он – настолько он был канонизирован нашими историками социологии, а это обычно, согласно доброй русской традиции, происходит с теми, кто уже давно почил в бозе.

Как бы то ни было, все оказалось иначе. И Эд Тирикьян, сам, можно сказать, живой классик или кандидат на этот «пост», вызвался написать рекомендательное письмо или совершить звонок Мертону. Тут же я узнал и то, что оба, Мертон и Тирикьян, учились в Гарвардском университете, хотя и в разное время, у Питирима Сорокина. А надо сказать, что все ученики Сорокина, вне зависимости от их дальнейшей судьбы в социологии, сохраняют своего рода братство.

Когда пришел день паковать чемодан и ехать в аэропорт, увы, рекомендательного письма к Мертону у меня не было. Эд Тирикьян, выполняющий в своем университете массу всяческих административных функций, был унесен бюрократическим ветром, закручен в вихре событий и в итоге недостижим для простых смертных.

«Быть может, он все-таки позвонил Мертону», – утешил я себя весьма слабой надеждой. Но вспомнив внешний вид письменного стола Тирикьяна в кабинете на социологическом факультете, отказался и от этой надежды. (На этом историческом столе можно лицезреть многолетние напластования писем, оттисков статей, официальных меморандумов, черновиков, ненужных рекламных проспектов, «выдирок» из журналов и т.д. и т.п. Все это венчалось небольшим лозунгом, выгравированным на пластинке красного дерева, стоящей на единственном свободном кусочке стола и обращенном к посетителям: «Степень беспорядка на столе прямо пропорциональна гениальности того, кто сидит за столом». Что-то в этом духе.)

Невольно воскресив в памяти все это, я и засомневался в том, что звонок в Нью-Йорк был сделан. (На самом же деле он был сделан, что и предопределило в значительной мере ход дальнейших событий.)

Нью-Йорк – город странный

Нью-Йорк – город странный. Грандиозный и непродуктивный.

Почему грандиозный, разумеется, ясно. Но отчего непродуктивный?

Пытаясь понять, почему этот мегаполис не вызывает во мне прилива благоговения, я пришел к неожиданному соображению.

Проведя в сумме и в разное время изрядное число недель в этом городе, я никогда не занимался в нем продуктивной профессиональной деятельностью. Как-то не совпадал Нью-Йорк с моими научными интересами и, я бы сказал, с моими интересами вообще. Здесь не «клеились» дела. Все знакомства, возникшие в Нью-Йорке, рано или поздно (скорее, рано, чем поздно) исчерпывали себя. Моя жизнь скользила по поверхности, что никак не гармонировало с монументальной урбанистской декорацией, созданной усилиями миллионов вполне продуктивных творцов городской среды.

Зато чего хватало в «моем» Нью-Йорке, так это всякого рода инфраструктурной деятельности. Беготни по магазинам, билетным кассам «Аэрофлота», совдипучреждениям (в прежние годы, не сейчас), обязательным деловым визитам, в которых не было никакого интереса ко мне, организационных попыток добраться с багажом до отдаленного аэропорта имени Кеннеди и прочее в том же духе.

Да, конечно, были великие нью-йоркские музеи. Но во всей этой достаточно малозначимой суете представлялось крайне трудным перейти с «инфраструктурной» волны на волну восприятия нетленных произведений искусства. Поэтому с некоторых пор я стал приходить в Музей Метрополитен только для свидания с двумя-тремя картинами, с которыми у меня возникли мои собственные отношения. Но даже эти сугубо личные свидания никак не могли уравновесить моего общего «непроникновения» в структуры местной жизни.

Впрочем, в конце концов, все это не столь уж и важно для главной темы нашего разговора.

Как бы то ни было, но в тот раз, о котором идет речь, Нью-Йорк отнюдь не стремился разрушить свой привычный образ. К тому же и февральская погода здесь вовсе не походила на цветущий февраль в Северной Каролине – холодный ветер насквозь прометал авеню и стриты, ничто не цвело по причине отсутствия растительности как таковой (Центральный парк не в счет), повсюду бросающаяся в глаза холерическая деятельность нью-йоркцев по-прежнему рождала вопрос: «К чему все это? В чем смысл именно такой неуемной активности, не ведущей в итоге ни к чему продуктивному?»

А через пару дней возник и еще один вопрос: «А что, собственно говоря, мне и дальше делать в этом городе?»

