Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

Часть II
Беспокойная истфаковская десятилетка: 1954 – 1964

Итак, моя студенческая университетская пятилетка завершилась на тридцатом году жизни. Диплом о высшем образовании и присвоенная квалификация историка документально зафиксировали окончание моей задержавшейся на войне юности. Теперь предстояло прожить в Alma Mater без малого пятьдесят лет жизни. И она снова не обнадеживала меня авансами и гарантиями легкого разрешения простых житейских забот и новых испытаний, которые заключались в исполнении обязанностей перед престарелыми родителями, перед своей семьей, которую еще предстояло создать, перед своими будущими детьми и внуками, так же как и в исполнении своего гражданского и общественного долга. На том, преодоленном рубеже трудной, тревожной и опасной военной, а потом студенческой, но все же вдохновенной и романтической юности мы никак не могли себе представить, как много еще нам придется пережить. Мы только упрямо верили в счастье, успех и любовь. Эта вера и надежда грела нам души. Новую жизнь, тем не менее, как и войну и свою солдатскую жизнь, как и учебу в университете, опять предстояло начинать с нуля.

Грусть расставания со студенческой жизнью, со студенческой братией, с коридорами и аудиториями Alma Mater переживалась со смешанным искренним чувством прощания с юностью. Она прошла как-то сама собой. Об ушедшем отрезке жизни остались хорошие воспоминания и верность бескорыстной дружбе. В первых числах июля 1954 года все мы, получившие рекомендации в аспирантуру, снова как по команде возвратились в нашу «Историчку» и начали готовиться к вступительным экзаменам, которые должны были состояться в сентябре того же года.

По нашей кафедре КПСС в аспирантуру было рекомендовано восемь человек: Сергей Шепелев, Юра Воскресенский, Стали́н Дмитренко, Виктор Евсеев, супруги Юра Суворов и Светлана Сергиенко (уже тоже Суворова), Евгения Петровна Калинина, Роза Бабаджанова, рекомендованная в целевую аспирантуру от Узбекистана, и я. Все мы по итогам учебы были аттестованы с отличием и допущены к экзаменам с одной льготой – нам не нужно было представлять в экзаменационную комиссию научных рефератов по предполагаемой теме диссертации. Вместо этого комиссией были приняты наши дипломные работы. Словом, все мы, как претенденты на право продолжения учебы в аспирантуре, оказались в абсолютно равных условиях на выделенные нашей кафедре места. Тем не менее мы впервые оказались конкурентами. Дело в том, что заявлений на эти, выделенные в аспирантуре места было больше, так как в числе абитуриентов оказались выпускники с других университетских кафедр общественных наук и из других московских и немосковских вузов. И конкурс перед экзаменом сложился по два человека на место. Супруги Суворовы решили не участвовать в конкурсе. Еще на распределении по окончании учебы они согласились с предложением занять место преподавателей кафедры истории КПСС в одном из вузов Ярославля, поступление со временем в заочную аспирантуру соответствовало их семейным планам. Это решение наших друзей-однокурсников нисколько, однако, не облегчило условий объявленного конкурса. Но нас, оставшихся шестерых однокурсников, это нисколько не смущало. Мы все были одинаково уверены в своем успехе на предстоящих экзаменах и не видели конкурентов друг в друге. К экзаменам мы по-прежнему готовились вместе, как это делали все пять лет прошедшей учебы. И все же конкурс оказался неизбежным соревнованием, из которого мы вышли с неравными результатами: при одинаково высоких оценках экзаменов по основным предметам Сергей Шепелев и Стали́н Дмитренко получили по четверке за знание иностранных языков, и поэтому им не хватило одного балла для зачисления в очную аспирантуру. Мы с Юрой Воскресенским очень огорчались и чувствовали себя как-то неловко перед нашими самыми близкими друзьями. Но, к счастью, это не посеяло между нами обиды. Сережа Шепелев своим результатом оказался даже доволен. Ему предложили продолжить учебу на заочном отделении аспирантуры. Оказалось, что он и сам вынашивал такие же планы, ибо уже тогда был семейным человеком. Семья его жила в Костроме, и у него родился первый сын. Обязанности главы семьи требовали от него именно такого решения, тем более что в Костроме ему было предложено место преподавателя на кафедре истории КПСС в Сельскохозяйственном институте. А Стали́ну Дмитренко по результатам сданных экзаменов было предложено место в очной аспирантуре Московского городского педагогического института имени Потемкина.

