Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

Знаю, что в глазах современных идеологов и пропагандистов «свободной рыночной демократии» я предстану замшелым реликтовым представителем «коммунистической морали и советских жизненных устоев», но упрямо повторю: успехи и высокий уровень современной российской исторической науки в Московском университете были предопределены трудом послевоенного поколения советских ученых-историков – профессоров и преподавателей исторического факультета, абсолютное большинство которых руководствовались марксистско-ленинской методологией исторического познания. А весь смысл, содержание и формы партийного руководства коллективом ученых-профессоров со стороны партийного бюро факультета состояли в организации коллективных усилий в развитии исторической науки, в обучении и в воспитании молодых поколений высококвалифицированных учителей-историков.

Основная задача комитета ВЛКСМ исторического факультета заключалась в том, чтобы направить коллективные усилия студентов на учебу и глубокое усвоение научных исторических знаний, чтобы стать достойными высокого звания учителя средней и высшей школы. Конечно, ответственность, как и заинтересованность в высоких показателях, которыми определялись трудовые успехи студентов, было личным делом каждого. А они тоже зависели от индивидуальных способностей к восприятию предметов изучаемых наук, от степени прилежания и трудолюбия. В наше советское время эти два последних качества студента считались общественным долгом перед государством, гарантировавшего молодежи право бесплатной учебы. Такая ответственность за качество учебы возлагалась и на комсомольские организации.

Высокий уровень успеваемости студентов университета, близкий почти к абсолютному, предопределялся, конечно, двумя главными факторами. Во-первых, это был высокий уровень подготовки будущих абитуриентов в советской школе. Благодаря этому они успешно проходили высокий экзаменационный конкурс при поступлении и, что самое главное, оказывались способны адаптироваться к новым условиям учебы, предоставлявшим им свободу распоряжаться временем, предназначенным для самостоятельной работы в лабораториях, с учебной литературой, и выдержать высокие требования при оценке результатов этой работы. Вторым главным стимулирующим фактором было вовлечение студентов в круг научных интересов своих учителей, открывавших им перспективы самостоятельного научного творчества. Значительная часть высокоуспевающих студентов не нуждалась в каком-либо контроле, административной или общественной опеке. И только значительно меньшая часть студентов в силу уважительных и неуважительных причин с меньшим успехом справлялась со своими учебными делами. Иногда это было связано с какими-то объективными трудностями, а иногда – просто с прохладным отношением к учебе или с недисциплинированностью. Поэтому главное внимание учебные сектора курсовых бюро, ответственные за учебную и научную работу студентов, свою конкретную задачу видели в том, чтобы помочь тем, кому учиться трудно, и вовремя высказать общественное порицание тем, кто просто проявляет нерадивость, а то и вынести строгое комсомольское взыскание за несоблюдение учебной дисциплины. Но главной целью всегда была забота о своем товарище, о том, чтобы не допустить серьезного срыва. Из своего опыта студента, общественного активиста, а затем – преподавателя и заместителя декана по учебной работе я знаю, что, когда дело доходило до отчисления студента из университета, его «комсомольские судьи» всегда выступали против и брали на себя поручительство за своего товарища. В этом тоже проявлялись традиционные студенческие солидарность и коллективизм.

В современном студенческом сословии эти качества стали малозаметными, а дух коллективизма, общественного соучастия быстро испарился вместе с ликвидацией комсомола. В своем семинаре я вот уже более десяти лет наблюдаю, что даже в самом маленьком коллективе – всего человек в десять-двенадцать – студенты плохо знают друг друга, их мало волнуют не только общественные проблемы, но даже интересы соседа по студенческой скамье. Студентов волнуют только собственные проблемы, и они не испытывают потребности взаимного общения. Они с удивлением слушают мои рассказы об интересной студенческой жизни в совсем недавнем прошлом, о наших комсомольских собраниях, о наших туристических походах, о студенческом спорте, о коллективных походах в театр, о наших спорах о новых премьерах московских театров, о событиях в литературе и искусстве. Не скажу, что эти проблемы не интересуют их вообще. Но скажу, что личные интересы не побуждают их к коллективному общению. Потоки курсов, разделенные на студенческие группы, также не выглядят организованным коллективом и потому не имеют своего лица, не проявляют никаких инициатив на факультете. Мои рассказы-воспоминания о жизни комсомольского студенчества на историческом факультете в мою бытность секретарем комитета ВЛКСМ они слушают с интересом, но всегда удивляют меня какой-то фатальной пассивностью, упорным неверием в то, что можно изменить что-то из того, что в этой жизни даже им самим кажется несправедливым или неприемлемым.

