Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

Было уже заполночь. На последнюю электричку я опоздал, пришлось заночевать у моего тогдашнего друга Шамиля Мунчаева. Кстати, среди арестованных оказались и однокурсники Шамиля – М. Чешков и В. Меньшиков, окончившие учебу в 1957 году в Институте восточных языков по отделению Востока. И конечно, я стал расспрашивать моего друга, что он знает о случившемся, но он отвечал очень неохотно. Он сбивчиво все время повторял одно и тоже, что они все – глупые мальчишки, будто бы сам он был старше их. Он называл их шалопаями, которых просто надо высечь. Случившееся, как мне показалось, очень тревожило его, как будто бы оно имело и к нему непосредственное отношение. И совсем неслучайным, наверное, оказался в скором времени его отъезд из Москвы к себе домой в Дагестан, несмотря на то что свои жизненные планы он связывал со столицей. Названные однокурсники были его близкими друзьями.

* * *

Дома в своей семье я отсутствовал ровно три месяца. Письма из Новониколаевки я посылал каждую неделю. Соответственно, и из Москвы письма приходили каждую неделю. Когда я уезжал, сыночку моему было всего восемь месяцев, а к моему возвращению ему уже подходил двенадцатый. Как раз получилось, что я подоспел вовремя, к его первой годовщине, двадцать второму октября. Это событие я решил отметить подарком Гале. На заработанные целинные шестьсот рублей утром следующего дня в ГУМе я купил золотые сережки. Все три месяца моего отсутствия она жила у своей мамы и двух бабушек в Болшеве. Туда я и отправился налегке, с сережками, пустым рюкзаком, заметно похудевший благодаря диетическому рациону Володи Ронкина. Галя волновалась, ожидая меня, так как предполагала меня встретить еще вчера. Вообще я доставил ей своим далеким и долгим отъездом много волнений. Объяснения, что с этой командировкой я связываю решение наших общих жизненных проблем, она понимала, но переживаний и волнений это не убавляло. Вчерашняя задержка в Москве после приезда переживалась ею уже с обидой. И опять мои объяснения и оправдания обиды не убавили, даже не помогли и золотые сережки. Я понимал, что она имела на это право, и я опять оправдывался тем, что не могу пренебречь своими общественными и партийными обязанностями. Не мог я, не решив всех проблем разгрузки, передачи имущества, организации транспортировки нашего огромного целинного десанта, уже в поздний час бросить свой отряд. А последняя электричка меня не подождала.

Жизни нашей семейной прошел всего лишь год. Трудно оказалось строить ее и налаживать. Главная причина была в том, что я, глава семьи, оказался очень зависим от обстоятельств. Их в очень большом количестве еще предстояло нам пережить. Вот и теперь, вернувшись с целины, с чувством человека благополучно выполнившего поставленную задачу, я еще не знал, не получил ответа на вопрос, как устроится мое будущее на историческом факультете. Ведь теперь мой аспирантский срок истек. Юрий Михайлович Сапрыкин, правда, успокоил меня вчера на Казанском вокзале, что все будет сделано, как надо, но все же заметил, что вопрос еще, к сожалению, не решен.

Дома я был встречен как долгожданный муж и отец семейства, хотя и с упреком, что надолго оставил их одних. Сыночек встретил меня с интересом, но выразить чего-то больше был еще не в состоянии. Кроме «папа», «мама» и «баба» никаких других слов он говорить не научился и самостоятельно ходить еще тоже.

После обеда я уговорил Галю съездить в Перловку к моим родителям. Они тоже меня ждали, переживали и волновались. Так московская жизнь после трехмесячного перерыва началась с исполнения необходимого. Когда от станции «Перловская» мы шли к себе на «Дружбу», то вдруг на небе я опять увидел сполох знакомого мне с целины явления – северного сияния. Я оказался первым, кто мог объяснить его здешним жителям. Но так же как и в первый раз, увидев его над казахской степью, не задумался о каких-либо последствиях. А оно, наверное, повлекло их не только в виде физических, климатических и других естественных отклонений, но. может быть, и воздействовало на психическое состояние людей, знаменуя непредвиденные события.