В конечном итоге четырем товарищам одинаково успешно удалось (правда, в различные сроки и с различной затратой времени и сил) решить задачу трудиться на поприще профессионального ученого-историка. Сережа Шепелев защитил свою кандидатскую диссертацию в Ленинградском университете. А мы трое сделали это перед Ученым советом Московского государственного университета.

Наиболее удачливым из нашей дружной четверки оказался Юра Воскресенский. Он защитился в срок, до окончания аспирантуры. Среди нас он оказался наиболее организованным и способным рационально распределить предоставленное время для сдачи кандидатского минимума, выбора темы диссертационного исследования, выявления необходимого круга источников, организации и выполнения исследовательских задач. Все это ему удалось сделать в установленный срок. Он тогда еще оставался холостяком, и житейские дела его не обременяли. К тому же он оказался более практичным в выборе темы своей диссертации. Он просто продолжил тему своей дипломной работы по истории социалистической индустриализации, несмотря на то что она была уже достаточно исследованной в историографии.

Возвращение к этой теме он объяснил объявленной в начале пятидесятых годов программой создания в стране новой мощной энергетической базы как начала нового этапа модернизации советской промышленности, соответствующей задачам нового этапа завершения строительства социализма и планируемого начала построения экономического фундамента коммунизма. В принятых в пятидесятые годы решениях КПСС по этому вопросу такая партийно-политическая пропагандистская задача была поставлена и перед общественными науками. Поэтому избранная нашим другом историко-партийная тема не была подвержена какой-либо коррекции в связи с критикой последствий культа личности Сталина. Он продолжил исследование своей темы и в докторской диссертации, которую так же успешно, как и кандидатскую, защитил в установленный докторантурой срок.

Я же, как и мой другой друг по кафедре С. Дмитренко, своей диссертационной темой выбрал проблемы теории партийно-политического и идейного руководства страной в годы социалистической реконструкции, актуальность которых в обстановке начавшейся критики стереотипов теоретического и исторического мышления в связи с разоблачением культа личности нам пришлось прежде всего долго доказывать самим себе, а затем еще дольше – своим оппонентам.

Первые десятилетия послевоенной истории Советского государства и советского народа, решение сложных задач преодоления разрухи и восстановления мирной экономики, ее дальнейшего развития, работа над совершенствованием методов руководства во всех сферах мирной жизни страны выдвинули целый ряд новых сложных общественно-политических проблем в нашем советском общежитии. Их уже становилось невозможно решать только традиционными партийными лозунгами и методами мобилизации народа в «борьбе за светлое коммунистическое завтра». Стали остро необходимыми поиски путей улучшения жизненных условий народа уже сегодня. Без науки, без критического переосмысления накопленного ею опыта это невозможно было решить.

Особенно актуальной в эти годы стала задача преодоления традиционных стереотипов мышления, накопившихся в период лозунгового пафоса «борьбы с отсталостью, унаследованной от самодержавной России, с разрухой, с недостатками руководства и с врагами народа». Науке предстояло найти новые пути совершенствования общественных отношений, советской демократической системы, руководства страной.

Научно-теоретическое переосмысление представителями общественных наук исторического прошлого советского государства в пятидесятые и шестидесятые годы прошлого века началось под девизом нового творческого подхода к ленинскому теоретическому наследию для того, чтобы отделить его от наслоений сталинизма, очистить марксизм-ленинизм от культа личности Сталина. Хрущевское десятилетие как время смены политических лозунгов и программ особенно озадачило поколение молодых ученых. Оказавшись на историческом перепутье, оно было предоставлено самому себе. В выборе решений ему уже не могли или почти не могли помочь вчерашние учителя, научные руководители, под влиянием авторитета которых оно уже успело прочно усвоить накопленный багаж теоретических и общественно-политических стереотипов историко-партийной науки.

Хрущевское время смены политических ориентиров в нашей науке сыграло свою роль и в моей аспирантской жизни, и в последующей профессиональной карьере, задержав меня с выбором темы исследования и последующей работой над кандидатской диссертацией.