Я, например, рассказываю им о наших комсомольских собраниях, на которых помимо успешных результатов очередной экзаменационной сессии мы обсуждали и осуждали неуспехи отстающих. А мне, конечно, справедливо замечают, что учеба – личное дело каждого, что ответственность каждый должен нести сам, и при этом недоуменно жмут плечами – зачем, мол, так много заботы проявлялось о неудачниках, об отстающих, зачем их защищали.

Неоднозначную реакцию у них вызвал и мой рассказ о нашей затее – организовать конкурс на звание лучшей студенческой группы среди потоков курсов, с которой выступили в 1957/1958 учебном году студенты третьего и четвертого курсов мой однополчанин-целинник Володя Ронкин и Геннадий Оприщенко, ныне здравствующий доцент кафедры истории общественных движений в России. Результаты этого конкурса определялись, главным образом, по показателям успеваемости в группах и на курсах, по активности научного творчества студентов, а также – не по формальным нормативам, а по активности участия в общественной жизни, в художественной самодеятельности, в массовых театральных походах, в спорте. Такие конкурсы организовывались и на других факультетах.

Была у нас в 1957/1958 году еще одна затея, которая предвосхитила на много лет вперед у нас в университете подготовку к тридцатилетней годовщине победы советского народа в Великой Отечественной войне. Эту историю я тоже рассказал моим сегодняшним студентам. А дело было так. Однажды студент Виктор Усков с курса Гены Оприщенко, бывший до университета шахтером в Воркуте, член КПСС, встретив меня в нашем актовом зале, высказал идею собрать средства на сооружение памятника студентам, профессорам-преподавателям и сотрудникам университета, погибшим на фронтах Великой Отечественной войны. Скажу откровенно, в то время было мало людей, которым могла прийти в голову эта патриотическая идея, но не потому, что война была позабыта, а потому, что память о ней оставалась живой в большей степени в нас самих, ее участниках, и в меньшей – в наших учениках. Давно уже была пережита участниками войны и победная эйфория. В той неустроенной и обремененной нуждой жизни как-то неловко было украшать себя своими наградами – орденами и медалями. Даже маршалы не писали тогда своих мемуаров, а боевые заслуги и полководческий талант некоторых подвергся критическим переоценкам. Немало было переживших свою беду и среди офицеров, и среди рядовых. Но вот студент Виктор Усков, совсем не участник войны, был просто одержим своей идеей. Мне она сразу понравилась, и я предложил обсудить ее в нашем комитете ВЛКСМ. Там все единогласно поддержали ее и сразу предложили организовать трудовые субботники на стройках Москвы, чтобы заработать деньги в фонд будущего памятника. Задача была проста и ясна, но ее выполнение надо было организовать. Вместе с Виктором Усковым за это дело взялись мои боевые соратники с целины. Мы решили также обратиться за поддержкой к комсомольцам всего университета, опубликовав свой призыв в газете «Московский университет». Призыв наш тогда, к сожалению, широкого отклика не получил, но на нашем факультете, на комсомольских собраниях курсов он был поддержан активно. Наши ребята стали ходить по московским строительным организациям, заключая с ними договоры на выполнение работ, в основном, не требующих владения строительными специальностями. Сразу после зимних каникул некоторые группы провели в феврале первые воскресники. Работа доставалась им неквалифицированная, грубая – носить, подносить, нагружать… Заработок получался копеечный, но их мы складывали в рубли, переводя на университетский счет в фонд вузкома для сооружения памятников. Каким скульптором он будет создан, на каком месте и когда он будет установлен, никому известно еще не было. К юбилейным торжествам 50-летия Всесоюзного Ленинского Коммунистического Союза Молодежи мы внесли в этот фонд 30 тысяч рублей. Долго пришлось этим деньгам лежать в копилке, до тридцатилетия победы. Но наша идея была реализована следующим за нами поколением университетского комсомола.

