Текст книги "Труды по россиеведению. Выпуск 3"

Борис Николаевич Чичерин
(1828–1904)

Политический мыслитель, историк, философ, правовед, общественный деятель, профессор.

Было бы неправильно называть Чичерина отцом-основателем отечественной политической науки, но в его творчестве имеются все базовые элементы, необходимые для ее формирования. Один из лучших представителей русского либерального консерватизма, острый критик социалистических учений, гибкий диалектик. Ставил себе цель: найти для России политическую формулу, в которой бы «сочетались порядок и свобода», «власть и свобода», исторические традиции и «современные потребности». Нельзя не согласиться с утверждением Н.А. Бердяева, что Чичерин дал наиболее убедительное у нас метафизическое обоснование либерализма. В противоположность либерализму «уличному» и «оппозиционному» он свои воззрения квалифицировал как «охранительный либерализм».

Был одним из первых (во времени) в России противников господствовавшей в его эпоху органической теории социального развития. Разрабатывал своеобразную концепцию «открытого общества». Пришел к нетривиальному для XIX в. выводу об антитетических отношениях свободы и равенства. То есть настаивал на онтологической природе неравенства. Чуть ли ни единственный не только в своем поколении, но и вообще в русской мысли отчетливо понимал, что равенство возможно лишь как формальный принцип (начало). И в этом не проявляется его историческая «ограниченность» (буржуазная и т.п.). Равенство прав (формальное) нельзя отвергать во имя равенства состояний (материальное). Последнее – неосуществимо, химера.

В социализме, который, по его мнению, раздавит все проявления дорогого ему «гражданского общества», видел то, что впоследствии будет названо «тоталитарной диктатурой». Будучи в конечном счете сторонником либеральной демократии, подверг ее тем не менее фундаментальной критике с позиции высокой аристократической культуры. Подобно абсолютному большинству русских, не понимал и не принимал одну из «констант» демократии – наличие политических партий. Видимо, это являлось закономерным выводом из русской истории, но – экстраполировалось на все политии.

Ю.С. Пивоваров

Б.Н. Чичерин

Восточная война оставила русское общество в полном недоумении. Те, которые ждали окончательного освобождения христиан и разрешения восточного вопроса, должны были разочароваться; те же, которые не очаровывались с самого начала, не могут не видеть, что, несмотря на блистательные победы, война вместе с экономическим расстройством принесла нам и нравственное расслабление. Того одушевления, которое господствовало после Крымской кампании, нет и тени. Все понимают, что внешнее положение России зависит прежде всего от ее внутреннего развития; для того чтобы она могла исполнить предстоящие ей задачи, необходимо поднять умственный, нравственный и экономический уровни русского общества. Но как приняться за такое дело? Откуда ждать того могучего толчка и того разумного направления, которые были бы способны поставить нас на новую высоту? Правительство, бессильное в своем одиночестве, взывает к содействию общества; последнее со своей стороны, сознавая собственное свое бессилие, всего ожидает от правительства. Для всех очевидно, что только совокупной деятельностью обоих возможно искоренить гнетущее нас нравственное и материальное зло. Но для такой дружной деятельности не существует почвы. Официально не слышится ничего, кроме заявлений преданности и покорности; но в действительности правительство и общество не знают и не понимают друг друга.

При таком положении дел, естественно, возникает мысль об установлении органа, способного соединить разрозненные силы и дать общее направление течению, идущему сверху, и течению, идущему снизу. Конституционный вопрос, дремавший некоторое время, снова выдвигается на первый план. Заглушить его нет возможности; идти вперед, закрывши глаза, было бы безрассудно. Всякий истинный сын отечества, всякий, кто ищет исхода из настоящего положения, обязан выяснить себе, насколько подобное преобразование у нас возможно и необходимо.