Как я уже рассказывал, самостоятельную научно-исследовательскую практику в последние два студенческих года я проходил в спецсеминаре Ильи Сергеевича Смирнова, специалиста по истории «культурной революции» в СССР. Под его руководством я подготовил реферат в качестве преддипломной курсовой работы по историографии этой проблемы. На этом основании мой научный руководитель рекомендовал мне продолжить начатую работу в конкретном исследовании форм и методов партийного руководства в сфере советской науки, имея в виду опыт организации и проведения дискуссий по проблемам общественных и гуманитарных наук, состоявшихся в конце сороковых – начале пятидесятых годов.

На эту тему мной была подготовлена дипломная работа, которую я защитил практически без научного руководителя, так как Илья Сергеевич в начале 1954 года уехал в длительную командировку в Китайскую Народную Республику по линии Института марксизма-ленинизма. Номинальным руководителем мне была назначена доцент Мария Дмитриевна Стучебникова, заведующая сектором Ленина названного института, которая, однако, успела внести в нее очень важные коррективы и дать мне полезные советы. После защиты диплома она порекомендовала мне проблему партийности руководства в сфере идеологии и культуры определить в аспирантуре в более тесной связи с решением конкретных задач подъема культурно-технического уровня рабочего класса или крестьянства, повышения в этом деле роли науки. В данном предложении я уловил ее сомнение в целесообразности продолжения работы над защищенной мной в дипломе темой. Возможно, к этому времени Мария Дмитриевна знала нечто большее, чем я, о грядущих переоценках недавних решений ЦК ВКП(б) по вопросам идеологии, культуры и науки. Я принял ее совет. Не скрою, я тогда находился под впечатлением итогов прошедшей дискуссии по проблемам философии и биологической науки. Раздумья над темой кандидатской диссертации продолжались параллельно с подготовкой и сдачей кандидатского минимума. На все это ушел весь первый год учебы в аспирантуре. Практически все это время я оставался без научного руководителя. Своими раздумьями я попытался поделиться с Ильей Сергеевичем и послал ему в Китай пространное письмо, долго ждал ответа и наконец получил от него короткое письмо. Он поздравил в нем меня с успешным окончанием учебы, поддержал в моих раздумьях и ободрил сообщением о том, что в ближайшее время возвратится в Москву.

Из Китая Илья Сергеевич возвратился летом 1955 года. Я был рад этому, тем более что он сообщил мне о намерении с сентября продолжить преподавательскую деятельность на кафедре истории КПСС и также дал согласие снова быть моим научным руководителем. Он одобрил все мои научные поиски, вник в суть конкретных задач исследования, определив тему моей кандидатской диссертации в решительной и еще сохранившейся в те времена истпартовской формуле «Борьба КПСС за подъем культурно-технического уровня колхозного крестьянства в годы второй сталинской пятилетки». Ободренный этим нашим общим решением, я оформил необходимые допуски в Центральный государственный архив Октябрьской революции и Центральный партархив ИМЭЛ и занялся поиском необходимых источников. А летом 1956 года отправился в научную командировку в Саратов для работы в местных партийном и государственном архивах области. В этих архивах хранились тогда документы трех краев Поволжья – Нижневолжского, Средневолжского и Верхневолжского. Таким образом, мне удалось включить в круг своего исследования большое количество источников по крупному сельскохозяйственному региону страны.

Моя семейная жизнь теперь уже стала торопить меня как можно быстрее завершить работу. Мы ждали первого ребенка, и мои обязанности и житейские задачи стали отвлекать меня: я занялся поиском приработков к семейному бюджету, а это не могло не мешать выполнению моих научных планов.

Знакомство с архивными фондами по истории становления и развития колхозной жизни в период второй пятилетки я начал с уверенностью в том, что они дадут мне основание выявить тенденции роста культурно-технического уровня колхозного производства и быта советского крестьянства. В этом сказывался не преодоленный еще стереотип априорного истпартовского подхода к исследованию исторического опыта КПСС. Но очень скоро я стал убеждаться в обратном: конкретные материалы монографических обследований комиссиями «Колхозцентра» условий бытового уклада колхозной жизни и крестьянского труда, его агрономического и технического обеспечения, которые я привлек к исследованию в качестве источников, убедили меня в том, что тенденции перемен в этом деле оставались недостаточными, чтобы оценивать их как коренной перелом. Темпы технического и агрономического обеспечения сельскохозяйственного производства в годы первых двух пятилеток, хотя и были несколько выше по сравнению с предшествующими годами единоличного труда, еще не обеспечивали необходимых качественных изменений в культуре деревенского быта, колхозного труда и в технологиях производства.