Родители и братья мои очень удивились, увидев меня похудевшим. Но я заверил их, что казахстанский целинный воздух был мне полезен, что здоровье мое в порядке и пообещал скоро восполнить недостаток в весе. Побывав в родительском доме, мы возвратились в Болшево, а на следующий день вернулись в нашу московскую комнату. Надо было привести ее в порядок. Диму мы оставили пока на попечение бабушек, как вдруг нас постигла первая серьезная беда и переживания за здоровье и жизнь сына. Через несколько дней после того, как 22 октября мы отметили первый год его рождения, он вдруг неожиданно заболел дизентерией. В наше отсутствие бабушки согласились с требованием врача поместить его в инфекционное отделение костинской больницы. Дизентерия оказалась самой настоящей, в острой форме. За ребенком нужен был постоянный уход, и врачи разрешили допустить на весь срок лечения нашу маму Галю в специальный бокс. Лечение в условиях карантина продолжалось более месяца. Неожиданно нагрянувшая опасность угнетала и нас, и родителей. Особенно тяжело переживал его я, считая себя ответственным за случившееся, за то, что мне приходилось уделять время не семейным, а неотложным общественным делам, за то, что я не смог обеспечить необходимых условий для семьи. Но, слава Богу, все обошлось благополучно. Вовремя помогли доктора и Галя, на которую легли все переживания и заботы о сыне. Она круглосуточно находилась с ним в изолированном боксе, куда я каждый день носил ей пищу. На целый месяц я перепоручил свои факультетские обязанности своим помощникам и вернулся к делам только после того, как привез сына домой. К нам переехала и прабабушка Димы старушка Мария Сергеевна, мать моей тещи, и благодаря ее стараниям наш сынок скоро встал на ноги.

Домашних забот, накопившихся за время моего отсутствия, оказалось все же значительно меньше, чем университетских. Прежде всего потребовалось представить полный отчет бюро парткома МГУ и партбюро исторического факультета о работе всех университетских отрядов. Они, конечно, оказались гораздо более лаконичными, чем то, что я изложил в своем повествовании здесь, но потребовали времени, чтобы осмыслить и подытожить наш целинный опыт. Бюро парткома университета очень внимательно выслушало мой отчет и поблагодарило меня за успешно выполненное поручение. Но для меня более приятным было принятое, наконец, решение рекомендовать ректорату зачислить меня по представлению деканата истфака на должность ассистента кафедры истории КПСС исторического факультета с выплатой командировочных расходов за все три месяца моего пребывания на целине. И еще мне было предложено выступить на собрании партийного актива университета, которое должно было состояться через несколько дней. Признаюсь, что больше всего мне понравилось первое предложение. Через несколько дней я получил такую сумму денег, которую я еще никогда не получал. Ее хватило на то, чтобы приобрести зимнюю одежду и для жены, и для себя.

