Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

Работа в поле и на току была уже в разгаре, июль шел к августу. Одновременно на освободившихся от пшеницы полях начался подъем зяби под урожай будущего года, и теперь большинство ребят переключилась на эту работу в качестве плугарей. Эта работа очень понравилась второкурснику Вадиму Назарову. Как я понял, наблюдая за этим интересным парнем, ему не так нравилась работа, как то впечатление, которое он производил на однокурсниц, когда, возвращаясь с поля на тракторе, спрыгивал с него с запыленным до черноты лицом и одеждой, в механизаторских очках, которые он снимал на глазах у подруг, и очаровывал их своими чистыми глазами на усталом лице настоящего, как ему казалось, крестьянского пахаря. Он даже не спешил идти умываться, а садился на бревно неподалеку от нашего курятника, закуривал и производил впечатление настоящего хлебороба. Мне так казалось, и я искренне выражал ему одобрение, спрашивая, какую норму они сегодня выполнили на вспашке.

А он всегда небрежно отвечал: «Кажется, полторы». По мере того как близился конец уборки, наших ребят стали возить в соседние отделения на помощь отстающим.

Вообще, к нашему отряду у заведующего отделения никаких серьезных претензий не было. Больше он был нами доволен. Все ребята работали с охотой, спать ложились вовремя, и степь их манила меньше, чем сон. И мне от этого было как-то спокойнее. Но все-таки мы жили не трудом единым, хватало у нас времени и на танцы, и на художественную самодеятельность. Обычно это устраивалось в непогожие, дождливые дни. Танцы бывали в зернохранилище или в девичьем общежитии, то есть в помещении клуба. На наши вечеринки стали приходить местные ребята. Местные девушки в гостях у нас почти не бывали. А вот интерес местных женихов к нашим девочкам меня беспокоил. Было очень заметно, что их возбуждала откровенность в одежде девушек. На току в жаркую погоду с намерением позагорать без отрыва от работы они работали в купальных костюмах-трусиках и бюстгалтерах и, конечно, были очень сексуально привлекательны для местных парней. Меня это даже стало тревожить, особенно когда я обратил внимание на одного из парней, водителя самосвала, который, даже когда не работал на току, подолгу лежал неподалеку от вороха, где восседали трое наших красавиц, три Люси – Нейгаузен, Логвиненко и Дергачева. Ладно если бы парень просто любовался их красотой, но выражение его глаз мне показалось однажды опасным. Я подумал, что надо как-то предупредить и этих, и других наших красавиц. Я попросил Регину Прадедову, самую старшую студентку второго курса, имевшую стаж учительницы начальных классов, предупредить об этом подопечных по амбару. Ее беседы с младшими подругами оказались полезными. Первыми отреагировали три Люси. Теперь они стали приходить на работу в обычной одежде, и водитель вообще перестал ходить на ток.

Однажды в нашем клубе чуть было не произошла стычка с парнями, пришедшими на наш концерт, после которого еще были и танцы. Один из местных, немец-тракторист, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, как-то не по-немецки, а совсем по-русски громко употребил матерные слова. Я подошел к нему и попросил вести себя прилично. Мое замечание ему не понравилось, он встал в угрожающую позу, матерясь и размахивая руками. Я понял, что он выпил, хотя и не очень пьян. Эту короткую сцену увидел Нигмет Казетов. Перепрыгивая через скамейки, он из противоположного угла ястребом свалился на приземистого и физически крепкого тракториста и приемом разведчика-волкодава, каким он и был на войне в разведроте Гвардейской дивизии, так обнял беднягу, что тот сразу захрипел. Когда Нигмет летел на свою жертву, он, перемежая речь ругательствами, кричал по-казахски: «Не маши руками перед нашим преподавателем». Я очень испугался тогда и за Нигмета, и за тракториста. Ведь тот хрипел, уже теряя сознание. Громко и грубо я приказал моему «телохранителю» прекратить жестокую расправу. Нигмет не сразу понял и не сразу подчинился мне. Подбежал Женя Платов, кто-то еще, и мы силой оторвали Нигмета от его жертвы. Я очень опасался, что в этой схватке примут участие другие деревенские парни. Но они или испугались, или сознательно не поддержали заносчивого тракториста. Конфликт тогда был исчерпан. Испуганный и смущенный тракторист быстро ретировался. А на следующий день приходил ко мне извиняться. В целом на протяжении всех трех месяцев в Новониколаевке наши отношения с местным населением были взаимно уважительными.