Именно в тот момент, когда эта тема и стала предметом моего внутреннего диалога с самим собой (дело происходило в до удивительности просторной и уютной квартире на Саттон-плейс, призревшей меня) взгляд мой нечаянно упал на телефонный столик и стопку телефонных справочников, лежавших на его внутренней полке. Взяв в руки пухлый том «белых страниц» (т.е. справочника квартирных телефонов, в отличие от «желтых страниц» – справочник коммерческих и учрежденческих телефонов и адресов), я пролистывал его без всякой особой цели.

«Интересно, есть ли там телефон Мертона?», – подумал я, первый раз за время нынешнего путешествия в Нью-Йорк вспомнив о предполагавшейся было встрече. На соответствующей странице было обозначено не менее двух десятков самых разных Мертонов, но только один с характерными инициалами «R.K.» – Роберт Кинг».

«А что если взять и позвонить? Прямо как есть? Сейчас?»

Вообще говоря, не в моих традициях поступать таким образом, импровизировать в отношениях с людьми и, что называется, без всякого предисловия навязываться на знакомства.

Я еще полистал справочник, но потом вновь вернулся на «мертоновскую» страницу.

Короче, номер набрался как бы сам собой.

…Было десять утра. Впереди лежало не только хмурое утро, но и обещающий быть хмурым февральский день… После второго или третьего гудка трубку сняли. Ответил спокойный и уверенный мужской голос. Это был Мертон. Тот самый и никакой другой. Немало робея (отчего наружу вылез мой русский акцент, который, хочется думать, не столь очевиден при обычных обстоятельствах), я представился как «советский социолог», работающий в Национальном гуманитарном центре и проездом оказавшийся в Нью-Йорке. Кажется, я так же что-то пролепетал о готовившемся, но не состоявшемся рекомендательном письме Тирикьяна.

«Да», – сказал Мертон тем же спокойным и уверенным голосом.

В разговоре образовалась некоторая пауза. Я продолжил. «Нельзя ли предположить такую возможность, что при определенных обстоятельствах я мог бы надеяться встретить вас там и тогда, где и когда это будет вам удобно», – произнес я эту длинную фразу, которая по-русски звучит коряво и нелепо, но по-английски – в самый раз.

«Да», – ответил Мертон все с той же интонацией. Это навело меня на мысль, что это «да» своего рода форма выражения его внимания, но отнюдь не утверждения чего-либо.

На телефоне с обоих концов вновь повисла пауза. Наконец Мертон сказал все тем же невозмутимым, но вовсе не холодно-равнодушным голосом: «Как насчет шести вечера?» – «Сегодня?» – робко поинтересовался я. «Нет, все же лучше в шесть тридцать», – не отвечая на мой вопрос, уточнил он, и в конце добавил: «Да, разумеется, сегодня. Зачем же откладывать».

Мертон продиктовал адрес и даже объяснил, как добраться к нему домой на метро, т.е. на «сабвее», чтобы быть точным. При этом он уточнил: «Есть две станции “116-я улица” на двух разных линиях. Вам нужна “116-я улица” на той линии, что идет вверх Манхэттена вдоль Гудзона, и ни в коем случае не та, что идет через Центральный парк». Обе линии лучами расходятся со станции «59-улица».

Мерзкая особенность моей памяти и моего восприятия вообще состоит в том, что я фиксируюсь на первой порции информации, «пережевываю» ее, а вторая, последующая порция при этом как бы проскакивает, не закрепляясь. Ко всему прочему, надо честно признаться, я был так ошарашен моим предстоящим визитом в дом к Мертону, что удивляюсь тому, как я вообще запомнил хоть что-то из его адреса. Это и повлекло за собой, не в первый раз, некоторые следствия…

Социологическая Голгофа

Представляя себя опытным знатоком Нью-Йорка, я прикинул в уме, что со станции «59-я улица» до Мертона я доберусь минут за сорок пять. В Манхэттене куда угодно можно добраться в среднем за сорок–сорок пять минут. Такое правило я вывел для себя.

Проведя первую часть дня в разного рода чисто нью-йоркских бессодержательных занятиях, я тем не менее мысленно планировал нашу предстоящую встречу, постоянно проигрывая сценарии того, что могло произойти и о чем могла пойти беседа.

…Слегка, но не катастрофически опаздывая, я сел в поезд сабвея и предался размышлениям о приближавшейся встрече с великим социологом ХХ в. Взгляд мой бесцельно бродил по лицам пассажиров, в большинстве своем возвращавшимся с работы. Картина вагона манхэттенского сабвея ровным счетом ничем не отличалась от соответствующей картины вагона московского метро. Разве что преобладали смуглые и совсем смуглые лица и народу было в вагоне поменьше, чем бывает у нас.