* * *

В пятидесятые годы студенческая комсомольская молодежь, несмотря попытки самостоятельно, не по учебнику и не по стереотипам официальной партийно-советской пропаганды критически разобраться в жизни, оставалась на казавшихся ей незыблемыми идейно-патриотических позициях, завещанных отцами и дедами. Она по-прежнему оставалась верной и активной помощницей Коммунистической партии и советского правительства в подготовке к пятидесятилетнему юбилею комсомола. Скажу наперед, что этого политического и патриотического пафоса ей хватит еще надолго, до следующего – шестидесятилетнего – юбилея и даже до самой «перестройки» с ее призывами к усовершенствованию социалистической системы, к построению «социализма с человеческим лицом». Но критические тенденции, однако, и в эти годы нарастали, подготавливая почву оппозиции политическому руководству государства. Жизнь стала давать все больше и больше поводов для этого.

В пятидесятые годы еще сохранялся и действовал главный фактор нашей веры в строительство коммунизма – морально-политическое единство советского народа и его коммунистического руководства. Молодежь, в том числе и студенческая, и в великих делах созидания светлого будущего, и в решении текущих житейских проблем выступала активным борцом, поющим, скандирующим призывы, записывающимся в добровольцы на великие стройки коммунизма, обличающим пережитки буржуазной морали и проникающие в нашу жизнь «растленные» вкусы. Комсомольская организация исторического факультета вела решительную борьбу против этого «вражеского» влияния и моральной неустойчивости некоторых наших студентов. Однако вокруг серьезных проблем комсомольской жизни возникло очень много мелочей и ненужной суеты. В особенности это касалось обсуждения необыкновенных причесок, одежды, увлечения современными ритмами и мелодиями. По этому поводу в студенческих группах постоянно возникали споры о праве на личные вкусы, праве на критику. Возникли и обиды на чрезмерную строгость и ортодоксальность лидеров. Иногда дело доходило до вынесения порицаний, а однажды у нас возникло даже персональное дело по случаю спекуляции. Спекулянтов тогда называли «фарцовщиками», их появилось достаточно много в Москве в лето Международного фестиваля молодежи и студентов. Особенно активной тогда была торговля «жвачкой» и импортными сигаретами. Но ассортимент быстро расширялся: сначала торговали предметами ширпотреба, а затем появилась и спекуляция валютой. Однажды к нам на исторический факультет поступило представление из правоохранительных органов о неблаговидных поступках студента третьего курса Бабеляна. Может быть, ныне в современной «рыночной» России он сделал бы карьеру и занял место в ряду миллионеров-олигархов, может быть, даже выставил себя жертвой тоталитаризма. Но тогда перед своими однокурсниками этот тип, сын высокопоставленного советского чиновника, предстал в образе модного хлыща, совсем непохожего на студента. В представлении правоохранительных органов были подробно изложены факты его торговых операций, в том числе с валютой. Поскольку он до этого случая к ответственности не привлекался, то органы обратились с просьбой повлиять на него путем общественного воздействия. Его поведение было разобрано комсомольским собранием группы, а затем и курса, на которые он не счел себя обязанным явиться. Все-таки комсомольский суд состоялся, и ему было вынесено строгое взыскание с еще более строгим предупреждением. Но прошло немного времени, и на факультет поступило второе представление, в котором к нам была предъявлена претензия в том, что к спекулянту-фарцовщику не было принято должных мер. На следующем собрании решение было принято крайне строгое: его исключили из рядов ВЛКСМ с ходатайством перед деканатом об исключении из университета как человека, нанесшего урон престижу университета.

Вспоминая этот случай, я думаю, как далеко по времени отстоит этот случай от нынешней поры спекулятивного, воровского рынка. Думаю и удивляюсь своей наивной вере, которой мы тогда жили и не могли представить, чтобы тривиальный вор в образе современного олигарха возвысился своей властью над «свободной возрожденной Россией». В то далекое время большая часть нашей советской молодежи оставалась и совестливой, и честной, и преданной своей Родине.