* * *

Разобравшись в географии расположения совхозов, я наконец решил проехать по отрядам других факультетов. В один из дней я выехал после обеда из нашей деревни в Мендыгору. Довез меня туда местный парнишка.

Мой расчет был прост, я полагал, что в послеобеденное время совхозные бензовозы проездом из Кустаная будут возвращаться через Мендыгору и наверняка остановятся пообедать в дешевой и вкусной столовой и мне удастся напроситься к ним попутчиком. Но повезло мне больше, чем я рассчитывал. В столовой я заприметил Володю Василевского, командира химиков из Каратальского совхоза, с посещения которого я как раз и собирался начать свою инспекторскую поездку. Сам Володя возвращался туда же из Кустаная. Рядом с ним за столом сидел шофер его бензовоза. Володя тоже обрадовался моей компании, но когда мы подошли к бензовозу, то оказалось, что в кабине уже сидело трое пассажиров. Я понял, что места для меня в этом экипаже нет. Увидев мое разочарование, Володя уверенно скомандовал всем выйти из кабины, а потом всех, включая и меня, рассадил в кабине в два ряда. Сжавшись до предела, мы поехали, боясь глубоко вдыхать, а через несколько километров тряски почувствовали себя уже привычно и удобно. Мы должны были ехать через казахстанское село Карасуй, в котором работал небольшой отряд студентов-экономистов. Я попросил Володю как командира нашего экипажа сделать короткую остановку, чтобы познакомиться с ребятами и немножко поговорить об их житье-бытье. Поскольку это селение стояло недалеко от Новониколаевки – по прямой километрах в десяти, – я намерен был побывать у них еще раз. Ничего серьезно беспокоящего я здесь не увидел и не услышал. Экономисты, как им и подобало, были люди предприимчивые и организованные, жизнь у них была налажена, и работа шла организованно.

Мы поехали дальше, а день уже кончался. Ехать нам было еще километров шестьдесят. Стемнело. Наш шофер вел бензовоз, залитый под крышку бензином, на высокой скорости. Согревшись в тесноте, мы даже начали подремывать. И вдруг Володя закричал: «Братцы, степь горит!» И все мы, мигом раскрыв глаза, увидели слева по движению сполохи на разноцветном огненном небе над степью. Шофер остановил машину. Мы выскочили и, как завороженные, застыли в страхе и удивлении перед гигантским пожаром. Вдруг Володя закричал опять: «Братцы! Это не пожар! Это северное сияние!» Никто из нас этого чуда прежде никогда не видел. Мы все знали, что увидеть его можно только за полярным кругом. Но чтобы это произошло в Казахстане, мы не могли поверить. Наконец, наглядевшись, веря и не веря в догадку химика Володи Василевского, уселись опять и тронулись дальше. Сияние продолжало сопровождать нас, играя всеми цветами, то закрывая полнеба, то исчезая за горизонтом. Мы даже перестали вслух обсуждать это чудо и до самого Каратала под его впечатлением ехали молча. Володя жил здесь в радиоцентре центральной усадьбы совхоза у местного радиста, с которым сдружился. Туда он и пригласил меня на ночлег. Время было позднее, и искать другой вариант было невозможно. Радист тоже был рад нашей компании. В это время в Москве пробило двенадцать часов ночи и по радио начали передавать ночные новости. И вдруг, как по заказу словно для нас диктор стал говорить, что сегодня в такой-то час в Северном Казахстане жители наблюдали необычное для этих широт явление природы – северное сияние. Мы с Володей этому сообщению очень возрадовались, потому что мы, может быть, были первыми, кто увидел это чудо и кто догадался о его природе. По этому поводу радист угостил нас чаем. Скажу еще о северном сиянии. Когда мы уже возвратились в Москву, как-то в октябре месяце, выйдя вечером из дома, на северном небосклоне я вдруг опять увидел это уже знакомое танцующее многоцветье, только не такое яркое, как в кустанайской степи. Видимо, это природное явление, наблюдаемое далеко от полярного круга, было в тот год связано с какими-то необычными явлениями на солнце. Объяснений на этот счет тогда не давали. А может быть, я их не слышал. Так и не узнал я тогда, имело ли это чудо какое-нибудь последствие для нас, кустанайских гостей. Может быть, нам не стоило так долго глазеть на него. Только, помнится, каратальский радист, услышав сообщение из Москвы, говорил нам о каких-то помехах в радиоаппаратуре. Думаю теперь, что с этим чудом была связана и плохая погода в тот год на целине, и низкий урожай, и огромное количество мух, и вредное насекомое совка, которая в необыкновенном количестве так же, как и мухи, расплодилось на целинных полях.

