Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

Я прошел через Трубную площадь, когда она уже была освобождена от людей. Но следы давки все еще оставались очень заметными. Наконец по Страстному бульвару я вышел к Петровским воротам. Улица Петровка тоже оказалась перегороженной ЗИСами. Только сейчас я осознал страшное мистическое совпадение: путь москвичей к гробу Сталина милиция перегораживала грузовиками марки завода имени Сталина.

На перекрестке Страстного бульвара с Петровкой и Каретным рядом уличные часы в описываемое мной утро показывали девять часов. До этого я шел почти безлюдным Сретенским и Страстным бульваром, а здесь уже шумела толпа, разбившаяся на отдельные группы и проведшая ночь в подъездах домов, в подворотнях, не оставляющая намерений прорваться к центру, в Колонный зал. Но здесь уже за ЗИСами стояли солдаты. Я присоединился к одной из групп с тем же намерением – уговорить офицера пропустить нас, так как нас уже было здесь много, а Петровка за ЗИСами была пустой. Но дежурный офицер посоветовал нам пройти по бульвару дальше до Пушкинской улицы, где, как он сказал, есть пропускной пункт. Направившись дальше, по его совету, я вдруг обратил внимание на то, что толпа на улице здесь, у Петровских ворот, вела себя как-то уже не так, как это было накануне днем и вечером. В основном здесь собралась молодежь. Некоторые из парней взобрались на крыши невысоких зданий, некоторые почему-то на деревья и, очевидно, убедившись, что охрана не даст им возможности прорваться на Петровку, оттуда с высоты вели с ней незлобивый диалог. Стороны обменивались критическими, иногда «ненормативными» репликами, которые уже вызывали веселый смех от взаимных острот. Вот так, наверное, не осознавая, парни демонстрировали неотвратимую и непреодолимую силу жизни на подступах к траурному залу вождя. Их намерения здесь определялись уже не вчерашней обуявшей их скорбью. Мною тоже уже руководил молодецкий азарт: во чтобы то ни стало преодолеть возникшую преграду. Впрочем, и я еще не осознавал этого. По совету офицера, я с группой парней дошел до Пушкинской улицы. Здесь тоже отказались нас пропустить. Вдруг мы увидели, что за ЗИСами из Малого Гнездниковского переулка вышла построенная в колонну группа людей и повернула направо в сторону Колонного зала. Кто-то из ребят, быстро сообразив, крикнул: «Айда за мной». Мы побежали и свернули в первый попавшийся двор, который был проходным, прямо в Гнездниковский переулок. Правда, ворота перед ним были заперты, но охраны около них не было. Мы без труда преодолели эту чугунную преграду и оказались в Малом Гнездниковском буквально в пятидесяти шагах от Пушкинской улицы. Но и здесь нас остановил второй пост. В одном из офицеров я вдруг увидел показавшегося мне знакомым человека. Я вдруг вспомнил его лицо, неоднократно встречавшееся в Реутовских лагерях нашей дивизии имени Дзержинского. Я даже был уверен в том, что этот офицер служил в отдельном саперном батальоне дивизии. Мысль сработала мгновенно. Я вспомнил, что вчера, собираясь из дома, я специально на всякий случай взял свой военный билет. Не на всякий, а именно на такой случай возможной встречи с однополчанами. Я знал точно, что именно им выпадет задача обеспечивать в Москве порядок в дни похорон. Так и случилось. На этом рубеже состоялась моя первая встреча с моей дивизией, службе в которой я отдал шесть лет моей жизни. Теперь, уже не сомневаясь, что я дойду до своей цели, я подошел к капитану, имени и фамилии которого я не знал, и обратился к нему по уставу, как это делал всего три года назад: «Товарищ капитан, разрешите обратиться». Он мне ответил, несколько удивившись: «Обращайтесь». Тут я показал свой воинский билет, где четко была обозначена моя боевая служба в ОМСДОНе. Потом я представился ему как студент Московского государственного университета имени Ломоносова и попросил разрешения присоединиться к выходящей из переулка другой колонне людей. Капитан взял в руки мой документ, внимательно изучил его по номерам полков, в которых я служил. Мне показалось, что капитан был даже обрадован нашей встрече, как встрече со старым знакомым. Козырнув, он все-таки строго сказал: «Проходите, старший сержант». Колонна, к которой я хотел присоединиться, прошла уже далеко вперед, и я быстрым шагом стал ее догонять, оказавшись на пустой улице. Вдруг передо мной возникло новое препятствие: то ли из подъезда, то ли из подворотни прямо на меня вышел долговязый старший лейтенант. Я опять полез в карман за документом, но вдруг увидел, что старлей широко и радостно улыбается и называет меня по имени. К моей радости, им оказался начальник саперной службы второго мотострелкового полка мой друг Володя Калинкин. Теперь мы пошли по Пушкинской, обнявшись. Казалось, что сама судьба свела меня в то утро с моими друзьями однополчанами. Одному из батальонов второго полка была поручена служба на этой улице. Володя повел меня к Колонному залу. По дороге меня узнавали другие лейтенанты и капитаны, узнавал их и я. Мы здоровались, обнимались, на большее не было времени. А у самого Дома союзов Володя Калинкин передал меня Володе Чернову, начальнику клуба второго мотострелкового полка, который был самым моим близким, добрым и верным другом. В Колонный зал он провел меня через служебный вход.