Я поделился возникшими у меня сомнениями о правомерности такой решительной постановки вопроса как «о коренном подъеме культурно-технического уровня» с моим научным руководителем. Исследованные мной источники скорее убеждали меня, что этот уровень оставался все еще низким и даже не проявился в устойчивых тенденциях начавшегося роста урожайности. Илья Сергеевич, выслушав меня, рассудил по-философски, что-де этот процесс качественных изменений не мог не возникнуть в ходе социалистической реконструкции, но что, очевидно, он еще оказался недостаточно обозримым на избранном историческом отрезке времени. Это неожиданное безучастное к моей тревоге философское рассуждение учителя было равнодушной оценкой затраченного мной труда. Оно прозвучало для меня жестоким признанием ошибки в выборе и определении моей диссертационной темы. Подходил к концу уже второй год моей аспирантуры. Я начал уже склоняться к решению искать иные пути в жизни, может, даже не связанные с профессией историка. К этому намерению меня, как и многих моих современников, подвигли перемены, происшедшие в жизни советского общества после «исторических решений» XX съезда КПСС. Особенно острыми и конфликтными они проявились в нашей исторической науке, и прежде всего в историко-партийной науке. Впервые в ее истории призыв к пересмотру общей концепции социалистической революции и всего опыта социалистического строительства прозвучал в решениях высшего руководства КПСС. На этот призыв откликнулась не только академическая и партийно-историческая наука, но и широкие круги творческой интеллигенции. Критика развернулась широким фронтом, и итоги социалистической реконструкции советской деревни в годы первых сталинских пятилеток в общественной и научной публицистике стали представляться как неудовлетворительные. В это время в среде историков-аграрников наметилась общая тенденция к переоценке результатов политики и коллективизации, признанию их негативными.

Для меня это общественное переосмысление недавней истории оказалось трудным уроком. Но все же я не ушел из аспирантуры, а продолжал свои занятия в архивах, в библиотеках, сначала все еще по инерции, но со временем – с упрямством и уверенностью найти свою собственную позицию на этом перепутье. Теперь, однако, я работал без научного руководства. Никто не помогал мне советами, но никто и не препятствовал. Со своим учителем Ильей Сергеевичем Смирновым я разошелся, после того как убедился, что реальная картина культурно-технического уровня колхозной деревни не вписывается в его концепцию культурной революции в СССР и что жизнь и история советской деревни его никогда по-настоящему не интересовали, он ее даже не знал. Мне казалось, что учитель уже тогда начал искать себя в модной научной нише так называемого «нового направления» советской науки. Конечно, и у меня накопилось достаточно много материала, отвечающего таким настроениям, дававших и мне право присоединиться к этому направлению. Но я хорошо помнил жизнь своей родной деревни Левыкино в Мценском районе Орловской области в тридцатые годы второй и особенно третьей сталинских пятилеток. Благодаря этому я своим умом оценивал все беды, тревоги и несправедливости той жизни, считая, что теперь настало время рассказать правду. Но одновременно с этим я знал и помнил, что именно в этот период в деревне проявились и долгожданные обещанные перемены к лучшему. Весомее стали в нашем колхозе «Красный путь» трудодни, потому что один за одним стали урожайнее годы после жестоких неурожайных лет первой и начала второй пятилеток. В семьи колхозников стал приходить достаток, колхоз обретал экономическую устойчивость, повысилась организация и дисциплина коллективного труда. И еще я знал, как, впрочем, и многие мои современники, что в годы войны колхозное крестьянство, кроме того что обеспечило снабжение страны продовольствием, составило основную часть кадрового состава Красной Армии, одолевшей в жестокой битве сильного и жестокого врага всего человечества – фашистскую Германию.

Общим место стало признание того факта, что благодаря колхозам и колхозному строю, труду жен и вдов колхозниц и стала возможной эта великая историческая победа. А возвратившиеся с фронтов солдаты снова поднимали свои совхозы из пепла. Поэтому я продолжал работать в архивах и библиотеках не для того, чтобы открыть эту известную истину, но чтобы отстоять ее в собственном понимании и осознании этого факта в истории Советского государства. Свое диссертационное исследование я теперь повел в направлении выявления роли и политики Коммунистической партии Советского Союза в руководстве и укреплении колхозного строя, в развитии колхозного производства в годы второй и начала третьей пятилеток.