Конституционный вопрос возбужден был уже в первое десятилетие настоящего царствования, вслед за освобождением крестьян. В то время самые разнородные направления соединялись в этой мысли. С одной стороны, дворяне, лишившись крепостного права, думали этим путем сохранить обломки своих утраченных преимуществ и связать настоящее с прошедшим. С другой стороны, нетерпеливые либералы хотели воспользоваться этим случаем, чтобы с помощью возбужденных страстей провести конституционные идеи. Само правительство, по-видимому, поддавалось этому движению. Оно чувствовало себя как бы в долгу перед дворянством и думало удовлетворить возникающие требования если не дарованием настоящей конституции, то учреждением совещательного собрания или, по крайней мере, призывом депутатов от сословий в Государственный совет. Все умы были заняты этим вопросом; о нем явно толковали в дворянских собраниях; в печати появлялись на него прозрачные намеки.

Многие, однако, считали возбуждение его преждевременным.

Для всякого просвещенного человека не может быть ни малейшего сомнения в том, что все народы, способные к развитию, рано или поздно приходят к представительному порядку. Свобода составляет один из самых существенных элементов как общественного благосостояния, так и политического могущества, а свобода, естественно, неудержимо ведет к участию народа в решении государственных вопросов. Едва ли в настоящее время в среде образованных людей найдется хоть один защитник старых консервативных теорий, которые со злоупотреблениями свободы устраняли и самые законные ее проявления. Свобода до такой степени вошла в плоть и кровь европейских народов, факты с такой очевидностью доказали все ее значение для общественного и политического быта, что даже рассуждать об этом было бы бесполезно. Воображать же, что сколько-нибудь широкое развитие свободы возможно без представительного правления, не что иное, как праздная мечта. Там, где обществу предоставлено думать и говорить об общественных делах, где оно может высказывать свои желания и требования и в выборных учреждениях, и в печати, там оно неминуемо приходит к потребности перевести свои мысли в дело и участвовать в решении важнейших для него вопросов. Мысль и воля не могут распределяться в государстве между различными органами, ибо они неразрывно связаны в самом естестве человека. В политической жизни одного нравственного влияния недостаточно. Убеждением можно действовать в области науки, нравственности, религии; в государстве же, где владычествует принудительная сила, где право составляет одно из основных начал, где все обязанности имеют характер юридический, всякий влиятельный орган непременно должен быть облечен правами. В самодержавии свобода только терпима; силу и прочность она имеет только там, где она сама участвует в решениях власти. Это вечный, неизменный, вытекающий из самого существа государственной жизни закон, одинаково прилагающийся ко всем временам и народам. Древние республики облекали политическое право в форму народных собраний; новые народы, рассеянные на более широких пространствах, усвоили себе форму представительства. Но существо учреждений везде одно и то же: в них выражается правомерное участие народа в решении государственных дел.

От этого закона не изъята и Россия, несмотря на то что ее история доселе представляла мало задатков для развития политической свободы. На всем европейском материке самодержавие в течение веков играло первенствующую роль; но нигде оно не имело такого значения, как у нас. Оно сплотило громадное государство, возвело его на высокую степень могущества и славы, устроило его внутри, насадило в нем образование. Под сенью самодержавной власти русский народ окреп, просветлился и вступил в европейскую семью как равноправный член, которого слово имеет полновесное значение в судьбах мира. Но самодержавие, которое везде играет роль воспитателя юных народов, не соответствует уже эпохе их зрелости. По существу своему оно не в состоянии поднять народ выше известного уровня. Оно может дать вес, что совершается действием власти; но оно не в силах дать того, что приобретается свободою. Общество, привыкшее ходить на помочах, никогда не разовьет в себе той внутренней энергии, той самодеятельности, без которых нет высшего развития. В силу исторического своего призвания, как воспитатель, совершивший свое дело, самодержавие само ведет народ к самоуправлению. Чем более оно делает для народа, чем выше оно поднимает его силы, тем более оно само вызывает потребность свободы и этим приготовляет почву для представительного порядка.