Партийное бюро факультета после удовлетворительной оценки выполненного мной поручения озадачило меня своим новым намерением рекомендовать меня предстоящему комсомольскому отчетно-выборному собранию к избранию секретарем факультетского комитета ВЛКСМ. Это решение не вызвало у меня радости, и я начал было отказываться. Мне тогда шел уже тридцать второй год, и я давно уже пережил комсомольский возраст. Перспектива возвратиться в обстановку комсомольских инициатив была для меня не только нежелательной, но и могла стать препятствием для моих личных жизненных планов. К моим доводам члены партбюро отнеслись с пониманием, но, тем не менее, стали убеждать меня, что в сложной обстановке в связи с предстоящим судом над обвиняемыми в антисоветской деятельности студентами и преподавателями, грозившим моральной травмой всему коллективу, на факультете не было другой подходящей кандидатуры. Тем более, утверждали они, что я возвратился с целины со сплоченным в морально-политическом отношении организованном коллективом, потенциал которого поможет оздоровить жизнь на факультете. И тут, помнится, вкрадчиво-предупреждающе заговорил Наум Ефимович Застенкер – уважаемый студентами доцент кафедры новой и новейшей истории стран Европы и Америки. Он, как и все, исходил из сложной ситуации, признавая и необходимость укрепления руководства комсомольской организацией, и мои организаторские способности, но предупредил меня об опасности комиссарских привычек, если я стану секретарем бюро ВЛКСМ. Но тут уж взорвался не менее уважаемый среди студентов доцент кафедры истории СССР Михаил Герасимович Седов, недавно возвратившийся из лагеря, где двенадцать лет отбывал заключение по обвинению в антисоветской деятельности, теперь он был реабилитирован и восстановлен с непрерывным стажем в членах КПСС. Он сам когда-то был комсомольским авангардистом и теперь с комсомольской запальчивостью накинулся на Наума Ефимовича, доказывая ему и всем другим членам, что в сложившейся обстановке в комсомольской организации должен быть именно комиссар и что именно я более всего подхожу на эту роль. Обо мне спорящие уже как-то забыли, считая дело решенным. Меня просто обязали подчиниться партийной дисциплине и проголосовали за это, сочтя необходимым оставить меня и в качестве члена партбюро факультета. А потом все стали мне давать советы, с чего начинать и как себя вести. Так и вышло: сначала на общем партийном собрании факультета меня избрали в новый состав партбюро, а вскоре на общефакультетской комсомольской отчетно-выборной конференции меня рекомендовали в состав комсомольского комитета и на должность его секретаря. Скажу сразу, комиссаром я становиться не собирался, но, раз уж так вышло, взялся за дело.

* * *

Честно говоря, с чего начинать свое возвращение в комсомол, я не знал. Прежде всего, проблемой для меня было преодоление возрастного, житейского и, можно даже сказать, социального барьера между мной и комсомольцами и установление с ними доверительных, дружеских отношений. Разница в возрасте между студентами первых послевоенных поколений, среди которых, с одной стороны была молодежь, вернувшаяся с войны, а с другой стороны, парни и девушки, только что окончившие школу, не превышала четырех-пяти лет. А я был старше порученных мне комсомольцев почти на десять лет. Помню, как во время нашей погрузки в Кустанае в пассажирский эшелон я случайно услышал разговор студентов-физиков. Один бородатый второкурсник обронил такие слова по поводу какого-то моего распоряжения: «Дяденька Левыкин сказал.» Правда, в Новониколаевке мои студенты-историки просто называли меня Костей. А ведь оказывалось, что кто-то воспринимает меня как «дяденьку», поставленного над младенцами.

Но, как сейчас говорят, мой комсомольский имидж утвердился сам собой на первом же организационном заседании нашего комитета, на котором я единогласно был избран секретарем и остался просто «Костей» для членов комитета. Первой так меня назвала наша кустанайская целинница студентка Лягушина. Так и пошло потом: на комсомольских собраниях и в общении студенты называли меня Костей, а в руководимых мною семинарах почтительно – Константином Григорьевичем. Кроме меня в состав комитета были избраны два «старослужащих» студента-второкурсника – Андрей Тимонин и Женя Брусникин. Оба успели отслужить в Советской Армии по послевоенному призыву и были членами КПСС. Первый из них стал моим заместителем по оргработе, а второй – по агитационно-массовой. Студентку четвертого курса Свету Соловьеву мы избрали заместителем секретаря по учебно-научному сектору. В нашем составе оказалась студентка Майя Суслова, и я не подозревал, что ее отцом был секретарь ЦК КПСС. Она еще оказалась и в моем семинаре. Помню, что на мои занятия она никогда не приходила неподготовленной. Она отлично успевала по всем предметам и добросовестно относилась к своим общественным комсомольским обязанностям. Но о том, что она была дочерью секретаря ЦК КПСС Михаила Андреевича Суслова, я узнал только через год нашего общения.