На перестройку плана будущей диссертации у меня ушел весь последний, третий год аспирантуры. К 1957 году я успел написать ее отдельные фрагментарные части. О защите в срок не могло быть и речи. Тем не менее перед окончанием аспирантуры я успел подготовить и опубликовать две статьи и представить на кафедре свой доклад о проделанной мной работе. Ее итоги были одобрены. Кафедра высказала пожелание продолжать работу до завершения. Руководить завершением моей работы согласился профессор Наум Васильевич Савинченко. Осталось только неясным, где и в каком статусе я буду завершать эту работу. Мой аспирантский срок уже полностью был исчерпан. Никаких рекомендаций или предложений на этот счет я не получил. А мое семейное положение в это время требовало конкретного решения об устройстве на работу, за которую я бы вместо привычной стипендии мог бы получать постоянную заработную плату. Нас в семье вместе с сыном Дмитрием стало трое. Моя супруга после родов продолжила работать врачом-стоматологом. Ее зарплата составляла немногим более ста рублей в месяц. Вот такая возникла у меня проблема, которая вновь заставила думать о поиске занятий вне профессии историка. Однако случай помог мне как-то решить эту задачу.

Узнал я однажды от моих друзей-однополчан по Истребительному мотострелковому полку, в котором я начинал в конце 1941 года свою военную службу, что во Всесоюзном заочном политехническом институте работает начальником отдела кадров наша боевая подруга Ирина Константиновна Зеленецкая. Всем нам, семнадцатилетним, она тогда в свои тридцать лет заменяла мать. Все мы ее уважали и любили за ее заботу о нас. Теперь, через много лет я пришел к ней в институт, чтобы просто повидаться, как с родным человеком. Она была искренне рада встрече, а когда узнала о моих житейских проблемах, сразу предложила работу преподавателя на кафедре истории КПСС. С 1957 года вплоть до защиты своей диссертации я работал почасовиком в ее институте сначала как аспирант, а потом и ассистент исторического факультета МГУ. Эти годы работы преподавателем-почасовиком были впоследствии зачтены при прохождении конкурса на должность и звание доцента.

Моя работа над кандидатской диссертацией после окончания аспирантуры продолжалась еще почти пять лет, и защитил я ее только в 1962 году. В 1956 году меня, еще аспиранта, вдруг избрали в состав партийного бюро факультета. А в нем я был назначен заместителем секретаря по организационной работе, и, конечно, это не способствовало решению моих личных задач. Летом того года на нашем факультете произошло трагическое происшествие, которое очень глубоко переживалось студентами и профессорско-преподавательским коллективом. Несчастье произошло в факультетском целинном отряде в Алма-Атинской области Казахстана. Отряды нашего университета, как и других вузов страны, движимые патриотическим порывом, по призыву комсомола добровольно выезжали на целину, на уборку первого богатого урожая. Отряд нашего факультета возглавил секретарь комитета комсомола Лева Краснопевцев. Старшими наставниками с отрядом выехали бывшие тогда молодыми и не утратившие еще окончательно недавнего комсомольского облика доценты Валерий Иванович Бовыкин и будущий декан исторического факультета Юрий Степанович Кукушкин. Ничего не предвещало беды ни на торжественных проводах, ни на митинге перед погрузкой в эшелон. Ехали, как рассказывали потом ребята, весело, с песнями почти пять суток. В один из последних дней пути, когда эшелон жарким днем двигался очень медленно через казахстанскую степь, в нашем отряде произошло маленькое ЧП. Ехали ребята в душных товарных вагонах с открытыми настежь дверьми. Спасаясь от раскаленной духоты вагонов, многие садились на пол вагонов свесив ноги, а некоторые на остановках уходили на тормозные площадки и спасались от жары там. На одной из этих площадок устроился, тоже свесив ноги со ступеньки, студент Сережа Сергейчик. Разомлев от жары, он задремал, а на закруглении пути вагон медленно идущего эшелона качнуло, и студент упал со ступеньки. Все, однако, в этот раз кончилось благополучно. Очнувшись, Сережа под смех своих друзей стал догонять поезд. Видевший это происшествие машинист притормозил. Происшествие закончилось веселыми шутками, и никому тогда не пришло в голову, что подобное произойдет в отряде в один из последних дней его пребывания на целине.