Та же потребность возбуждается и извне соседством конституционных государств. Не только распространение либеральных идей, которым никакие китайские стены не в состоянии положить преграды, но и самая практическая необходимость ведет к водворению представительного правления. Государство, в котором задерживается общественная самодеятельность, не в состоянии тягаться со свободными странами, где все общественные силы развиваются на полном просторе и призываются к содействию общей цели. Поэтому, когда среди народов, живущих общею жизнью, одни вступают на либеральный путь, они неизбежно увлекают за собою и других. Как усовершенствования военного искусства, вводимые в одном государстве, вызывают те же усовершенствования и в соседних странах, так и в политической жизни невозможно обойтись без тех высших орудий, которые даются свободой, когда этими орудиями владеют соперники. Такое требование вытекает отнюдь не из слепого подражания иностранным образцам, а из самого существа государственной жизни, в основании которой всегда и везде лежат одинаковые человеческие элементы. Ссылаться на какие-то особенности России, которые изъемлют ее из общих законов человеческого развития, опять не что иное, как пустая фантазия. Мы ничего своего не изобретем по той простой причине, что в этой области изобретать нечего. Она исследована вдоль и поперек; изведаны цели и средства; вопрос состоит единственно в их приложении.

Из самого существа дела вытекает и то, что для России идеалом представительного устройства может быть только конституционная монархия. Из двух форм, в которых воплощается политическая свобода, ограниченная монархия и республика, выбор для нас не может быть сомнителен. Монархическая власть играла такую роль в истории России, что еще в течение столетий она останется высшим символом ее единства, знаменем для народа. Долго и долго еще она сохранит первенствующее значение в государственных учреждениях. Единственное, о чем позволительно у нас мечтать, это приобщение к ней народного представительства, облеченного действительными, а не мнимыми правами. Такова цель, которую должен иметь в виду всякий просвещенный русский человек, когда он обращается к будущему своего отечества.

Все это – положения, едва ли подлежащие спору. Несомненно, что преобразования нынешнего царствования приготовили разрешение конституционного вопроса и поставили его, так сказать, на очередь. Пока живо было крепостное право, невозможно было и думать о свободных учреждениях. Закрепленное снизу, русское общество должно было оставаться закрепленным и сверху. Но с разрешением вековых уз, с уничтожением всего исторического строя русского общества наступила новая пора. Водворение гражданской свободы во всех слоях и на всех общественных поприщах, независимый и гласный суд, земские учреждения, наконец, новая в России, хотя и скудная еще, свобода печати, все это – части нового здания, естественным завершением которого представляется свобода политическая. Невозможно сохранить историческую вершину, когда от исторического здания, которое ее поддерживало, не осталось и следа; невозможно удержать правительство в прежнем виде там, где все общество пересоздалось на новых началах. Весь вопрос заключается в том, ранее или позднее наступит пора совершить этот последний, знаменательный шаг на пути свободы. В этом отношении мнения самых просвещенных и либеральных людей могут расходиться.

Когда конституционный вопрос был возбужден вслед за освобождением крестьян, он не мог найти отзыва в тех, которые, живо сочувствуя новым преобразованиям, желали, чтобы они упрочились и пустили корни прежде, нежели приступить к дальнейшим переменам. Переворот, совершившийся в России, был так громаден, все отношения общественные и частные до такой степени выбились из прежней колеи, что нужно было время для того, чтобы общество привыкло к новому порядку вещей и переварило в себе, так сказать, всю приготовленную для него пищу. Эпохи глубоких гражданских преобразований менее всего благоприятны водворению политической свободы, которая требует от общества более или менее установившихся понятий и согласного действия. В то время Россия представляла зрелище чисто анархического брожения умов. Все прежние понятия перепутались, а новые не успели выработаться. Вся старая опытность оказалась негодною, а новая была еще впереди. Не было ни одного учреждения, которое бы осталось нетронутым, ни одного интереса, который бы не был поколеблен. И все это в обществе, которое под давлением прежнего деспотизма не успело усвоить себе ни теории, ни практики свободы. Избирать такую пору для введения конституционного порядка было бы то же, что пустить корабль по воле ветра и волн. Этим не только отвлекались силы от самой насущной работы, но вместе с тем давалась точка опоры всем разнузданным страстям и интересам; это была бы новая громадная задача, заданная России прежде, нежели она успела совладать с настоящею. Результатом подобного шага могло быть лишь усиление анархии, а вслед за тем – неминуемое торжество реакции, которая могла уничтожить не только едва зарождающуюся политическую свободу, но и юные преобразования, не успевшие еще упрочиться в народной жизни.