По мере приближения к «116-й улице» мое раздумчивое оцепенение несколько прошло. На схеме линий сабвея, приклеенной к стенке вагона (точно так же, как и в московском метро), я вновь обнаружил, что существуют две станции «116-я улица» на двух разных линиях. Притом одна из этих линий отклоняется как бы ближе к Гудзону, другая же «рубит» Манхэттен по вертикали снизу вверх и почти по оси симметрии.

«По какой же линии я еду?» – пронеслась в голове, быть может, первая здравая мысль. Моя темнокожая соседка, не опускаясь до общения со мной и не отвечая на мой вопрос, провела своим длинным пальцем по схеме. Из этого следовало, что, естественно, я стремил свой бег по линии, упорно уводившей меня в сторону от Мертона. Надо было принимать срочное решение, что делать дальше: либо возвращаться до исходной «59-й улицы» и терять на этом минимум тридцать минут, либо выходить на станции «116-я улица», где б ни была она, и идти к дому Мертона, пересекая поперек пол-Манхэттена по этой самой 116-й улице. «Как-никак это должна быть одна и та же улица. Немного ходьбы и все решится», – предположил я. При последнем варианте я мог бы успеть с минимальным опозданием, хотя бы и теоретически.

Когда через неожиданно пустую станцию я вышел на свет божий, то как раз этого света и не обнаружил.

Вокруг простиралось городское пространство, заполненное сравнительно невысокими четырех-пятиэтажными домами, некогда вполне респектабельными, а ныне весьма в плачевном состоянии. Вся цветовая гамма представляла собой сочетания глухого черного, темно серого и грязно-серого. Уличных огней не было видно.

Это – Гарлем.

…За всеми своими вычислениями, где выйти из сабвея, я упустил одно важное обстоятельство, а именно то, что наверху, на поверхности, город менялся по мере того, как поезд пробирался по своей линии на север Манхэттена…

Раньше много раз я проезжал здесь на машине с плотно задраенными окнами. Но городские кварталы, обозреваемые сквозь стекла автомобиля, и те же кварталы «в натуре», рассматриваемы в пешем порядке, – это весьма несхожие явления. В этом мне и предстояло убедиться на пути к Мертону.

На тротуарах вдоль домов и на углах улиц стояли группы людей без определенного занятия или цели своей деятельности. Цвет их кожи полностью сливался с общей окраской всего пространства, и потому словно в романе «Человек-невидимка» я видел по преимуществу только одежду этих людей, но никак не их лица.

«Похоже на то, что судьба перед встречей с Мертоном дает мне иллюстрации социологии урбанистского зонирования. Но ведь я иду в гости к Мертону, а не Роберту Парку», – подбадривал я себя юмористическими мыслями, боязливо обходя группки людей, перегораживавших тротуар и не думавших хотя бы слегка уступать мне дорогу. «Нет, это положительно из другого социологического “романа”, из “Общества на перекрестках” (“Street Corner Society”) Уильяма Фута Уайта», – продолжал я свои параллели. – «Правда, у Уайта речь шла о бостонских итальянских кварталах, а здесь…»

Жители Гарлема на расстоянии по большей части не замечали меня. Но стоило мне приблизиться, как в мою сторону бросался один, но весьма выразительный взгляд. Его нельзя было назвать оценивающим, это был наказующий взгляд.

Через десяток минут несколько освоившись и оглядевшись в Гарлеме, я осмелел несказанно и даже задал некоей личности, бесцельно прислонившейся к парапету дома, вопрос, правильно ли я держу направление. Как и в метро, «личность» не удостоила меня устным ответом, а просто махнула рукой в нужном мне направлении, не глядя ни на меня, ни в указываемую сторону. 116-я улица стрелой углублялась в недра Гарлема, сходясь всеми своими прямыми линиями на горизонте. Впрочем, перспектива улицы терялась в февральской вечерней мгле.

Минуты на электронном циферблате моих часов предательски «соскакивали». Я прибавил шаг, и поперечные улицы замелькали с кинематографической быстротой.

Наконец, из темноты появился и обозначился конец 116-й. Она упиралась в небольшой парк, а за ним высоко к небу вздымалась гранитная гора.

Это был тупик. Моей сообразительности хватило для того, чтобы сообразить: 116-я разрубалась пополам парком и горой, а дальше она продолжалась, но по «ту сторону».

Ни одного намека на обходной путь, боковую улочку либо тропинку я не мог разглядеть.