* * *

В комсомол я вступал в 1940 году. Добровольцем-комсомольцем ушел на войну и в 1944 году вступил в Коммунистическую партию большевиков. С комсомолом был связан все долгие годы своей воинской службы, избираясь комсоргом рот и батареи. В университете я побывал с комсомольцами на казахстанской целине. Неожиданные обстоятельства, сложившиеся на факультете осенью 1957 года, снова вернули меня на тридцать четвертом году жизни в комсомол, куда я был командирован партийным бюро почти «чрезвычайным комиссаром». Но, исполняя это поручение, я старался как можно меньше пользоваться своим «мандатом» и не выглядеть дядькой-наставником студентов. Полагаю, что мне это удалось, потому что еще несколько лет я оставался для них Костей, своим парнем, к которому они относились как к равному, и потому, что вместе нам удалось создать в комсомольском коллективе истфака нормальную обстановку взаимопонимания, дружбы в учебе и общественной жизни. Моя командировка в комсомол закончилась в конце 1958 года. Перед этим, накануне пятидесятилетия Ленинского комсомола, я провел в октябре общефакультетское комсомольское собрание, посвященное этой тожественной дате. Оно явилось тогда для меня итоговой проверкой почти двухлетнего комсомольского секретарства на историческом факультете. Главным ее результатом было то, что в собрании приняло участие абсолютное большинство тысячного состава организации. Мы проводили его в огромном актовом зале университета на Ленинских горах. В задуманном нашим комитетом плане проведения собрания удалось сочетать и торжественную часть, и деловое обсуждение итогов нашей жизни, работы, учебы, вызвав непосредственный интерес ребят к тому, в чем они сами принимали деятельное участие. На собрании не было ни юбилейного торжественного, ни скучного монотонного отчета «об успехах и недостатках» – были живые рассказы секретарей комсомольских организаций курсов. Мы не планировали торжественных декламаций, не готовили программ художественной самодеятельности, но зато заполненный актовый зал гремел аплодисментами выступавшим секретарям курсов. Собрание отразило общий оптимистичный настрой, демонстрирующий нашу факультетскую комсомольскую солидарность, наши благодарные чувства к нашим учителям, нашу общую удовлетворенность делами. Выступления были живыми, веселыми, остроумными, особенно в части самокритики и критики «неизжитых недостатков». После собрания в фойе актового зала начались танцы и был организован буфет, в те времена недорогой.

Мне показалось тогда, что наш студенческий комсомольский коллектив вышел их стрессового состояния, в котором в связи с прошедшим в 1957 году судом пребывал достаточно долго. На отчетно-выборной конференции я сдал свои секретарские обязанности Николаю Сивачеву, недавнему студенту кафедры новой и новейшей истории зарубежных стран, возвратившемуся через два года работы учителем в Сибири на учебу в аспирантуру.

* * *

Участие в общественной жизни, однако, не всегда способствовало моему утверждению на факультете как преподавателя. Для этого требовался и ценился иной труд. В 1958 году мне пошел тридцать четвертый год, а я все еще оставался должником перед своими родителями, своей семьей, да и перед самим собой. И теперь снова я почувствовал себя в тупике из-за несостоявшейся научной и профессиональной карьеры. Первый вариант своей кандидатской диссертации по истории организации колхозного производства в годы предвоенных пятилеток я успел написать к истечению установленного аспирантского срока. Но после XX съезда КПСС с его решением о культе личности возникла необходимость серьезной коррекции труда в связи с новыми общими задачами историко-партийной науки и особенно историографии истории коллективизации и колхозной жизни в избранный мной для исследования период предвоенных пятилеток. В конце пятидесятых годов в исторических журналах начали появляться статьи с критикой итогов коллективизации и колхозного строительства. Вслед за статьями в этом же направлении появились и первые монографические исследования проблем истории советского колхозного строя на основе анализа новых источников и новой методики их изучения. Инициаторами новых постановок исследуемых задач в это время выступили историки-аграрники, сотрудники Института истории Академии наук СССР. Наиболее жесткой критике в их статьях и монографических исследованиях была подвергнута историко-партийная концепция истории коллективизации и колхозного движения.