На первом организационном заседании комитета мы договорились, что вопрос о плане работы рассмотрим после того, как определим задачи, каждый свои, в непростой обстановке в коллективе факультета, сложившейся после ареста группы наших истфаковцев по очень суровому обвинению в антисоветской деятельности. Двое из них были членами КПСС, двое беспартийных, остальные пятеро были комсомольцами. Реакция на это событие на факультете оказалась неоднозначной. Многие недоумевали и не могли объяснить причины происшедшего, другие сочувствовали арестованным, а некоторые были уверены, что произошла какая-то ошибка, верили в невиновность своих товарищей, которых знали лично, не находя в их поведении антисоветских настроений. Лева Кравнопевцев, аспирант второго года обучения, в недавнем прошлом секретарь факультетского комитета комсомола, пользовался у многих непререкаемым авторитетом общественного лидера, «властителя дум» и автора многих инициатив, особенно по линии шефской работы в колхозах Подмосковья, на промышленных предприятиях Москвы и даже на «великих стройках коммунизма». В 1956 году он был комсоргом нашего целинного студенческого отряда.

Среди недоумевавших был и я. Почти всех я знал лично и никак не мог представить себе их в образе антисоветчиков, особенно Марата Чешкова, человека комсомольской внешности, заядлого футбольного болельщика, преданного своей команде. Но в отличие от общей массы недоумевающих и сожалеющих я понимал, что от меня потребуется более определенное отношение к этому случаю как к следствию «серьезных недостатков в нашей работе по воспитанию студенческой молодежи в духе преданности делу партии и советского народа», как это традиционно указывалось в подобных случаях. Но я-то был такой же, как и многие, воспринявшие решение XX съезда КПСС и как повод, и как призыв к личным размышлениям о причинах общих недостатков в жизни советского общества, в руководстве партией и правительством. В этих размышлениях у каждого могло быть свое понимание, оценки, вольные и невольные ошибки в общественных позициях и поступках. Выступления, подобные нашему университетскому событию, уже проявлялись в фактах критического отношения некоторой части общественности к событиям в Польше, в Венгрии осенью 1956 года и вообще к пониманию проблемы «культа личности» как неизбежного результата эволюции партийно-политической советской системы. И все же несмотря ни на что в подходах и политической оценке этих рецидивов со стороны вышестоящего руководства работало традиционное указание «на серьезные недостатки, идеологические упущения, утрату политической бдительности… в партийных организациях, особенно в связи с задачами повышения идейно-теоретического воспитания молодежи». Я отдавал себе отчет в том, что от меня потребуют принять меры в комсомольской организации, которые «способствовали бы правильному пониманию и оценке поступков их недавних товарищей как ошибочных и политически вредных». Но молодежь-то всегда требует ясных и понятных ответов. А в данном же случае многие не верили в виновность обвиняемых. А мы, «низовые руководители», не имели тогда никакой информации о конкретных фактах этого политического дела. Студенты настойчиво задавали вопросы профессорам, преподавателям общественных наук, руководителям семинаров, но получали лишь общие, неконкретные ответы в традиционном духе – «о серьезных недостатках» и «политических заблуждениях».

По решению партбюро факультета нашему секретарю Юрию Михайловичу Сапрыкину было поручено проинформировать партком университета, Ленинский РК КПСС и московский горком партии о сложившейся обстановке и обратить их внимание на полное отсутствие информации по существу случившегося факта. А мне Юрий Михайлович поручил сделать это по линии вышестоящего комсомольского руководства.

Но пока суть да дело, я созвал своих целинных аксакалов и секретарей комсомольских бюро всех курсов и попросил их провести комсомольские собрания-встречи с участниками наших двух целинных отрядов, только что прибывших из Тенизовского совхоза Кустанайской области Казахстана и из Илейского района Барнаульской области. Надо было в этой обстановке воспользоваться потенциалом высокого общественного коллективистского духа участников этих отрядов, внесших свой трудовой вклад в спасение небогатого и тем более ценного целинного урожая. Собрания получились интересными, нестандартными и в какой-то степени внесли бодрящий дух в пессимистическую атмосферу общего переживания события, случившегося в наше отсутствие. Я сам принимал участие в этих собраниях. Конечно, мы больше на них говорили о чувстве солидарности и о соучастии в общем деле, рассказывали о нашем житье-бытье в Новониколаевке, вспоминали и, конечно, не скрывали увиденных там нами недостатков в организации труда в нашем Тенизовском и других совхозах Кустанайской области. В целом, скажу твердо, собрания заметно повысили тонус общественно-психологического состояния студенческого коллектива.