Из-за этой нечаянной радостной встречи с друзьями, под ее впечатлением я как-то очень быстро прошел мимо гроба, так и не успев разглядеть как следует лицо покойного, а также запомнить лица руководителей партии и правительства, стоявших у гроба в почетном карауле. Но мой утренний поход с преодолением препятствий оказался разведкой возможного пути к Дому союзов, чтобы в тот же и на следующий день провести к нему моих друзей-однокурсников. Батальоны моего второго мотострелкового полка оказались растянутыми вдоль улицы Горького, и я теперь имел конкретное представление о том, как это можно было сделать.

6 марта, примерно в 12 часов, я прошел к факультету из Дома союзов без всяких препятствий. Там по-прежнему было много студентов и преподавателей, и так же, как и вчера, озабоченные члены партийного бюро у телефона ожидали и принимали руководящие указания из парткома университета. Все еще оставалось неясным, примут ли участие представители факультета в общей колонне университета. Мое сообщение о том, что я только что вернулся из Дома союзов, их удивило, но, конечно, не было воспринято ими как пример для повторения. Члены партбюро были предупреждены об опасности попыток неорганизованных действий во избежание последствий, подобных тем, которые произошли минувшим днем на Трубной площади и в других местах Москвы. В конце концов лишь небольшая часть партийного актива университета и совсем немного человек от нашего факультета прошли через Колонный зал Дома союзов только на третий день. Но я-то теперь сам видел и был убежден, что на всех подходах к нему службы порядка полностью овладели обстановкой и что подобные трагические случаи не могут произойти. Более того, я был уверен, что смогу снова дойти до той же цели не более чем за полчаса. Мною снова овладел азарт. В актовом зале факультета я встретил ребят с нашего курса. Услышав от меня историю с приключениями, они сразу же попросили провести их туда, откуда я только что пришел. Добровольцев набралось около двадцати человек, в их числе была одна девушка, Света Сергиенко. Мы вышли с факультета и на улице Герцена, перед тем как свернуть в переулок Огарева я разъяснил им задачу, которую каждый из них должен был решить сам при одновременном действии всей группы. В этом переулке еще вчера был поставлен заслон из тех же ЗИСовских трехтонок и около них в качестве стража поставлен один милиционер. Больше не требовалось. Мой план был прост: я предложил ребятам быстро, бегом атаковать преграду. Тем, кто мог перепрыгнуть через кузова и капоты грузовиков, я предложил сделать это как можно быстрее и нахальнее. А другим, кто в гимнастике был не силен, я предложил также быстро прорваться под кузовами, так же решительно и нахально. Я успокоил ребят, что стоявший у грузовиков грозный старшина ничего не успеет сделать, чтобы воспрепятствовать нашему нахальству. Все поняли меня отлично. Из-за угла мы выскочили неожиданно и молча рванулись на грузовики. Все удалось с незначительными потерями. Старшина милиционер все-таки сумел сдернуть офицерскую шапку с Витьки Евсеева, и тот не смог согласиться принести такую жертву. Он остановился и потом долго требовал у старшины отдать ему отцовскую шапку. А мы, как поется в песне «Отряд не заметил потери бойца», бегом выскочили на улицу Горького. Мы вышли прямо на КПП против проезда в Столешников переулок, на котором начальником был близко знакомый мне старший лейтенант моего родного второго мотострелкового – Яковенко. С его разрешения мы быстро перелезли через кузов трехтонки и оказались на Пушкинской улице. Дальше уже никаких ограждений не было, и мы спокойно встроились в процессию, спокойно дошли до Колонного зала и, пройдя через него, снова вернулись на факультет. О нарушении указания партбюро мы договорились никому ничего не рассказывать. Я позвонил своему другу Томасу и сообщил о проведенной нами операции. Том очень обиделся, что я организовал это без него, но я успокоил друга твердым обещанием сопроводить его лично, в персональном порядке. Мы договорились, что я немедленно приду к нему домой, и мы немедленно повторим нашу попытку, которая нам не удалась вчера.