* * *

Утром после завтрака Володя повел меня знакомиться с директором совхоза. Меня встретил в своем кабинете человек дружелюбный и приветливый, который сразу мне понравился. А когда он заговорил, глухо произнося букву «г» и «акая», мне послышалось что-то знакомое и подумалось, что он похож на нашего деревенского орловского мужичка.

Тут я вспомнил своего раскулаченного дядю по материнской линии из деревни Ушаково Мценского района и сразу спросил у директора, фамилия которого вроде была Орефьев и имела распространение у нас на Орловщине: «Простите, пожалуйста, за любопытство! Вы не из орловских ли мужиков?» А он, не удивившись моему вопросу, ответил: «Да! Я ливенский и приехал с Орловщины осваивать целину. Я и у себя был председателем колхоза и работал в разных сельхозуправлениях, а по профессии я агроном». Потом он все-таки спросил, почему я угадал в нем орловскую породу. И я отвечал ему, что он показался мне похожим на моего родного дядю. Ему это, видимо, показалось приятным, и мы сразу почувствовали друг друга родней. Я ему сказал еще, что и моя жена Галя с Орловщины из самих Ливен. А потом мы с ним повспоминали о наших яблоневых садах, о старинных деревеньках, о родственниках. Чем больше мы говорили у него в кабинете и потом в поездке по бригадам – а он сам решил сопровождать меня, – тем больше он казался мне давно и хорошо знакомым человеком. Как и мой дядя, он был мудрым хозяином и руководителем, добрым, симпатичным и по-орловски плутоватым человеком. В пути он спросил у меня участливо, а какая судьба постигла моего раскулаченного дядюшку. Я сказал ему, что он, слава Богу, жив, что дети его выросли порядочными людьми, а он сам все еще занимается лесным делом в Воронежской области. Рассказал я ему и о втором дяде по отцовской линии, тоже раскулаченном, и о дяде, который раскулачивал. И он тоже рассказал мне нечто похожее, происходившее в его деревне и в его роду, и посетовал, что в этом деле было много плохого, несправедливого для крестьянства и вредного для государства. Мы сошлись во мнениях.

Каратальский совхоз, по крайней мере центральная усадьба, показался мне более устроенным, чем наш, Тенизовский. Природные условия здесь были, правда, гораздо благоприятнее для многоотраслевого хозяйства. Расположен он был на берегах большого многоводного Тобола, соседствуя с Курганской областью. И, по-моему, до Кургана от него было ближе, чем до Кустаная. Не было только в этом месте моста через Тобол, на что директор сетовал. Был бы мост, можно было бы наладить взаимовыгодные отношения с российским берегом. На бахче, угощая нас с Володей Василевским сладкими и сочными арбузами и дынями, он и рассказал мне про арбузы и капусту, которая оказалась ненужной и в Мендыгоре и в Кустанае. За бахчей по лугу над Тоболом на воле гулял табун лошадей. Я обратил внимание на жеребенка, уже достаточно выросшего, но все еще сосавшего маму. И я, чтобы отвлечь директора от невеселого разговора, обратил его внимание на эту типичную сельскую идиллию. Директор, взглянув в сторону табуна, опять со вздохом проговорил: «Вот и с ними не знаю, что делать. В хозяйстве они по причине механизации стали не нужны. А куда их теперь девать? Вот и гуляют на воле в безделье все лето, а зимой ведь их кормить надо. А эти расходы не предусмотрены. Лошади-то давно уже считаются списанными. А ведь они существа живые. На живодерню сдавать рука не поднимается. Пусть гуляют. Ведь без лошади хозяйство – не хозяйство и двор – не двор», – по-крестьянски закончил свой короткий монолог директор. И мне тоже показалось нелепостью, что родила здешняя земля вдоволь и капусты, и огурцов, и арбузов с дынями, а они оказались ненужными вместе с лошадьми. Труд бахчеводов, выходит, здесь тоже оказался ненужным. Так же было и с картошкой. Здесь, в Каратале, она была культурой урожайной, а в нашей Тенизовке – неурожайной. Поэтому наш Ронкин чаще кормил нас кашами, а молодой картошкой не баловал.