А в промежутках между этими собраниями я наносил визиты в комитет комсомола МГУ, в Ленинский РК ВЛКСМ и, наконец, в Московский городской комитет ВЛКСМ лично его первому секретарю Сереже Павлову (Сергеем Павловичем он тогда еще не звался).

Я познакомился с Сережей Павловым еще в бытность его первым секретарем Коминтерновского райкома комсомола в гостях на дне рождения моей сокурсницы Вали Соколовой, работавшей тогда вместе с ним в должности инструктора. Сережа, тогда недавний еще студент Института физкультуры имени И. В. Сталина, выглядел совсем юным человеком, почти мальчиком и вызывал симпатии и внешне, и простой дружеской манерой общения с товарищами. Он выглядел «своим парнем», заводилой. Но прошло совсем немного времени с той встречи, и я нашел его уже совсем другим.

Помню, когда я вошел в дворик красивого особняка дореволюционной постройки в Колпачном переулке, принадлежавшем некогда московскому богачу, где находился Московский обком и горком ВЛКСМ, прямо передо мной к подъезду на своем персональном автомобиле подъехал его первый секретарь. Это была «руководящая» «Чайка». Выйдя из нее, он оказался ко мне спиной и, нагнувшись, вынул из салона какой-то упакованный предмет. В таком ракурсе комсомольский секретарь уже не казался мне Сережей. Он был уже Сергеем Павловичем. На меня, конечно, он внимания не обратил. В своем кабинете он и вовсе выглядел солидным во всех отношениях руководителем. За своим столом он сидел монументально, как вождь, а перед ним, друг против друга, за длинным столом сидели двое его заместителей – Борис Стукалин и Юрий Верченко. Первого я увидел впервые, а второго очень хорошо знал лично как бывшего студента исторического факультета, окончившего учебу в университете на два года раньше меня.

Я сел, как положено, в торце стола напротив секретаря. Сергей Павлович представил меня, заглядывая в бумажку, на которой были написаны мои имя, фамилия и комсомольская должность. Юра Верченко приветливо улыбнулся мне и сказал, что «с Костей» он давно уже знаком. Сергей Павлович, конечно, моего знакомства с ним год назад на дне рождения Вали Соколовой не запомнил. А, между прочим, этот мой визит в горком был устроен по ее инициативе и моей просьбе.

Наша беседа началась с короткой информации о происшествии на историческом факультете МГУ и о том, что он посчитал необходимым выслушать мою информацию об обстановке в комсомольской организации. Предварительно он заметил, что горкому будет необходимо принять свое решение. Я рассказал то немногое, что знал, об аресте и обвинениях наших истфаковцев, назвал их имена. При упоминании Левы Краснопевцева секретари оживились, особенно Юра Верченко. Он был его сокурсником и учился с ним в одной группе. Видимо, имя было знакомо и Сергею Павловичу, так как недавно Краснопевцев проходил утверждение в горкоме и потом в студенческом отделе ЦК ВЛКСМ в качестве руководителя студенческой делегации в Польшу. Но мне показалось, что об изложенном мною секретари не то чтобы ничего не знали, но своего мнения, по крайней мере, еще не имели и серьезности дела не представляли. Подумав, Сергей Павлович сказал, что, может быть, по аналогии с известными в Москве другими случаями срывов в идейно-воспитательной работе с молодежью им придется принимать решение о роспуске комсомольской организации нашего факультета.