Теперь, с одной стороны, я не мог считать готовой к защите свою диссертацию без того, чтобы не определить своего отношения к этому направлению, а с другой стороны, я должен был переосмыслить свою исследовательскую концепцию и в связи с принятой новой программой КПСС и последовавших за этим событием решений ЦК КПСС и советского правительства по руководству сельским хозяйством в той мере, в которой они касались оценок исторического опыта прошлого. Для этого потребовалось немало времени.

Пока я приводил в порядок первый вариант своей диссертации, постановлением Высшей аттестационной комиссии были изменены правила подготовки к защите диссертационных исследований и место проведения защиты. Главными были два пункта, усложнившие задачу соискателей: теперь к защите могли быть допущены диссертации, содержание которых было опубликовано до защиты в научно-исторических журналах.

Одновременно было запрещено защищать диссертации в ученых советах научных учреждений, в которых соискателем было выполнено диссертационное исследование. Соискатели должны были теперь представлять свои работы к защите в ученые советы других профильных научных учреждений при предварительном их обсуждении на предмет научной значимости и готовности к защите. Вот так случилось. Не удалось мне завершить работу в назначенный срок и вовремя защитить свою диссертацию, пришлось теперь тратить для этого больше и труда, и времени. Снова нахлынули новые заботы, семейно-домашние и должностные. В 1960 году меня назначили на должность заместителя декана исторического факультета по учебной работе с жестким условием представить на обсуждение готовую диссертацию. К этому времени я успел опубликовать три статьи, и наконец в 1961 году на нашей кафедре состоялось ее обсуждение. Диссертация была одобрена и рекомендована к защите на Ученом совете Академии общественных наук при ЦК КПСС. Там после предварительного обсуждения я был поставлен в очередь, и защита состоялась 5 июня 1962 года. Ученый совет присудил мне степень кандидата исторических наук и рекомендовал диссертацию к публикации.

На этом основании я представил ее в Редакционно-издательский совет Московского университета. Издана она была в 1969 году под названием «КПСС – организатор колхозного производства в годы второй пятилетки: 1933–1937».

Так со своей монографией я оказался в ряду историков, внесших свой вклад в историографию советского колхозного крестьянства. Но тогда, тридцать четыре года назад, я от этого состоявшегося факта в моей биографии не испытал слишком большого чувства удовлетворения. К своему успеху я тогда отнесся без ликования. Мне казалось тогда, что времени и труда эта книжка потребовала намного больше, чем полученный мной исследовательский результат, и сомневался в значимости своего вклада в историографию. Конечно, я был очень рад, что наконец завершил превысившую все возможные сроки работу, – уж слишком много встретилось мне препятствий на этом пути. Мои друзья-однокурсники успели за это время стать докторами наук. Удовлетворение я почувствовал только от того, что сбросил огромный груз. Я был теперь свободен от работы над закабалившей меня на многие годы проблемой довоенной истории колхозной жизни. Свой интерес и свой долг перед ней я посчитал исчерпанным. Вскоре после публикации моей диссертации в журнале «Вопросы истории КПСС» была напечатана рецензия, в которой она положительно оценивалась и с точки зрения ее научной актуальности, и с точки зрения научно-теоретического уровня исследования, и с точки зрения обоснованности выводов. Потом я встречал ее положительные оценки в монографиях других, незнакомых мне авторов. Но тогда я, все еще переживая за нерасчетливо потраченное время, упрекал себя за то, что не смог сделать большего. Свою скромную монографию в мягкой обложке я поставил на полку и очень редко брал ее оттуда. Но вот недавно я вынул ее из шкафа и заново перечитал, вдруг поняв, что все эти годы был несправедлив и к ней, и к себе. Конечно, в ней не были преодолены некоторые стереотипы, характерные для своего времени. Но теперь я увидел, что сделал тогда шаг в их преодолении. Главный акцент в ней я сделал на творческой активности колхозного крестьянства в организации труда и подъеме производства.