Студенты-химики были устроены здесь лучше, чем у нас, в Тенизовском совхозе. Даже в палатках в поле были обеспечены все условия для соблюдения гигиены. Пищу привозили из столовой центральной усадьбы. Она была и сытная, и вкусная. В самой центральной усадьбе люди были поселены в чистых помещениях общежития. В совхозе была баня и клуб с регулярными киносеансами. На работу студентов директор не жаловался, и они были довольны своим директором. В бригадах его встречали дружескими приветствиями. Скажу, что тенизовский директор такой популярности у физиков, да и у историков не имел.

Потом, уже без директора, я имел возможность пообщаться со студентами, чтобы выяснить, не было ли у них причин для беспокойства или неудовольствия. В одной из бригад ребята рассказали мне странную, показавшуюся им смешной историю. Кто-то из них в день своего рождения получил из Москвы поздравительную телеграмму от сокурсников, в которой была «прикольная» фраза, что-то вроде шуточного предупреждения: «Берегись, твоя Маруська изменяет тебе с Васькой Косым». Смысл этого шуточного «прикола» был понятен и адресату, и всем друзьям по бригаде. Все вместе посмеялись, но вдруг в бригаду прямо накануне моего приезда наведался сотрудник райотдела КГБ и стал интересоваться условиями жизни ребят, задавая, казалось, нелепые вопросы, и в том числе поинтересовался содержанием той смешной телеграммы. Ребята так и объяснили ему ее смысл, не более того, так как знали веселый нрав ее автора-шутника. Помню, и мне эта история показалась не более чем шуткой. Так я понял эту историю, но истинную причину тревоги районного КГБ я понял только по возвращении в Москву. Она оказалась связанной с более серьезными событиями, происшедшими на нашем историческом факультете. Вспомнил я теперь и о других случаях, когда и в наш Тенизовский совхоз тоже наведывались «сотрудники» и интересовались «мелочами нашего быта».

А жалоба студентов на администрацию совхоза была всего одна. Они рассказали мне, что бригадиры, как им казалось, неправильно и несправедливо закрывают наряды за выполненные работы. При одинаковом с местными рабочими выполнении и перевыполнении норм зарплата у них получалась меньшая. Это уже была несправедливость. Когда я, собираясь в дальнейший вояж по совхозам, зашел к директору, чтобы попрощаться и поблагодарить за оказанный прием и за заботу о студентах, то сказал ему о своем недоверии учетчикам и бригадирам. Вот тут он и обнаружил то, что показалось мне в его портрете орловской плутоватостью. Он сказал, что обязательно проверит наряды, но тут же начал ссылаться на трудности, на невысокую рентабельность хозяйства, на фонд заработной платы и, я бы сказал, на «сермяжную крестьянскую бедность». Я все-таки настойчиво просил его все проверить и предупредил, что в этом вопросе студенты открыто недовольны и что это недовольство может вылиться в коллективный протест. Расстались мы, однако, в добром расположении. Директор обеспечил меня транспортом до Каменск-Уральского совхоза, закусками и арбузом с дыней на дорогу и даже проводил меня до дальней бригады, в которой у него были дела и заботы. Когда мы еще раз встретились с Володей Василевским в Мендыгоре, он рассказал, что после моего отъезда директор проверил дело с нарядами и устроил разгон бригадирам. Но много заработать у него в совхозе химики не смогли, так же как и в других совхозах. Все директора ссылались на неурожай и небольшой фонд зарплаты. Между прочим, мух в Кара-тале я почти не заметил.

* * *

От Каратала, зеленым оазисом стоявшем на краю Мендыгоринского степного района у берегов Тобола, мы с попутчиком, ехавшим по своим делам в соседний совхоз, поехали на юг по безводной степи. По дороге в жаркий день природа снова показывала мне свои чудеса. Впереди вдруг открылось видение дивного, большого озера. Я спросил у попутчика, как оно называется. Дремавший парень открыл глаза и сказал равнодушно: «Это не озеро, это мираж». Знал я и об этих чудесах, но сам увидел эти фантастические, призрачные, но очень похожие на настоящие и манящие путника озера, которые то появлялись, то вдруг исчезали бесследно. До Каменск-Уральского совхоза ехать было километров тридцать.