Второй и третий секретари молчали, было непонятно, согласны ли они с этим предложением или нет. Тогда я счел необходимым уточнить свою оценку состояния нашей комсомольской организации, идейная и политическая устойчивость коллектива не вызывала никакого сомнения. Я сказал, что антисоветские настроения никакого сочувствия у нас не имеют, и повторил, что ребята еще просто не верят в предъявленные обвинения, в этом им надо будет убедиться самим. Что же касается роспуска комсомольской организации, то я высказал свое отрицательное отношение к этой преждевременной мере, тем более до окончания судебного разбирательства и вынесения приговора. Но если суд и установит вину, квалифицировав ее как антигосударственное деяние, то и тогда эта мера была бы неадекватной по отношению к коллективу. Эта мера подорвала бы и престиж Московского государственного университета. В этом меня поддержали и Борис Стукалин, и Юрий Верченко.

Закончили мы обмен мнениями выводом о том, что окончательное решение по нашим событиям может быть принято лишь после завершения следствия и решения суда. Пока же мы установили, что обстановка требует критической оценки морального и идейно-политического климата в студенческой среде не только на историческом факультете, но и во всех московских вузах, так как наши события уже получили широкий резонанс.

С Юрой Верченко после этой беседы я встречался много раз и до суда, и после него, а с Борисом Стукалиным и Сергеем Павловичем Павловым я никогда больше непосредственных встреч не имел.

* * *

По возвращении с целины я, будучи определен по приказу ректора на должность ассистента, приступил к преподавательской деятельности. Денежное довольствие мне определили в 125 рублей, а после избрания секретарем факультетского комитета ВЛКСМ к сумме зарплаты прибавили еще 52 рубля 50 копеек комсомольской райкомовской полставки. Вместе с Галиной зарплатой врача стоматолога-хирурга в 120 рублей бюджет нашей семьи из трех человек составил 297 рублей 50 коп, что было совсем немного, если принять во внимание, что в материальном отношении наша семья все начинала с нуля. Правда, в наследство нам досталась комната, право на владение которой мне еще предстояло доказать и отстоять. А все остальное надо было, как говориться, нажить, исходя из возможностей нашего скромного бюджета. Сделать это сразу было невозможно. Основные расходы приходились производить на питание, особенно для нашего маленького сыночка. Существенной прибавкой к бюджету стала почасовая оплата из расчета 75 копеек за час, которые я получал за рецензирование письменных контрольных работ Всесоюзного заочного политехнического института. Эту работу мне помогла получить моя однополчанка Ирина Константиновна Зеленецкая, работавшая в этом институте начальником отдела кадров. Доход этот был неравномерным в течение года, но во время учебных семестров иногда удавалось отрецензировать до ста и более работ. Не будь у меня этого приработка, решать все семейные проблемы нам было бы очень трудно. Как по закону физики, в человеческой жизни тоже складывалось так, что если где-то прибавлялось, то в другом неизбежно убывало. Приработок требовал дополнительного времени, которого оставалось все меньше, учитывая общественные дела и работу над завершением моего становящегося хроническим долга – кандидатской диссертацией. Ее написание откладывалось само собой на долгий срок. Я, конечно, не прекращал этой работы, но она шла очень медленно, со значительными перерывами. В основном я старался тогда сохранить, не утратить исследовательский интерес, оставаясь в рамках историографической перспективы исследования. В этот период, между прочим, по нарастающей усиливалась тенденция критической переоценки исторического опыта советского колхозного строительства. Отдавая много времени подготовке к семинарским занятиям, я старался следить за новейшей монографической литературой и журнальной публицистикой, отражающими эту тенденцию. Но основная часть рабочего времени уходила у меня на общественную работу в комитете комсомола, на подготовку комсомольских собраний, регулярность проведения которых нам удалось восстановить, организуя целинные встречи, а от них переходя и к вопросам текущей жизни.