Во второй и в начале третьей пятилетки этот сдвиг был достаточно заметен, чтобы оценить его как реально завершенный этап нового победившего социально-экономического строя в советской деревне. Первые стабильные результаты повышения материального уровня жизни колхозников вселяли уверенность в правильности избранного пути. Но Великая Отечественная война нарушила естественное развитие страны, прежде всего в колхозном производстве. Оно было подорвано напряжением военной поры, неисчислимыми жертвами во имя Победы на фронте и в тылу. Взятый во второй пятилетке высокий темп, к сожалению, не удалось восстановить в послевоенные годы. Слишком много было ошибок в форсировании развития колхозного производства в послевоенные годы. Эти ошибки обернулись новыми потерями производительных сил и грозили опасностью деградации колхозного строя. Может быть, поэтому, разочаровавшись в это время в методах партийно-политического руководства колхозами, я и утратил интерес к теме своей научной специализации, избранной на кафедре истории КПСС, где я тогда еще продолжал работать в качестве старшего преподавателя и начал читать общий курс лекций на вечернем и заочном отделениях, вел семинары, руководил дипломниками. Однако расставаться навсегда с проблемами политической истории российского крестьянства я не собирался. При подготовке лекций по общему курсу истории КПСС мне понадобилось углубить свои знания по истории так называемых непролетарских партий, возникших одновременно с социал-демократической партией накануне буржуазно-демократической революции 1905–1907 годов. Возникла необходимость выйти за рамки стереотипа, сложившегося в историко-партийной историографии в оценке их как партий изначально контрреволюционных. Ибо и студентов в этом вопросе интересовало значительно большее, чем то, что они узнавали из учебных пособий. Признаюсь, и у себя я обнаруживал недостаток знаний конкретных фактов истории этих партий. Для ликвидации этого пробела я обратился к конкретным источникам, знакомился с историографией вопроса. Потом у меня возникла мысль глубже заняться этим историческим материалом для специального курса лекций. Я посоветовался с заведующим кафедрой Наумом Васильевичем Савинченко, он, будучи глубоким знатоком истории борьбы КПСС с этими партиями, не поддержал этой инициативы, говоря, что проблема достаточно раскрыта в историко-партийной литературе и что мне вряд ли удастся что-либо добавить. Но я-то успел уже ознакомиться с ее трактовками в новейшей литературе, и она увлекала меня. Мой интерес к данной проблеме привел меня к мысли о смене научной специализации по кафедре истории СССР. Я понимал, что это желание не могло быть осуществлено простым переходом на кафедру истории СССР XIX – начала XX века, для этого потребовалось бы многое опять начинать с нуля. Поэтому я не сразу решился на этот неразумный поступок. Тем не менее я его совершил при сочувствии и поддержке заведующего кафедрой и декана исторического факультета Ивана Антоновича Федосова, которому суждено было сыграть большую роль в моей жизни на всем протяжении моей работы на историческом факультете и в Московском университете с конца пятидесятых годов и до начавшегося века двадцать первого.

* * *

Мое знакомство с Иваном Антоновичем Федосовым началось в далеком 1953 году и было связано с моим и Стали́на Дмитренко персональным делом времен студенческой молодости. Он тогда был членом партбюро и, помнится, сочувственно отнесся к нашему студенческому грехопадению. До этого я с доцентом кафедры истории СССР Федосовым не сталкивался, лекций его не слушал и в его семинаре не занимался. Но с того момента, уловив его сочувствие к нашей студенческой судьбе, я в благодарность стал здороваться с ним. А он всегда вежливо отвечал мне особым знаком, приподнимая шляпу левой рукой. Наше знакомство продолжилось и в последующие годы, когда Иван Антонович был избран секретарем партийного бюро, а в 1956 году назначен на должность декана факультета. Нас сплотили наши общефакультетские заботы. Теперь мне стали известны факты военной биографии Федосова. Будучи студентом второго курса Института истории, философии и литературы, летом 1941 года Иван Антонович добровольцем вступил в Московское ополчение и уже осенью в составе Краснопресненской дивизии занимал оборону места, на котором после войны будут построены новые корпуса Московского университета.