Россия была избавлена от подобного кризиса. С высоты престола были сказаны многозначительные слова: «Спешить было бы не только вредно, но и преступно». Искусственно возбужденная агитация в пользу конституционного порядка на время утихла: взволнованные умы успокоились сами собою, и Россия мирно принялась за применение дарованных ей учреждений. Крестьянский вопрос решен окончательно. В настоящее время эта первоначальная работа, можно сказать, покончена; новые преобразования сделались неотъемлемою принадлежностью народной жизни. Все свыклись с новым порядком вещей; все безропотно принялись за устройство своего быта на новых началах. Точно так же и земские, и судебные учреждения в короткое время вошли уже в нравы народа. Не везде они приносят добрые плоды; многое зависит от местности, от случайного соединения людей. Но русское общество дает то, что оно может дать, и за будущность их нечего опасаться. Мы научились ими дорожить, и всякое на них посягательство было бы встречено всеобщим неудовольствием.

От этой внутренней работы не могла отвлечь Россию даже реакция, наступившая с 1866 г. Выстрел 4 апреля был сигналом поворота в действиях правительства. Обнаруженное им брожение в умах молодежи требовало отчасти зоркой полиции, а еще более – нравственного руководства. Но о последнем никто не думал. Народное просвещение было передано в руки, которые способны были не излечить, а только усилить зло. Полицейская же деятельность, которая в благоустроенном государстве должна занимать второстепенное место, сделалась предметом главной заботы правительства. Русское общество было изумлено, увидев снова тайную полицию, стоящую у самого престола и распространяющую свое влияние на все отрасли управления. Некоторое время можно даже было опасаться, что на Россию обрушится новый тяжелый гнет, который уничтожит благие семена, насажденные в первую половину настоящего царствования.

К счастью, эти опасения не сбылись. Полицейские розыски исказили, но не уничтожили созданный преобразованиями государственный строй.

Державная рука сохранила свое собственное произведение. Можно сказать, что реакция нанесла вред более всего самому правительству. При виде полицейских агентов, окружающих престол, от него отшатнулись все независимые и образованные силы; доверие было подорвано. Правительство, которое во имя великих дел, им совершенных, могло соединить всех вокруг себя, восстановило против себя значительную часть общества. Но так как существенные основы нового здания оставались непоколебимы, так как реакционные меры ограничивались частными преследованиями и мелочными стеснениями, то общество, в сущности, мало этим тревожилось. Все спокойно обращали свои взоры к будущему царствованию, ожидая от него необходимого завершения нового порядка вещей.

Но России не суждено было мирно дожить до будущего царствования. Восточная война положила конец периоду медленного внутреннего развития. Она поставила русскому обществу новые громадные задачи, которые требуют разрешения. Мы не можем ждать, если мы хотим сохранить свое место в политическом мире и сказать свое веское слово в предстоящих великих европейских событиях. Мы не можем ждать, ибо мы неизбежно придем к материальному и нравственному банкротству, если мы своевременно не примемся за работу.