Пока я шел к другу в Мерзляковский переулок, Том успел рассказать о моем предложении своим друзьям. К моему приходу там уже собралась опять целая компания. Правда, теперь сделать это же нам удалось, несколько изменив маршрут. Том позвонил нашей однокурснице Рените Шамшиной, дочери всесоюзно известной советской женщины, секретаря ВЦСПС Нины Васильевны Поповой, которая жила в одном из домов на улице Горького. Она тоже еще не была в Колонном зале и очень захотела присоединиться к нам. Было решено, что мы, то есть я, Том, Люба Амелина, Миша Зенович, Миша Грисман и еще кто-то, кого Ренита пригласила сама, соберемся у нее дома. Она рассказала нам, как можно было пройти к их дому через переулок, проходящий мимо внутреннего двора многосекционного дома недалеко от Моссовета. Так мы и сделали. Но пока мы собирались, наступил вечер. И теперь возникла непредвиденная сложность, как нам можно было в вечерней темноте найти моего лейтенанта Яковенко. Удача снова сопутствовала нам. Через парадные двери дома мы вышли на улицу Горького. Это опять было недалеко от проезда напротив Столешникова переулка. Нам не составило труда быстро пересечь улицу Горького и через Советскую площадь выйти на тот самый КПП. Случилось так, что там мы опять лицо в лицо встретились с моим однополчанином. Я быстро представил ему своих друзей, и он опять разрешил нам перелезть через те же ЗИСы. При этом лейтенант Яковенко вежливо помог это сделать нашим девушкам. Лейтенант успел нам рассказать, что он со своей командой стоит на КПП со своими солдатами вторые сутки. А Ренита вдруг предложила ему вместе с нами пойти к ней домой попить вместе с нами чаю и немножко отдохнуть. Я думал, что мой друг откажется, так как не представлял себе, как можно оставить КПП.

Но лейтенант принял предложение сразу и быстро передал командование заместителю. С нами вместе он прошел через Колонный зал и, выйдя в Георгиевский переулок, провел нас мимо всех кордонов на улице Горького прямо к дому Рениты. Там и состоялось наше чаепитие в квартире высокопоставленной советской женщины, которая сама в это время была в Доме союзов, но не имела времени и возможности, чтобы помочь дочке попрощаться с вождем. Помню, что чаепитие наше совсем не выглядело скорбным. Мы все были возбуждены происшедшим приключением, бегом с препятствиями и тоже оказались в состоянии азарта. Опять, вспоминая эти дни полувековой давности, я думаю, что жизнь наша уже тогда пошла своим чередом. Мы пили чай и не только, угощались вкусными бутербродами и пирожками и не скажу, что весело, но достаточно непринужденно провели вечер. Ночевать в этот вечер я пошел домой к Тому. А лейтенанту Ренита предложила, если служба позволит, завтра прийти к ней пообедать. Не знаю, воспользовался ли он этим предложением, но на следующий день я встретился с ним на его же КПП два раза. И при тех же обстоятельствах.