Работали тогда ребята в совхозе недалеко от Алма-Аты дружно и весело. Урожай был высокий, и настроение от этого у всех было приподнятое. Уборка урожая подходила к концу, и в один из выходных дней попросили они совхозное начальство организовать им поездку на озеро. Поехали на двух грузовиках ЗИС-5, купались, загорали, ели шашлык и веселились целый день. Обратно возвращались, когда еще не наступил вечер. Дорога была хорошая и свободная. Всем было весело, а водители, молодые ребята, вдруг в азарте стали обгонять друг друга. Азарт охватил всех. Увлекшись, один водитель на большой скорости на ровном степном месте не вписался в поворот. Рассказываю это со слов самих студентов, участников отряда, и очень четко представляю себе трагическую картину, вспоминая свою солдатскую жизнь. Поэтому и рассказываю, как будто сам находился в том же кузове. Никто тогда из ребят не остановил гонки, не постучал по крыше кабины и не заставил водителей сбавить скорость. Машина на повороте наехала колесами на ограничительные столбики и перевернулась вперед через кабину. Всех сидящих в кузове выкинуло на асфальт, как из пращи. Чудом невредимыми оказались только двое. Студент кафедры новой и новейшей истории Шевчук – он сидел впереди у правого борта и, не столько увидев опасность, сколько почувствовав ее, в самый последний момент шагнул за борт. А другой студент кафедры истории КПСС, участник Великой Отечественной, дважды кавалер орденов Красного Знамени, отважный старшина-разведчик Нигмет Казетов в этот момент дремал на задней скамейке у того же борта. Выброшенный из кузова, он пролетел дальше всех впереди машины, не попал под нее и поэтому тоже остался невредим, получив лишь несколько царапин, ссадин и синяков. Уже упомянутый выше Сережа Сергейчик получил в этой катастрофе серьезные ушибы и переломы. Вся эта страшная картина произошла на виду у жителей поселка, стоявшего недалеко от дороги. В поселке оказался медпункт и телефон. Помощь пришла быстро. Раненых, в большинстве тяжелых, увезли в больницу, легко раненым оказали помощь в медпункте. Тела троих девушек увезли в морг.

Эту трагическую историю глубоко переживал не только наш факультет, но и студенты других факультетов университета. Похоронили троих девушек-комсомолок в Москве на кладбище Донского монастыря, вот их фамилии: рижанка Рута Юнге, Инна Асташова и Галя Правдина. Похоронили и поклялись помнить. Было это в теплый погожий сентябрьский день 1956 года. С тех пор прошло уже сорок шесть лет. На могиле установили памятник. Очень мало осталось теперь на факультете людей, давших эту клятву. И все-таки память о погибших на целинной земле в первый ее богато урожайный 1956 год еще не умерла. Нет теперь на факультете комсомола, как и нет его в нашей некогда поющей комсомольской стране. Но живет и работает на нашем факультете человек с нестареющей памятью и с неутраченной и непреданной комсомольской совестью. Имя его Геннадий Петрович Оприщенко. Он тоже был в том злосчастном автомобиле и тоже получил серьезные травмы. Только он теперь и помнит все имена не только погибших, но и оставшихся в живых в той страшной и нелепой катастрофе. А составу нашего вновь избранного партийного бюро был преподан тогда серьезный урок ответственности за жизнь, безопасность и здоровье студентов, которых потом нам приходилось посылать на ту же целину.

Секретарем партийного бюро факультета мы избрали доцента кафедры истории Средних веков Юрия Михайловича Сапрыкина. При распределении обязанностей между членами бюро он предложил мою кандидатуру на должность своего заместителя по организационной работе. До этого случая никогда не предполагал, что окажусь вдруг одним из руководителей партийной работы в организации, насчитывавшей более двухсот членов – профессоров, преподавателей, научных сотрудников, аспирантов и студентов. Предложение Юрия Михайловича меня смутило. Честно говоря, я чувствовал себя не готовым к такой роли, тем более что время нашему составу партбюро выпало работать в очень сложное, беспокойное время, в условиях политических диспутов в стране после XX съезда КПСС и его решений о разоблачении культа личности И. В. Сталина, в условиях острых дискуссий в коллективе Московского университета, на факультетах и в их партийных организациях. Сам Юрий Михайлович Сапрыкин, доцент кафедры медиевистики, также не имел опыта руководства такой многочисленной и сложной по составу партийной организацией. Однако из всех нас он оказался наиболее способным своевременно, по-партийному понять сложившуюся на факультете ситуацию, увидев надвигавшуюся стихию политических дискуссий и организационного разброда, определить линию поведения партийного бюро в руководстве факультетом, в организации дискуссий о причинах культа личности, о путях преодоления его последствий.