Прежде всего перед нами возникает грозный финансовый вопрос. Война не только истощила наши средства, но и вовлекла нас в крупные долги. Государству необходимы деньги; надобно открыть новые источники дохода, а где их найти? Платежная способность крестьян напряжена до крайней степени; более с них нечего брать. Со своей стороны помещики не только не богатеют, но едва поддерживают свое состояние. Значительная часть их закладывает или продает свои имения. Что касается до купечества, то последние годы были для него бедственны; настоящее же временное оживление торговли покоится на таких шатких основаниях, что на это рассчитывать нет возможности. Очевидно, что для поправления наших финансов потребуются от народа самые тяжелые жертвы. Правительство, видимо, от этого уклоняется; оно старается ограничиться паллиативными мерами. Но можно наверно сказать, что паллиативные меры не приведут к желанному результату. Если не теперь, то через несколько лет придется прибегнуть к коренному преобразованию налогов, а с этим сопряжено коренное изменение всего государственного строя, отмена вековых привилегий, уничтожение сословий. С наложением новых тягостей связана необходимость дарования новых прав; с требованием денег возбуждается и требование контроля над расходами. Финансовый вопрос становится вопросом политическим.

Делая такой решительный шаг, русское правительство, равно как и русское общество, должно дать себе строгий отчет в том, что оно совершает. Невозможно приступить к финансовой реформе, не выяснив тех последствий, которые она должна иметь для всей политической жизни народа.

Самодержавие без привилегированных сословий немыслимо. Между бесправным народом и полноправным царем необходим аристократический элемент, который один в состоянии умерить произвол исполнительных органов и дать самой верховной власти более прочные основы, связав ее с интересами образованнейших слоев общества. Как бы ни велико было самовластие, оно всегда находит нравственную преграду в духе, требованиях и понятиях привилегированного сословия; оно принуждено уважать этот дух, потому что видит в нем не только независимую силу, но и самую надежную свою опору. Часто говорят, что самодержавие крепко народною любовью; но если это только любовь необразованной массы, то она никогда не предупредит придворных революций и не даст правительству надлежащих орудий действия. Грубая сила, опирающаяся на толпу, может временно держаться, но она неминуемо падет перед невидимым напором образованных элементов, которым всегда принадлежит первенство, потому что у них одних есть разум, необходимый для управления государством.

Аристократический элемент в самодержавном правлении имеет другое весьма важное общественное значение. Это единственная среда, в которой при таком порядке могут вырабатываться чувства права, свободы, чести и человеческого достоинства. Под владычеством безграничного самовластия эти чувства должны искореняться в народе, который вследствие того развращается и падает. Привилегии служат им убежищем и спасением. В самодержавии одно только высокое общественное положение в состоянии внушить человеку сознание права и уважение к собственному достоинству. Русский дворянин некогда обязан был всю жизнь свою служить государству; но если он нес тяжесть, если он подчинялся высшей власти, то он, с другой стороны, не терял привычки повелевать, он сознавал, что он высоко стоит над массою людей, подлежавших безграничному произволу; он знал, что ему подобает уважение; он имел свою честь, которую он отстаивал всеми силами. Когда же жалованные дворянские грамоты освободили его от обязательной службы, когда дворянство получило корпоративное устройство и выборные права, то положение его сделалось еще значительнее. Дворянин освобожден был от подати; он не отправлял рекрутской повинности; он вступал на службу и выходил в отставку по собственной воле. Одним словом, он сознавал себя свободным и полноправным человеком, насколько это было возможно при самодержавном правлении. Вольности дворянства были началом свободы в России.

Таково значение привилегированных сословий в неограниченной монархии. Привилегии составляют изъятие от тяжестей, но вместе с тем и от произвола: они дают исключительное право, но все-таки право. Ими сохраняются и развиваются в государстве те элементы, без которых не может существовать ни одно сколько-нибудь образованное общество, элементы, составляющие самый драгоценный залог человеческого развития. Поэтому, когда привилегии устраняются, они должны замениться чем-нибудь другим, высшим; иначе это будет шаг не вперед, а назад. С уничтожением привилегированных сословий открывается возможность только двух путей: к демократическому цезаризму и к конституционному порядку. Выбор не может быть сомнителен.