Состояние скорбной тревоги продолжалось все дни похорон и долго после них. К раздумьям о том, как, в каком направлении пойдет наша жизнь, каких изменений теперь следует ожидать, кто заменит вождя, станет ли жизнь легче или будет еще трудней, добавились еще переживания от «Ходынки» на Трубной площади, которое казалось страшным трагическим знамением. Не так просто оказалось нам всем расстаться с человеком (недруги уже называли его идолом), который по всеобщему согласию народа, по его доверию вершил его судьбу на протяжении целой эпохи в несколько прошедших десятилетий. И все же жизнь шла своим чередом и в эти первые дни скорби. С улиц ушла истерическая суета. По утрам все шли на работу, возвращались домой к своим делам и заботам. Я, например, вдруг вспомнил – как оказалось, это сделали и другие – о заданиях преподавателей к семинарам, и на следующий день после описанных приключений отправился в Историческую библиотеку, встретив там весь актив нашего курса. Все сидели за читальными столами, читали, скрипели перьями, ничем не отличаясь от тех студентов, какими они были три дня назад. Позаниматься и подготовиться к семинару нашего строгого руководителя Ильи Сергеевича Смирнова мне не удалось. Мои однокурсники попросились сводить их в Колонный зал, узнав, что у меня есть такая возможность. В тот день с двумя группами я еще два раза побывал в Колонном зале и опять не успел разглядеть лицо покойного, как и лица его живых соратников, некоторые из которых вскорости должны были стать первыми разоблачителями культа личности.

В день похорон на Красной площади состоялся траурный митинг представителей трудящихся Москвы, областей и республик страны. От нашего факультета на митинге были удостоены присутствовать только два человека. После похорон состоялось у нас общее партийное собрание факультета, на котором с памятным словом об ушедшем вожде, о наших задачах крепить единство партии и ее единение с советским народом, об обязанности своим трудом увековечить его имя и дело выступил заместитель секретаря партбюро, тогда еще молодой преподаватель Константин Николаевич Тарновский. Слово свое он закончил проникновенным рассказом о траурном митинге на Красной площади, на котором он присутствовал как наш представитель. Запомнился мне в этом рассказе один пассаж, произведший на нас очень сильное впечатление. Костя умел говорить и умно, и красиво, и убедительно. Он как бы погрузил нас в размышления, овладевшие им на Красной площади. А потом, выводя нас из состояния раздумий, он вдруг сказал (я доподлинно вспоминаю его слова): «Я вдруг через свои скорбные раздумья услышал голос товарища Сталина. Чтобы преодолеть наваждение, я поднял глаза и увидел, что этим голосом говорит Лаврентий Павлович Берия». Закончил свой пассаж Костя уверенными бодрыми словами, что и он, и все, кто был на Красной площади, поняли, что дело, завещанное Иосифом Виссарионовичем Сталиным, останется в верных руках его соратников. Я уже заметил, что некоторые из этих соратников свое руководство начали как разоблачители культа личности Сталина. А сам Константин Николаевич Тарновский закончил свой жизненный путь как лидер нового направления в исторической науке со своим, совсем не сталинским и почти не ленинским подходом к истории Великого Октября, как один из «прорабов» перестройки. Но не буду делать из этого каких-либо обвинительных заключений. Во-первых, не принято у православных говорить плохо о покойниках, а во-вторых, новая жизнь должна была многих озадачить поисками новых истин. И кто из нас успеет их найти, покажет лишь время. Пока же оно ведет нас по бездорожью.

Наш руководитель спецсеминара Илья Сергеевич Смирнов пришел к нам в группу через некоторе время после похорон Сталина. Приболел он тогда. Войдя в аудиторию, он оглядел нас печальным взглядом и сказал, что совесть обязывает его сказать нам несколько слов о еще не пережитом – нашем всеобщем горе. Запомнилось мне, что он артистически перефразировал слова В. А. Жуковского, прозвучавшие над гробом великого русского поэта А. С. Пушкина: «Закатилось солнце русской поэзии…» Мы не могли не ответить чувством уважения к нашему учителю. Мы сами тогда думали, как и он. Потом по предложению Ильи Сергеевича постояли в минутном молчании. Мой друг Томас Колесниченко под этим впечатлением спросил в тот день у Ильи Сергеевича, считает ли он актуальной темой его курсового реферата исследование вклада в укрепление партийной и советской демократии Георгия Максимилиановича Маленкова. Илья Сергеевич бросил на Томаса благодарный взгляд. Он тогда еще был в должности ученого секретаря Института марксизма при ЦК КПСС. «Это сейчас очень нужно партии, товарищ Колесниченко», – сказал он и еще раз повторил: «Очень нужно». Мы не знали еще тогда, что родной отец Томаса был репрессирован и что он вырос без отца. Поэтому мы никак не удивились его выбору темы. Все мы тогда были озабочены поисками актуальных тем для своих рефератов. Я, например, с благословения Ильи Сергеевича выбрал темой реферата, а потом и диплома исследование проблемы «партийности советской науки». А Илья Сергеевич по истечении некоторого времени не то чтобы быстро сдал свои ортодоксальные марксистко-ленинские позиции, но заметно отошел от некоторых положений своей кандидатской диссертации и монографии «В. И. Ленин о советской культуре и культурной революции в СССР», переработанной потом в докторскую диссертацию. Но что поделаешь? Жизнь требовала от всех нас жить теперь своим умом и идти своей дорогой.