Каменск-Уральский и Усть-Каменогорский совхозы назывались по городам, добровольцы из которых участвовали в их создании. Их руководство и значительная часть рабочих тоже были уральцами. Города шефствовали над ними, и в этом году наряду с университетской в уборке участвовала рабочая молодежь из этих городов. Но, как я успел узнать от секретаря райкома, в этот неурожайный год их хозяйства не числились в передовиках. При низком урожае по району у них он был еще и связан с неудачным выбором места для посева зерновых. Места эти оказались в гораздо худших природных условиях, даже чем наша Тенизовка и Новониколаевка. Мы ехали мимо полей Каменск-Уральского совхоза, и я увидел на них очень низкие колосья пшеницы, довольно тощие копны соломы, сбрасываемой комбайнами из накопителей.

В центральную усадьбу мы приехали еще до полудня. Директора и парторга на месте уже не было, но командир отряда биологов оказался в своем штабе. До этого я с ним не встречался. На пленум в Кустанай он не приезжал. Мы встретились теперь и познакомились. Это был Анатолий Лихоманов, студент пятого курса, давно вышедший из студенческого возраста. До поступления в университет он работал и, работая, поступил на заочное отделение. Из любопытства я спросил у него, связана ли была его работа с сельским хозяйством. Биологический факультет именовался тогда еще биолого-почвенным. Анатолий ответил, что в какой-то степени да, была связана. Однако в дальнейшем он меня в этом не убедил. Мое появление его насторожило, может быть оттого, что я предъявил ему свой мандат. При отъезде университетского отряда из Москвы мои командирские полномочия не были объявлены. Все факультетские отряды по отношению друг к другу считались «суверенными», а тут вдруг явился я, да еще и с мандатом. Анатолий не только не ожидал, но и не хотел иметь над собой какого-либо начальства. Я это сразу почувствовал. Но, если бы он не вызвал у меня антипатии к себе, я, конечно, постарался бы рассеять его подозрения насчет каких-либо своих особых полномочий. Выяснять отношения я не стал, но постарался как можно вежливее получить все-таки какую-то информацию о жизни отряда, о проблемах, в решении которых мог ему помочь, обратившись к руководству совхоза, района и области. Анатолий заверил меня, что у них в отряде «все в порядке», «больных нет», претензий к отряду и у отряда ни к кому нет. И еще он подчеркнул, что сам поддерживает регулярные контакты и с районным, и с областным руководством. Тем не менее не для протокола, но для памяти я счел необходимым дать ему советы, особенно в части соблюдения коллективной и личной дисциплины в отрядах и в отношении неконтролируемых разъездов по степным дорогам на попутных средствах во избежание происшествий. Я знал уже, что такие случаи имели место и у нас, историков, и у физиков, и у химиков. Студенты позволяли себе иногда из любопытства поездить и посмотреть. Я посоветовал повнимательнее быть к вопросам взаимоотношений с местными жителями, никак не противопоставляя себя им. Анатолий слушал скорее из вежливости, но видом своим все время давал мне понять, что и без меня все это знает. Сначала я рассчитывал в Каменск-Уральском заночевать, а теперь понял, что в этом нет необходимости, тем более что ревнивый хозяин гостеприимства мне не оказал. Я спросил его, нет ли сейчас какой-либо оказии в Усть-Каменогорск. Он сказал, что сам собирается в дальнюю бригаду, от которой останется недалеко до соседней центральной усадьбы, и обещал, что мотоциклист, который повезет его в эту бригаду, возьмет и меня. Получилось все очень хорошо. Он без печали проводил меня, а я очень легко расстался с несимпатичным мне нагловатым человеком. Мы еще с ним встретились два раза: в дни отправки и на пути в Москву. Второй раз уже в дни XVI съезда ВЛКСМ в Москве. Эти встречи укрепили меня в антипатии к нему и в том, что он оказался очень ловким и пронырливым карьеристом.