В настоящее время в нашем обществе сильно развито стремление к демократическому цезаризму. Всеобщее уравнение под самодержавной властью многим представляется каким-то идеалом общественного быта. Утверждают даже, что таков дух нашего народа, что в этом заключается смысл всей русской истории. Ничего не может быть вреднее и фальшивее этих понятий. Демократического равенства мы не видим в русской истории ни в какие времена. У нас всегда существовала общественная лестница, и лестница весьма резко определенная. В старину на вершине ее стояло боярство, понятие родовой чести ревниво оберегало каждую ступень и не дозволяло низшим подниматься к уровню высших. Впоследствии боярство заменилось чиновным дворянством; дворянский дух и чиновная честь заступили место родовых притязаний. Но лестница осталась столь же определенною, как и прежде: она сохранилась и в правах, и в учреждениях. Уравнение сословий никогда не было политикой наших царей. Ни в какую эпоху нашей истории мы не видим самодержавной власти, опирающейся на толпу. Первой опорой престола всегда было дворянство, а не крестьянство. А если доступ в дворянство путем образования и службы был относительно легок, то все же оно составляло резко определенное сословие, которое высоко стояло над бесправной массой. Невозможно говорить о демократическом равенстве в стране, где до вчерашнего дня существовало крепостное право в самых широких размерах. Крестьянин никогда не считал и не считает себя равным дворянину, это очевидно при малейшем соприкосновении с крестьянским бытом. И не только низшие, но и средние классы, которые везде в Европе являлись носителями идеи равенства, у нас едва начинают заражаться этими стремлениями. Доселе между ними и дворянством существует глубокое расстояние, которого причина заключается в различии нравов, стремлений, понятий и даже образования. Сближение сословий происходит на наших глазах; слияния далеко еще нет. А потому невозможно утверждать, что демократические идеи лежат в духе русского народа и составляют плод всей нашей истории. Народ о них ничего не знает, в истории мы их не видим, и если в настоящее время они до некоторой степени распространены в русском обществе, то это объясняется отчасти наплывом европейских идей, а еще более тем брожением умов, которое последовало за преобразованиями нынешнего царствования. Среди овладевшей нами умственной анархии чисто отрицательная идея всеобщего уравнения всего скорее могла найти себе доступ. Но эта идея является не плодом, а отрицанием истории. Ее приверженцы имеют в виду не сохранение, а уничтожение того, что выработано исторической жизнью русского народа.

Столь же неуместна в устах наших демократов и ссылка на Западную Европу, где сословные привилегии везде исчезают перед началом демократического равенства. Демократия бесспорно занимает видное место в ряду элементов, из которых слагается политическая жизнь народов. Если для умов, глубже вникающих в существо государственных отношений, она не может представляться идеалом, то нельзя не признать в ней одну из самых сильных движущих пружин человеческого совершенствования. Но эта роль принадлежит демократии образованной, а не полудикой, свободной, а не порабощенной. Для того чтобы демократия могла исполнить свое настоящее назначение, необходимо, чтобы она была воспитана под влиянием свободы, а первоначальное развитие свободы всегда и везде происходит в среде высших классов, которые одни имеют для этого достаточно средств и образования, которые одни способны выработать в себе сознание права и прилагать это сознание к своей политической деятельности. Поэтому низведение высших классов к уровню низших прежде, нежели совершилось воспитание демократической массы, прежде даже, нежели водворились в обществе начала политической свободы, может иметь для народной жизни самые пагубные последствия. Равенство без свободы не возвышает, а унижает людей; оно не способствует развитию умственных и нравственных сил общества, а, напротив, заглушает те задатки, которые обретались в высших его слоях. Подведением всех под один уровень уничтожаются те высокие положения, которые одни служили некоторой охраной и гарантией свободы и права. В народе искусственно возбуждаются все дурные страсти, зависть и ненависть ко всему, что возвышается над толпой. Все готовы скорее идти в рабство, нежели терпеть преимущества, естественно принадлежащие высшей способности и высшему образованию. Равенство бесправия – худший из всех возможных общественных порядков; оно служит опорой самому беззастенчивому деспотизму. Подобный политический быт является иногда в истории как временное, переходное состояние, когда неупроченная еще демократия выдвигает всемогущего диктатора с целью раздавить своих врагов. Такова была древняя греческая тирания; таков и новый бонапартизм. Но эти неизбежные иногда создания политической борьбы и глубоких общественных потрясений не обходятся обществу даром. Мы на глазах своих видим во Франции печальные плоды такого порядка вещей, где личная воля, хотя и обставленная малоправным представительством, господствует над уравненной толпой. Результатом является всеобщее унижение умов. Источник, который производил высшие силы и способности, иссякает, и народ, стоя на краю гибели, слишком поздно видит, куда привел его опасный путь демократического цезаризма.