Разоблачение культа началось с ниспровержения образа вождя, с выноса его бренного тела из мавзолея, с уничтожения скульптур на постаментах и выноса портретов из государственных, общественных учреждений, служебных кабинетов. Очень скоро как бы сами собой с библиотечных полок исчезли тома собраний его сочинений. Началось развенчание образа «великого вождя» и его роли в руководстве революционным движением России, в подготовке и проведении Великой Октябрьской социалистической революции, в строительстве социалистического государства и, наконец, даже в победе над фашисткой Германией в Великой Отечественной войне. Бывшие недавние его соратники по руководству страной в своих откровениях перед общественностью, на собраниях партийных активов подавали этому примеры, что, особенно когда речь заходила об их собственной роли, было малоубедительно и вызывало больше вопросов, чем понимания и согласия. Помню я свое разочарование от услышанного у нас в университете в актовом зале доклада секретаря ЦК КПСС Михаила Андреевича Суслова «Об ошибках и злоупотреблениях И. В. Сталина в руководстве страной и задачах КПСС в борьбе с последствиями культа личности». Как-то странно выглядел докладчик, когда он как бы в свое оправдание стал доверительно рассказывать о недавней инициативе Политбюро ЦК КПСС поддержать предложение рабочих-строителей о присвоении Московскому университету в связи завершением строительства его новых зданий на Ленинских горах имени Сталина взамен имени Михаила Васильевича Ломоносова. В этом месте доклада, оторвавшись от написанного, Михаил Андреевич, рассчитывая, наверное, на наше сочувствие, говорил, что члены Политбюро не могли тогда посметь не поддержать этой «инициативы рабочего класса, верившего в непогрешимость вождя народа». А дальше, как-то странно захихикав, он стал рассказывать, что будто бы по инициативе Политбюро уже изготовлена скульптура вождя и определено место ее установки перед фасадом главного здания. Продолжая также неприлично хихикать, секретарь ЦК КПСС сказал, что этой инициативе решительно воспрепятствовал только «сам товарищ Сталин».

Другой секретарь ЦК КПСС и заместитель председателя Совета Министров СССР Анастас Иванович Микоян в том же актовом зале на другом собрании рассказал партийному активу МГУ жалостливую историю о том, как Николай Иванович Бухарин, приговоренный советским трибуналом к смерти, своей кровью в камере смертника написал покаянное письмо товарищу Сталину и клялся в нем ему в своей любви и преданности. Анастас Иванович доверительно сообщил нам, что Сталин это письмо прочитал, но приговора трибунала не отменил. Я помню, как в своих записках и в выступлениях с места коммунисты-преподаватели нашего университета задавали этим и другим выступавшим у нас руководителям КПСС прямой вопрос: почему они, соратники Сталина, знавшие об этих и других фактах произвола, не принимали никаких мер, чтобы воспрепятствовать им, не реагировали на них смело, по-партийному и своевременно до тех пор, пока вождь не отошел в иной мир? Коммунисты требовали прямого ответа и на вопрос о причинах установившегося в партии культа личности. В ответ руководители пространно объясняли нам, что в условиях острой классовой борьбы в стране и в условиях трудностей социалистического строительства, а также «в условиях окружения враждебного капиталистического мира критика поведения товарища Сталина могла бы быть с недоверием воспринята в партии, привела бы к разногласиям, а с ними к потере принятого курса политического руководства страной и народом». Ссылаясь на эти «обстоятельства», руководители с оговорками признавались в ошибочности своего поведения в общении с вождем, что-де не смогли своевременно и решительно воспрепятствовать перерастанию «возросшего авторитета И. В. Сталина и доверия ему со стороны трудящегося народа» в культ личности. Никто из них не мог признаться в том, что, вольно или невольно, они содействовали этому явлению и становились соучастниками и инициаторами жестоких несправедливостей.