С ликвидацией комсомола в начале девяностых годов оборвалась и ушла в прошлое эта форма постоянного внеучебного общения студентов и молодежи. Конечно, не все наши собрания были одинаково интересными по постановке вопросов, не все собирали большинство в коллективах, не все принимаемые решения были конкретными, выполнимыми, справедливыми, своевременными, да и не всегда нужными. Но в главном они всегда оказывались результативными. На собраниях складывалось общее понимание успехов, недостатков в решении задач членами коллектива, взаимная поддержка и конкретная взаимопомощь. На собраниях мы всякий раз узнавали друг друга в каких-то новых качествах. Неслучайно, что и теперь, по происшествии более полувека, мы помним друг друга и постоянно ощущаем потребность и во встречах, и в общении. Много лет я имею возможность наблюдать общественную жизнь постперестроечных поколений студентов в нашем университете и считаю, что значительная часть прежних достоинств в них уже отсутствует. Не утрачивается – а отсутствует, так как современная жизнь в большей степени способствует развитию эгоистических начал, нежели традиций общественной жизни.

* * *

Вся осень и зима 1957 года, весь первый семестр на историческом факультете проходили под знаком переживания случившегося чрезвычайного происшествия. В комсомольском коллективе они дополнялись ощущением потери недавних соратников и друзей, которых еще недавно ценили и уважали. Суд состоялся только в феврале 1958 года.

Слушание по делу девяти наших «антисоветчиков» проходило на закрытом заседании Московского городского суда на Каланчевке. Накануне телефонным звонком в партийное бюро факультета нам сообщили из суда, что в этом заседании представителям исторического факультета будет разрешено присутствовать в количестве не более трех человек. В бюро было решено, что ими должны быть: секретарь партийного бюро Юрий Михайлович Сапрыкин, я, секретарь комитета ВЛКСМ, и представитель деканата в лице декана или одного из его заместителей. Помнится, что наш декан И. А. Федосов в это время был в отпуске, и вместо него решено было делегировать заместителя по учебной работе А. П. Носова. Фамилии представителей были сообщены суду для оформления пропуска.

До этого случая мне никогда не приходилось присутствовать в залах заседания суда. Не было для этого никаких поводов, хотя на заседаниях военного трибунала присутствовать приходилось. И было это или буквально на передовой, или в недалеком от линии фронта тылу, у меня даже сохранилась фотография такого заседания в западно-украинском лесу на Львовщине, когда судили нашего солдата, непреднамеренно, случайным выстрелом застрелившего своего товарища. Помню я и послевоенное заседание военного суда в казарме нашего полка дивизии имени Дзержинского, осудившего в 1948 году на полтора года дисциплинарного батальона моего товарища за самовольную отлучку из расположения части. Но в настоящем гражданском суде бывать не приходилось. Мимо здания Мосгорсуда, правда, приходилось ездить часто. Оно всегда производило на меня унылое впечатление неряшливой серостью своего трехэтажного здания, около которого толпились ожидающие люди. Всего несколько лет назад Мосгорсуд переехал во «Дворец правосудия» на Краснобогатырской улице. Это внушительное архитектурное сооружение явилось первым достойным деянием московского правительства, ознаменовав начало эпохи судопроизводства России времен рыночной демократии. А суд на Каланчевке теперь называется Мещанским.

На Каланчевку мы пришли минут за пятнадцать до начала заседания. В замызганном тесном вестибюле дежурный проверил по списку наши паспорта и сказал, что наш зал на втором этаже, назвав его номер. В коридоре, тоже замызганном, среди немногочисленной публики я вдруг увидел Любу Краснопевцеву, жену подсудимого, и двух своих однокурсниц Рениту Шамшину и Любу Амелину. Был еще кто-то из сокурсников осужденных. Больше всего удивила Ренита, дочь секретаря Всесоюзного центрального совета профсоюзов. Она, как всегда, демонстрировала свою неординарность, как фигуры общественно-ответственной и сочувствующей подсудимым. Я спросил у Любы, зачем они пришли сюда, и та словами, наверное, Рениты сказала, что сегодня будут судить тех, кого, может, когда-нибудь назовут первыми ласточками настоящей борьбы с культом личности.