В законной монархии такая демагогическая политика, стремящаяся привести всех к общему уровню под царствующим над всеми произволом, совершенно немыслима. Законная монархия – не демократическая диктатура, всегда имеющая мимолетный характер. Представляя собою совокупность элементов народной жизни, она не терпит угнетения слабых сильными, но вместе с тем она всегда чувствует ближайшую свою связь с высшими слоями общества, которые одни дают ей средства управления, доставляемые образованием и необходимые в благоустроенном государстве. По глубокому замечанию Аристотеля, царство опирается на высшие классы, тирания – на низшие. Последняя есть орудие борьбы, молот в руках массы; первая есть символ прочного государственного порядка, правильного и всестороннего развития народной жизни. Поэтому законная монархия никогда не должна сознательно ставить себя в положение демократической диктатуры. Если она находит, что плод созрел, что приспело время уничтожить сословные различия, то она обязана сама, во имя верховных начал общественного блага, о котором вверено ей попечение, заменить привилегии политическими правами. Иначе царь превращается в демагога.

Такая пора наступает для России. Крепостное право, на котором с конца XVI в. строилось у нас все политическое здание, уничтожено. С этим вместе поколеблено и прежнее положение дворянства. Оно распускается в массе общества. Как скоро правительство приступит к неизбежному уравнению податей и повинностей, так уничтожится и последняя черта, отделяющая его от других сословий. С проведением финансовой реформы слово «дворянство» остается звуком, лишенным всякого смысла, старой вывеской над пустым помещением. А так как эта реформа и предстоит нам в недалеком будущем, то очевидно, что, если мы не хотим идти путем демократического цезаризма, нам остается только примкнуть к знамени конституционной монархии.

Принять такое положение подобает прежде всего самому дворянству. Нет сомнения, что как скоро государство требует жертв, так дворянство первое обязано их нести. Но когда полагаются новые, небывалые тяжести, им должны соответствовать и новые права. Наименьшее, что можно сделать для высшего сословия в государстве, это дать ему голос в определении тех повинностей, которые оно на себя принимает. Тут недостаточно ссылаться на справедливость, утверждать, что все граждане одинаково должны нести государственные тяжести. Справедливость отнюдь не требует, чтобы те, которые носят в себе сознание свободы и права, которые в состоянии думать и говорить, подчинялись налагаемым на них тяжестям на одинаковом основании с теми, которые не способны ни к тому, ни к другому. Прокрустово ложе служит выражением не справедливости, а тирании. Еще менее можно в стремлении высшего сословия к участию в финансовом законодательстве видеть какие-либо революционные притязания. Соответствие прав обязанностям служит, напротив, самой надежной гарантией против революции, ибо в этом заключается единственное основание всякого законного порядка. Вне этого есть место только для произвола и возмущения. Наконец, только этим путем может сохраниться живая связь между прошедшим и будущим, та связь, которая служит самым верным мерилом различия между закономерным развитием и революционным движением. Русское дворянство не вправе кинуть через борт все свои исторические предания, с тем чтобы пуститься в безбрежный океан необразованной и неустроенной демократии. Россия поставила его на то высокое место, которое оно занимает, Россия вверила ему хранение тех скудных элементов свободы и права, которые успели в ней развиться. Оно обязано их оберегать, не жертвуя ими иначе как взамен высшей свободы и высшего права. В этом состоит его историческое призвание.