На подступах к парку под нависающими кустами бездеятельно сидело несколько десятков человек. За их спинами простирались густые заросли и вздымалась отвесная стена гранитной махины.

В хорошем темпе человека, опаздывающего на первую встречу с классиком социологии, я подошел к первому из них и, едва переводя дыхание, поинтересовался, как найти продолжение 116-й улицы. «Личность» медленно подняла голову, и впервые за весь вечер в Гарлеме я увидел белый цвет – цвет глазных белков. Ответа между тем не последовало.

Тогда я пошел вдоль всей этой сидящей компании, повторяя как автоответчик одну и ту же фразу: «Ребята, где тут можно через гору перебраться на ту сторону 116-й?»

Одна «личность» среагировала: «Это не гора, а Утренние Холмы (Morning Heights)».

Начало диалогу было положено. Другая «личность» вяло поднялась на ноги и, отряхнув сор с брюк, и так весьма нечистых, произнесла:

– Пойдем. Покажу, как перебраться на «их» сторону.

– Да нет, не утруждайтесь, – залепетал я. – Вы лучше на словах. Я и так пойму.

– Пойдем, пойдем. Так не найдешь. И мой добровольный гарлемский чичероне, углубился в темень кустов. Не будучи человеком религиозным, я все же в мольбе своей вспомнил мадонну и в полнейшем отчаянии шагнул за проводником.

Меня полностью поглотила могильная темнота. И сырость тоже.

Под ногами шуршала много лет не убиравшаяся листва и столь же многолетний мусор. Чем ближе к скале, т.е. «Утренним Холмам», тем гуще становились заросли. Присутствие проводника угадывалось лишь по звуку тяжело опускаемых ног, загребавших листья, и трескучему кашлю, то и дело доносившемуся до меня.

«Все это мало похоже на реальность, – подумалось мне. – Прямо Тарковский какой-то». Но, увы, это была самая настоящая реальность, реальнее которой не бывает.

– Вот здесь. Все. Дальше я не пойду, – «личность» вплотную приблизилась ко мне.

Я невольно посмотрел себе под ноги и вокруг, ища глазами входа в подземный тоннель или что-то в этом роде.

– Не туда смотришь. Тут лестница наверх имеется. И действительно, прямо от ближайшего куста и скрытая другими деревьями по скале вверх простиралась несколькими свободными пролетами довольно шикарная парковая лестница. На ее пролетных площадках были укреплены изящные фонари со стеклянными колпаками, впрочем, разбитыми и потому щетинившимися стеклянными зубцами-огрызками. Ступеньки были полностью засыпаны пожухлой листвой и только лишь угадывались под ней.

Но хуже всего было другое. Красивая и капитально спроектированная лестница на всех своих пролетах перекрывалась поперек высокими сетками, делавшими любое сквозное движение вверх или вниз совершенно невозможным.

– Не бойся, – «личность» уловила мой немой вопрос. – Там везде лазы есть.

– Лазы? – не сразу понял я и посмотрел на свои парадные костюм и плащ, еще относительно чистые ботинки и аккуратный атташе-кейс с золочеными замочками.

Проводник ничего не ответил и растворился во мгле. Я двинулся вверх. Однако и в самом деле в первой же сетке, к которой я приблизился, имелся большой разрыв. Без труда вспомнив весь свой богатый московский опыт, я с легкостью преодолел преграду. За ней покорились и все остальные.

Парк внизу все отдалялся, а заветная вершина Утренних Холмов приближалась.

Но это была даже не столько вершина, сколько гребень крепостной стены. Срез холма обрамлялся мощнейшей стеной с зубцами и, если мне не изменяет память, бойницами, обращенными в сторону Гарлема. «Это уже в духе социологии Карла Маркса. Как бы тут порадовался на моем месте корреспондент “Правды” или очеркист из “Коммуниста”. Два мира – две системы!» – вспомнил я любимые штампы отечественных журналистов. – «Воистину сама жизнь рождает больше символов, чем любая, даже самая изощренная фантазия».

За крепостной стеной начинался другой город и начиналась другая жизнь.

Здесь господствовали яркий свет и эстетическое великолепие. Прекрасные элитарные дома напоминали голливудские декорации. Но без труда можно было обнаружить, что это вовсе не фанерные декорации, а самые настоящие дома и что там большими, почти витринными окнами и пастельного цвета гардинами, подсвеченными изнутри мягко льющимся из глубин квартир светом, живут всамделишные люди. И хотя ни одного из них не было видно, но шикарные лимузины, ни один не хуже «бьюика» «Парк-авеню», еще хранили тепло недавно заглушенных двигателей.