* * *

В усть-каменогорскую центральную усадьбу я добрался только к вечеру. Ночевать мне здесь пришлось две ночи. Здесь отряд механико-математического факультета возглавлял молодой преподаватель. Знакомых мне студентов и тем более преподавателей у меня почти совсем не было. В студенческую пору я был знаком с аспирантом Эдиком Берзиным и студентом пятого курса Мархасиным. С ними я играл в футбол в сборной команде университета. Потом Эдик был председателем нашей клубной футбольной и хоккейной секций в спортклубе МГУ, а еще позже он стал доктором наук и академиком. Вообще мне математики представлялись людьми непостижимыми и не достижимыми для общения. И редкие знакомства с ними не получали продолжения. Получалось так, что я знал многих химиков – и студентов, и молодых преподавателей, среди биологов тоже, дружил с физиками, с юристами и философами, правда все больше по спорту. А с математиками этого не было. И вот теперь, оказавшись в их многочисленном отряде, я испытывал некоторое волнение, сумею ли я установить с ними нормальные контакты. В первый вечер по приезде командир отряда попросил меня рассказать ребятам о впечатлениях от торжества в Москве при открытии Всемирного молодежного фестиваля. Мне запомнилось его бородатое лицо, а имя и фамилия в памяти не сохранились. А на следующий день мне стало известно, что эта массовая бородатость в сочетании с обнаженными волосатыми телами ребят и купальниками девушек в этом совхозе была встречена более негативно, чем в других совхозных усадьбах. Моих впечатлений о фестивале было не так уж много.

И мне показалось, что мой рассказ был не очень интересен, но в целом я почувствовал, что контакт с этой умной аудиторией у меня наладился. Главная удача состояла в том, что они приняли меня за своего человека в общем с ними пониманием их претензии к руководству совхоза.

Перед отъездом на следующий день я встречался с руководством совхоза, с его директором, парторгом и секретарем комитета ВЛКСМ, которые, оценив в общем положительно студенческий труд, очень резко высказались против, как они считали, вызывающе нескромного вида и поведения студентов в общественных местах, их бородатости, появлении в совхозной столовой и в клубе в спортивных трусах и купальниках, танцующих в таком виде парах на виду у местных жителей – и пожилых, и молодых. Они считали, что у себя дома в Москве они не позволили бы себе такого поведения, здесь же они якобы преднамеренно показывают свое неуважение к простым честным труженикам. Руководство просило меня объяснить это студентам и предупредить, что на этой почве здесь могут произойти конфликты с местной молодежью. Вникая в их просьбу, я вдруг вспомнил те три или четыре дня, в которые я увидел нечто похожее в фестивальной Москве. Примерно такой же, в принципе, была реакция московских обывателей и нашего общественного мнения на сексуально-распущенное поведение молодежи не только из капиталистических стран с «разложившимися нравами и культурой», но и особенно из бывших колониальных стран и еще «не доросших до уровня передовой цивилизации». И вспомнил я факты произвола, чинимого комсомольскими активистами и властями по отношению к сексуально неустойчивым нашим девушкам и юношам, будто бы не устоявшими перед соблазнами «свободных нравов». И вдруг я спохватился, что вчера я своим ребятам все это рассказывал на нашей встрече. И тут понял, что завтра мне обязательно надо будет встретиться с ними и объяснить, что неосознанно они могут вызвать похожую реакцию со стороны местных обывателей. Встреча состоялась. Сначала ребята попытались со мной спорить, как бы защищая свое право, честно и добросовестно работая, вести себя вольно и свободно в нерабочее время, что этим они никого не собираются обижать и унижать. Но в конце концов мне удалось убедить их быть по возможности скромнее и, главное, общительнее с простыми людьми, просто быть ближе к ним и не раздражать. Все обошлось в Усть-Каменогорском совхозе благополучно. Никаких эксцессов на почве быта не произошло, а за свой бескорыстный труд они получили благодарность от руководителей и от простых людей. Между прочим, я узнал от ребят, что и к ним наведывался из района какой-то представитель, который тоже интересовался «мелочами» жизни в отряде. Я и здесь воспринял эту информацию как факт излишней бдительности со стороны местных блюстителей нравов. А она тоже могла быть связана с историей, ожидавшей нас в Москве. Выехал я из усть-каменогорской центральной усадьбы на следующее утро, точнее, еще ночью до рассвета в направлении на Мендыгору. Здесь началось и закончилось мое межсовхозное турне. О моих впечатлениях я рассказал секретарю райкома КПСС, который опять охотно меня принял и выслушал.

Из Мендыгоры опять на тенизовском бензовозе я доехал до своей ставшей родной Новониколаевки.