Ровно в девять часов открылась дверь в зал, назвали наши фамилии, и мы переступили порог. И вдруг прямо перед собой, на расстоянии четырех-пяти метров я увидел на скамье подсудимых всех девятерых истфаковцев. Зал оказался до неожиданности маленьким и тесным. Его, кроме подсудимых, еле хватило на состав суда из трех человек и секретаря, государственного обвинителя, нескольких адвокатов и нас, троих приглашенных. Я еще раз взглянул на подсудимых. Они ничуть не изменились, будто бы и не было нескольких месяцев в камерах внутренней тюрьмы на Лубянке. Взглянул и даже кивком поприветствовал их, а Краснопевцев, заметив это, кивнул мне в ответ и даже улыбнулся. От этого еще более гнетущим стал вид двух автоматчиков, стоящих справа и слева от ребят, и двух других, стоявших спиной к залу. Очень нелепым показалось мне их присутствие здесь. Показалось просто невозможным соотнести выражение лиц подсудимых не столько с тяжестью обвинений, сколько с суровым видом вооруженной воинской охраны. У входа в зал стоял еще один часовой. Нас предупредили, что общение с обвиняемыми строго запрещено, разрешив только присутствовать на судебном процессе. По команде «Встать, суд идет!» из боковой двери вышли трое судей. Затем все сели, и началось слушание обвинительного заключения. Судья долго читал его равнодушным, невыразительным голосом. Обвинение воспринималось плохо и было не всегда понятно в своих определениях и терминологии. Ясной была, однако, квалификация содеянного как преступления по статьям 58–10 и 11, означающих открытое выступление против Советского государства и народа, выраженное в антисоветской пропаганде (пункт 10), усугубленное попыткой создать антисоветскую политическую организацию и перейти к конкретной политической агитации. Перед этим председатель суда представил состав участников заседания. Я, конечно, не запомнил их имена и звания. Никто их них не был отмечен внешними знаками отличия. Это сейчас судьи в мантиях демонстрируют строгую справедливость и мудрость, а прокуроры носят погоны. Тогда же все выглядели однообразно, как простые граждане, только с угрюмыми лицами. Никак не могу вспомнить фамилию прокурора. Помню только, что она была русской и не очень благозвучной. Наконец начался допрос подсудимых. Нам было запрещено делать записи допроса, и я, не предполагая, что по прошествии многих лет мне придется вспоминать этот судебный процесс, не оставил никаких записей, кроме коротких заметок в блокноте вопросов, задаваемых судом, прокурором и адвокатами, и ответов подсудимых, чтобы потом пересказать на факультете. Блокнот этот у меня не сохранился, и я могу рассказать лишь о том, что сохранила моя память. Все, происшедшее тогда, произвело на меня очень тяжелое впечатление. Преступниками и врагами народа были названы люди, которые не только никогда не давали к этому повода, но и всегда являли пример своей активной идейно-политической и теоретической устойчивостью. Они успели зарекомендовать себя пропагандистами и агитаторами во многих молодежных патриотических и политических кампаниях. Ни условия их семейной жизни, ни их материальное положение, ни отношение к ним в нашем университетском сообществе – ничто никак не понуждало их к каким-либо серьезным действиям, кроме, конечно, общих размышлений по поводу состоявшегося разоблачения культа личности И. В. Сталина. Но они возникали и не могли не возникнуть у всех советских граждан, вызывая различное понимание и оценку, что отнюдь не у всех вызвали недоверие к советскому строю, к советскому правительству и народу, к Коммунистической партии. Известные разочарования и раздражение возникали оттого, что многое, о чем знали не только наши руководители – соратники Сталина, но что замечали рядовые коммунисты и беспартийные, не стало своевременно предметом обсуждения и осуждения, а оказалось возможным только после смерти человека, представлявшегося теперь в мрачном образе диктатора и виновника всех пережитых нашим народом бедствий и несправедливостей. Большинство нашего общества, нашего народа, как мне казалось, верили, что мы переживем и это неприятное событие в нашей истории, покаемся во всех наших грехах и с еще большими успехами продолжим наше общее дело.