На пороге грядущих перемен мы верили тем, кто взял в свои руки руководство народом и страной, верили Президиуму и ЦК КПСС, избранному делегатами XIX съезда КПСС, верили верным соратникам Сталина, которые заверили народ, что они не потеряют курса и не собьются с пути, завещанного оставившим нас вождем. Жизнь наша студенческая продолжилась в привычных заботах. Приближалась очередная экзаменационная сессия, а комсомольцы нашего курса, да и не только нашего, ожидали сталинского призыва и успешными результатами в учебе надеялись быть достойными ответить на него.

* * *

Новый 1953/1954 учебный год должен был ознаменоваться новыми событиями. Университету предстояло переехать с его исторической родины, с Моховой и с улицы Герцена на Ленинские горы. Студенты всех факультетов своим участием в субботниках помогали строителям в срок закончить работы к новому учебному году. Чувство сопричастности двухсотлетней истории нашей “Alma Mater” породило у нас настроение подъема, пафоса патриотических инициатив. Нас, гуманитариев, это ожидание приближающегося великого события в жизни Московского университета вдохновило и одухотворило, может быть, в большей степени, чем, как нам казалось, прагматических физиков, химиков, математиков и других «естественников». Мы все-таки больше, чем они, как нам казалось, были лириками. Мы даже не испытывали никакой обиды и разочарования оттого, что нам не придется переезжать вместе с ними в величественное главное здание строящегося университета, в прекрасные корпуса естественных факультетов. Мы радовались за них не меньше, чем они. Мы были согласны остаться на старинной московской земле, в центре Москвы, ожидая своей очереди, когда нам построят наши стеклянные коробки. Нам было тогда достаточно того, что студенты старших курсов всех гуманитарных факультетов, проживавших в стромынском общежитии, будут вместе со всеми естественниками поселены в прекрасных апартаментах на этажах нового студенческого общежития в главном корпусе университета. Мы тогда уже назывались старшекурсниками и очень радовались за наших стромынчан. А когда они туда переехали, то мы разделили с ними радость нового студенческого быта. Он показался нам тогда конкретным шагом в то обетованное царство высокоразвитого социализма, дотоле рисовавшееся нашим воображением как далекое будущее. Сказал эти чересчур высокопарные слова и вдруг подумал: «А куда же в действительности был сделан этот шаг?» Ведь на Стромынке все жили большими коллективами, коммунами, в больших комнатах на шесть-восемь человек, будили друг друга по утрам, опаздывая на занятия, вместе завтракали, вместе ходили в читалку, в баню, из общих кастрюль без тарелок ели пельмени. А теперь? Теперь все разошлись по индивидуальным комнатам в комплексных блоках «на двоих» почти с индивидуальными туалетами, душами и умывальниками, с меблированными интерьерами, секретерами, столами и спальными диванчиками. Вся мебель и сантехническая оснастка нового студенческого жилища была изготовлена по специальным проектам, разработанным для нового университета. На этажах были оборудованы кухни для приготовления индивидуальной трапезы. На каждом этаже были устроены гостиные с мягкой мебелью и пианино. В холлах около лифтов поставлены кабины с телефонными аппаратами, кажется по шесть на каждую секцию, и все жители-студенты получили возможность бесплатно пользоваться ими. Я подумал сейчас, где же оказалось больше социализма: в новом обустроенном общежитии на Ленинских горах или в нашем стромынском укладе, в котором каждый был равным? Новый студенческий обиход и сервис всем нам очень понравился. И мы, москвичи, очень завидовали нашим стромынским друзьям. Нам тоже захотелось пожить в маленьких аккуратных комнатках в красивом главном здании на Ленинских горах. А если говорить серьезно, без иронии, то у руководства университета, административного и партийного, с этой переменой появились проблемы воспитания студентов, морально-этического, культурного, да и политического, идеологического свойства именно потому, что они оказались разобщенными в новой бытовой микросистеме. С тех пор в домашней жизни студентов стало случаться значительно больше происшествий. Как-то вдруг странно вышло. Ведь главнее всего в тех переменах было то, что жить-то и учиться студентам стало и лучше, и удобнее, и легче! А дружные и солидарные коллективы вчерашних стромынчан с тех пор канули в Лету.