На табличке, прикрепленной к стене углового дома, значилось: «116-я улица».

Мои часы «выбросили» циферки «6:28».

116-я улица, ставшая мне после всех мучений почти что родной, «врезалась» в территорию Колумбийского университета и к моему изумлению вынесла меня не куда-нибудь, а прямо на центральную площадь университета с его всемирно известной статуей сидящей «Альма Матер» и зданием библиотеки.

Но архитектурные красоты уже не волновали меня. Быстро пронесясь по «колумбийке», я по все той же 116-й пересек Бродвей и, не чуя под собой ног, оказался на набережной Гудзона – Ривер-сайд Драйв.

Дом Мертона отыскался весьма быстро. Как выяснилось позже, в этом и близлежащих домах по преимуществу живут профессора Колумбийского университета. Что-то вроде наших профессорских апартаментов в Центральном здании МГУ и домов на Ломоносовском проспекте.

Консьерж без лишних церемоний пустил меня в лифт. И через минуту я уже нажимал кнопку звонка.

За дверью

Открыл Мертон.

Я никогда не видел фотографий Мертона, но то, что это был он, не вызывало никаких сомнений. Выше среднего роста, подтянутый человек с исполненной исключительного достоинства осанкой и чисто англосаксонской внешностью. Судя по справочникам, Мертону вот-вот должно было исполниться восемьдесят лет. Не хочется говорить штампами, но по первому впечатлению он выглядел лет на двадцать моложе. Впрочем, не это главное.

На меня смотрели удивительно внимательные, как бы испытывающие темные глаза. Взгляд Мертона был обращен к вам, и вы его положительно интересовали – и в данную минуту и вообще. Основатель функционализма, делающего акцент на функциональной подоплеке общения и взаимодействия людей, казалось, видел в человеке несравненно больше, чем совокупность функций.

Это была воплощенная любознательность по отношению к человеку, столь редкая, можно сказать реликтовая, в современной Америке.

…В небольшой прихожей, совершенно московской и по своим размерам и по своей обстановке, я взгромоздил свой плащ на завешанную одеждой вешалку. В глубине опять же смотревшейся вполне по-московски квартиры, сквозь открытые двери комнаты была видна молодая женщина, работавшая за компьютером. Она лишь слегка взглянула в мою сторону, не то кивнув, не то просто повернувшись к рукописи, лежавшей на столе. Мертон не представил ее. На всякий случай я вежливо ответил.

Мертон спокойным широким жестом пригласил меня в свой кабинет.

Это была маленькая комната, метров 14, достаточно аккуратная, но вполне рабочего вида.

Усадив меня в гостевое кресло, направо от двери, Мертон сел в свое стоявшее у письменного стола рабочее кресло, слегка развернув его в мою сторону.

На столе красовался последней серии компьютер «Макинтош». Его непревзойденный яркости жемчужно-белый экран светился набранным текстом. В ходе нашей беседы Мертон время от времени поглаживал клавиатуру, как бы убеждаясь на ощупь, что «Макинтош» жив и здоров. Так «Макинтош» и стал третьим немым участником разговора.

Не успел Мертон сесть, как вновь поднялся. «Вы любите виски?», – спросил он несколько неожиданно.

Виски я не люблю, да и после пробежки по Гарлему и восхождения на Утренние Холмы меня как-то не очень тянуло к алкоголю. От усталости и возбуждения могло слегка ударить в голову даже от одного глотка. А так хотелось выглядеть молодцом в глазах классика!

Я отказался. Мертон между тем налил и себе и мне. И свою рюмочку не без жизнелюбивого удовольствия позднее выпил.

– Ну расскажите, чем вы у нас занимаетесь. Вы ведь из Москвы? – начал он беседу вежливым вопросом.

Я попытался было уйти от обсуждения моей персоны, ибо это казалось мне не очень скромным, но Мертон вернул меня к начатой теме. Пришлось рассказать и о Национальном гуманитарном центре, и об открытии в Московском университете социологического факультета, к которому я как бы имею служебное отношение. Тут Мертон вспомнил свое путешествие в Советский Союз и встречи с нашими тогдашними академиками и социологическими супер-боссами Федосеевым и Румянцевым. (Позднее Мертон дал мне репринт своей статьи-отчета о той своей поездке. Читая ее, я поражался с каждой страницей, как совершенно «зарубежный» нашим реалиям американский социолог за какие-нибудь десять дней прекрасно разобрался в том, кто есть кто и что есть что в советской социологии того времени.)