После разгрома германских войск под Москвой ополченская Краснопресненская дивизия вела затяжные бои подо Ржевом, пытаясь прорвать немецкую оборону. Там 23 февраля 1942 года Иван Антонович был тяжело ранен, едва выжил и без наград и без руки закончил свою войну. После госпиталей он инвалидом первой группы вновь стал студентом исторического факультета и успешно закончил учебу, а в 1946 году защитил кандидатскую диссертацию по истории российского просвещенного абсолютизма. Так ему удалось намного опередить тех, кто вместе с ним уходил на фронт, остался жив и вернулся в университет. Во мне Иван Антонович увидел соратника и, став деканом факультета, предложил хлопотную должность своего заместителя по учебной работе. Мне неловко было принимать это предложение. Я тогда еще не имел необходимой для этого степени кандидата наук. Не было у меня и опыта организации учебного процесса.

Но декан убедил меня, что я смогу разобраться в сложностях поручаемого дела. Он мотивировал это тем, что я, будучи секретарем бюро ВЛКСМ факультета, сумел установить тесный контакт со студенческой средой. «На данном этапе, – сказал Иван Антонович, – этот фактор будет иметь важное значение. А остальное, – закончил он, – придет с опытом». Я согласился, не преодолев, однако, сомнений, что все у меня получится. Решился же я больше от того, что, признаюсь, для меня очень важной тогда оставалась проблема материального положения семьи, которая теперь состояла из четырех человек. 7 сентября 1959 года у нас родился второй сын Алеша. А еще и у меня, и у Гали были стареющие родители и бабушки. Трудности и обязанности все эти годы увеличивались, а семейный бюджет оставался все тот же – ассистентский. Скажу, что именно в это время нам было тяжелее всего в материальном отношении, даже несмотря на то что я был повышен в должности, став старшим преподавателем. Моя зарплата составляла тогда всего 175 рублей, а зарплата жены – 130 рублей. Нашего общего заработка, конечно, едва хватало на наш скромный семейный быт. Спасибо родителям. Они обходились пока без нашей помощи. Более того, они еще как-то помогали нам, не деньгами, конечно, а заботой и уходом за детьми. Но их ресурсы были уже на исходе, и это напоминало нам о предстоящих заботах о них самих. Надо было искать дополнительных заработков. Это явилось причиной, по которой я принял предложение, несмотря на то что оно опять неизбежно осложнило бы завершение работы над кандидатской диссертацией.

В начале нового учебного 1959/1960 года после согласований с партийным бюро факультета, ректоратом и парткомом университета я был назначен на должность заместителя декана по учебной работе и занимал ее в течение пяти лет. Немногочисленный штат учебной части на нашем факультете с моим назначением не претерпел изменений. Он сложился несколько лет назад и состоял из людей, имеющих большой опыт в этом хлопотном деле. Менялись на факультете деканы, их заместители, а постоянными «хозяйками» в деканате оставались старшие инспектора. На нашем факультете ими долгие годы оставались Надежа Матвеевна Мымрикова, Нина Николаевна Абрютина, Александра Ивановна Федорова и диспетчер Евгения Тихоновна Трутнева. Учебно-научную канцелярию деканата возглавлял многие годы ученый секретарь Александр Васильевич Сергеев. При этом административном ядре не часто менялись и младшие инспектора, они набирались преимущественно из недавних студентов. Как правило, они оставались на этих должностях недолго, некоторые – до поступления в аспирантуру, а некоторые – и до нового места работы по специальности, ожидать которую им приходилось подолгу, многие годы, оставаясь младшими инспекторами и набираясь у старших наставников опыта и знаний. Дождаться удавалось очень немногим. В то время никто на факультете не мог заменить научного секретаря деканата Александра Васильевича Сергеева и Александру Ивановну Федорову, когда наступали сроки представлять вышестоящим инстанциям планы научной работы или отчеты об их выполнении. Никто, кроме них, не знал, у кого и как можно было получить необходимые для этого сведения с кафедр. Никто, кроме Надежды Матвеевны Мымриковой, не мог расписать последовательность читаемых общих и специальных курсов и параллельных просеминариев и спецсеминаров. Никто, кроме нее и диспетчера Евгении Тихоновны Трутневой, не мог составить сводное расписание учебных занятий для потоков и студенческих групп, разведя их по аудиториям в условиях постоянного их дефицита.