На четвертом году обучения индивидуальные интересы, цели и задачи окончательно развели и тоже как бы разобщили наш единый поток. Начавшаяся научная специализация развела нас по кафедрам, и внутри их у каждого был свой научный руководитель. Они для каждого из нас стали личными учителями и наставниками. От них теперь во многом стали зависеть и наши успехи, и наши перспективы. Обособленными в известном смысле стали и кафедральные студенческие коллективы. Зато они непосредственно вошли в жизнь коллектива своих учителей. Теперь мы получили возможность участвовать в заседаниях кафедр и даже вместе с учителями обсуждать серьезные проблемы и планы их научной деятельности. Впоследствии мне довелось в зарубежным поездках познакомиться с постановкой и организацией учебной работы в тамошних университетах. И я заметил, что наша российская университетская традиция непосредственного и постоянного общения учеников-студентов и профессоров-учителей была и проще, и демократичнее, и человечнее, и плодотворнее потому, что студент в научном отношении не остается в ней сам по себе, а становится органической частью научной школы своего учителя.

Признанное высокое качество образования советской высшей школы и в то, ушедшее, время и поныне вместе с этой традицией всегда обеспечивалось высокой дисциплиной организации учебного и воспитательного процесса и прежде всего наличием учебных планов, распределяющих учебное время студентов и рабочее время преподавателей. В них на основе выверенного многолетнего опыта был определен и в рабочих часах, и в порядке следования перечень всех научных дисциплин. Учебный процесс организовывался с твердой установкой на обязательность посещения студентами занятий, а для преподавателей – строгого соблюдения расписания. При этом планы предусматривали и время для самостоятельной работы студентов. В учебной работе студентов дисциплинировала строгая система контроля за проработкой и усвоением материала и строгая шкала оценки знаний. Семестровые рубежи завершались обязательными для всех экзаменационными сессиями. Излагаю эти азбучные истины лишь потому, что уж больно много в новейшее время возникало и продолжает возникать инициатив реформирования высшего образования в целом и сложившейся традиционно конкретной практики организации учебы в частности. Лично я уверен, что традиционный осмысленный консерватизм в этом деле гораздо ценнее увлечения прожектами реорганизации и поспешным внедрением их в практику. Конечно, не только формальный фактор строгого планирования организационной системы обучения в вузах Советского Союза обеспечивал высокий уровень специалистов. Самую главную роль в этом деле всегда играл состав высокообразованных, педагогически опытных профессоров и преподавателей. В этом смысле Московский университет являлся эталоном в подготовке, в подборе и расстановке преподавательских кадров.

Таким образом, строгая система организации учебного процесса, определяемая учебными планами, учитывающими индивидуальные интересы студентов, и представляющая им свободу индивидуального выбора научных специализаций, не допускала ни волюнтаризма, ни пренебрежения усвоением обязательной суммы знаний, без которых свободный выбор предмета специализации был бы просто нереальным, лишенным теоретической основы под собой.