* * *

Имея полномочия и обязанности командира всего отряда МГУ, я был больше обеспокоен отсутствием информации о том, как был принят и устроен в колхозах сел Татьяновки и Федоровки отряд филологического факультета. В подавляющем большинстве его состав был женским, и я сомневался, учитывало ли руководство колхозов эту особенность в организации их труда, особенно на тяжелых работах. Правда, никаких тревожных сигналов до меня оттуда не доходило. Районное руководство тоже какими-либо беспокоящими сведениями о женской доле нашего девичьего отряда не располагало. На мои вопросы они отвечали спокойно: «Значит, у них там все в порядке. Если бы было не так, то мы бы знали».

Теперь, объехав всю округу, все мендыгоринские совхозы, я собрался в Татьяновку и Федоровку. Ехать было недалеко. Опять наш деревенский мотоциклист довез меня до райцентра, а оттуда на молоковозе я доехал сначала до Татьяновки. Первое, что я там увидел, удивило меня. На току, у веялок и зернопультов вместе с девушками я увидел и ребят, которые представились мне студентами Московского инженерно-физического института. Вместе с ними тут же на току работал их командир, который, в свою очередь, назвался преподавателем военной кафедры этого института, по званию он был подполковник. Фамилии его теперь уже вспомнить не могу. Мы познакомились. Потом я провел в его компании два дня, мы подружились. Имя и фамилия этого подполковника стерлись из моей памяти. Однако я очень хорошо помню все эпизоды нашего общения.

Подполковник рассказал мне, что его студенты оказались в здешних колхозах не случайно. Еще в Москве по обоюдной инициативе филологического факультета и Инженерно-физического института было заключено соглашение, по которому отряд должен был стать сводным. Это соглашение не было случайным, а возникло из имевшихся дружеских связей – и общественных, и личных. Это последнее, наверное, до поры до времени было секретом. По приезде в Мендыгору командир-подполковник, оценив по-военному оперативно обстановку, избрал из всех вариантов самый лучший, попросив направить отряд в два находившихся недалеко от райцентра колхоза, разбив его на две равные половины. Сам же он получил возможность присутствовать как в том, так и в другом образовавшемся отряде. Общий порядок в отряде, конечно, не был военным, но с необходимым максимумом дисциплины. Я сразу заметил, что командир пользовался в отряде и непререкаемым авторитетом, и уважением.

Да! Чуть было не забыл отметить очень важный факт, свидетельствовавший не только о командирских достоинствах подполковника. Он еще в Москве проявил заботу об отряде, который привез на целину с доктором и медпунктом, обеспеченным всем необходимым. Никто из нас в университете об этом не подумал, отправляя на целину более тысячи человек. Нормальные деловые отношения подполковник установил с руководством обоих колхозов.

Оба колхоза были крупными многоотраслевыми хозяйствами и начали свою историю в период коллективизации в селах, основанных столыпинскими переселенцами в 1911 году. Может быть, и названия их тоже были связаны с селами или деревнями уездов и губерний, из которых вышли переселенцы-первопроходцы. Здешняя целина была ими поднята на сорок лет раньше, чем сюда приехали энтузиасты-комсомольцы. И села и колхозы были русскими. Летом 1941 года сюда влились новые живые силы – выселенные из своих родных мест в России советские немцы. Их жизнь, быт и хозяйственная деятельность складывались, налаживались и развивались в традициях, унаследованных и привезенных в дикую степь из российских деревень. Оба колхоза оказались устойчивыми и самодостаточными и с точки зрения налаженного коллективного труда, и с точки зрения производственных показателей, и с точки зрения выполнения своих обязательств перед государством и обеспечения индивидуальных жизненных потребностей. Наверное, все это решалось и складывалось не так просто. Но в середине пятидесятых годов все это было видно в реальных экономических показателях обоих устойчивых хозяйств. Их не реорганизовали в совхозы. И правильно поступили. В лето 1957 года оба колхоза – Татьяновский и Федоровский – собирали хотя и не такой высокий урожай, как в 1956-м, но гораздо более высокий, чем в тех совхозах, которые я только что посетил. Этого урожая хвалило, чтобы выполнить государственные обязательства, обеспечить достаточный трудодень, заложить семенной фонд и обеспечить скот кормом. Наши студенты были устроены здесь в лучших, чем в совхозах, условиях проживания, питания и досуга. Все это было результатом труда прежде всего колхозников и его председателя А. Лешукова, Героя Социалистического Труда. Он был родным, старшим братом нашего новониколаевского Кузьмы и тоже происходил из этой небольшой и небогатой деревеньки, совсем недавно бывшей колхозом. А колхоз, им руководимый, раскинулся на угодьях более чем четыре тысячи гектаров.