Достижению высокой эффективности высших учебных заведений в нашей стране способствовала морально-психологическая обстановка, соответствующая их государственным задачам, создаваемая усилиями педагогов и вузовскими общественными организациями. Таковыми являлись партийные и профсоюзные организации, комсомол, спортивные клубы и другие самодеятельные студенческие объединения. В этом отношении каждый факультет имел свое лицо. Выразителями и хранителями его являлись студенты-старшекурсники. К этому времени они приобретали необходимые типические качества факультетского лидера, как-то: обнаружившие себя амбиции будущего ученого, организатора, инициатора, будущего руководителя, контактность в общении с коллективом сокурсников, умение расположить к себе их симпатии научными, общественными, спортивными и другими успехами. Из старшекурсников формировался руководящий актив факультета, где как бы фокусировались факультетские традиции. Например, факультеты университета различались по степени активности комсомольских организаций, по представительству в различных университетских комитетах, по степени увлечения спортом, по способностям в формах различной художественной самодеятельности. Общеуниверситетская студенческая общественная жизнь объединяла, создавала большой солидарный в университетском патриотизме единый коллектив. Факультеты соревновались между собой в самодеятельности. Это, конечно, никогда не выглядело как вызов. Факультеты-лидеры сменяли друг друга в этом качестве, и при этом важную роль играли их общественные руководители, которые были способны инициировать новые движения, становившиеся потом образцами и примером для соратников университетской корпорации. Так, например, в годы моего студенчества в спорте активно соперничали физики, химики, экономисты и юристы. Факультеты меняли друг друга в составе главных руководящих общественных органов университета – в парткоме, профкоме, комитете ВЛКСМ, в выдвижении своих представителей в состав московских районных и городских организаций. Помнится, что гуманитарии – историки, филологи и журналисты – выглядели в этом соперничестве значительно скромнее. Исторический факультет, на мой взгляд, отличался от других большей морально-психологической стабильностью, хотя и не сразу обрел ее после дискуссии по идеологическим проблемам середины сороковых годов из известных постановлений ЦК ВКП(б) по научным идеологическим проблемам и по вопросам состояния советской культуры и искусства. Внутренние коллизии нашего коллектива в значительно меньшей степени находили резонанс за пределами наших аудиторий и собраний. Правда, в конце пятидесятых годов у нас произошло событие, которое обеспокоило не только общественное мнение и руководство университета, но и партийное руководство Москвы и даже ЦК КПСС. О нем будет особый разговор, поскольку оно произошло в связи с общими переменами в стране после исторических решений XX съезда КПСС. Наш поток к тому времени уже два года как закончил свою учебу и не был его свидетелем. А мы жили еще решениями XIX съезда, переживая смерть вождя, исполненные намерений выполнить завещанные им наказы. Руководство нашего факультета, преподавательский коллектив и комсомольское студенчество не имели каких-либо поводов к тому, чтобы обострять обстановку в коллективе вокруг возникавших коллизий в будничной жизни даже тогда, когда случались какие-либо срывы в воспитательной работе со студентами, или возникавших острых дискуссиях на кафедрах. Партийным бюро факультета руководил доцент Федосов Иван Антонович, человек по складу своему спокойный, рассудительный, не приемлющий скоропалительных, необдуманных решений и не ставящий перед собой каких-либо карьерных целей на посту партийного руководителя. А главное, Иван Антонович был человеком, преданным своему факультету, и всегда старался уберечь его от формальной суеты. Он высоко ценил научный уровень преподавательского состава и оберегал его от каких-либо реорганизаций. Студентов он уважал и тоже старался оберегать от излишнего административного воздействия в связи со случающимися фактами нарушения дисциплины. Совсем не случайно, после того как доцент Федосов защитил докторскую диссертацию и был возведен в звание профессора исторического факультета, он на очередном переизбрании был избран деканом факультета и оставался им до 1970 года, одновременно руководя кафедрой. В 1974 году он был назначен на должность проректора МГУ и проработал в этом качестве более десяти лет. Еще раз скажу, что с Иваном Антоновичем Федосовым я дружил до самой его кончины, и ему я обязан помощью и поддержкой в моем вхождении в состав профессорско-преподавательского корпуса исторического факультета Университета.

Секретарем комитета комсомола исторического факультета одновременно с И. А. Федосовым был избран аспирант, будущий профессор исторического факультета, будущий заведующий кафедры источниковедения и историографии истории СССР, будущий академик и член президиума Академии наук СССР Иван Ковальченко, фронтовик-десантник, кавалер ордена Красного Знамени и других боевых наград, умный и красивый парень. В основных чертах характера он сходился с секретарем партбюро. Это и обеспечило на факультете спокойную стабильность. В комсомоле в годы его работы секретарем комитета комсомола не возникало никаких перебранок, никаких ЧП и не было никаких поводов командовать ребятами по-армейски, что бывший старший сержант Иван, командир противотанкового орудия ЗИС-З, конечно, когда-то умел делать и не забывал никогда. Для ребят он был просто своим парнем, а для девушек истфака – предметом воздыхания. Он был признанным, уважаемым и обожаемым вожаком.