Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

* * *

Наши планы нарушила в тот день погода. Вообще все лето тогда было дождливым. Но в тот роковой день с ночи ливень был такой необычный, такой по-осеннему холодный, что ожидаемый всеми товарищеский футбольный матч сборных СССР и ЧССР был отменен и перенесен на неопределенный день. Об этом я узнал, когда, расставшись с Томасом, приехал в общежитие на Стромынку. Ожидавшие меня друзья Стали́н Дмитренко, Юра Воскресенский, Вася Гетманский, Риф Ганеев и Володя Додонов успели уже изменить свои планы, организовав прощальный обед перед своим предстоящим на следующий день отъездом по домам на каникулы. Все мы накануне получили летнюю стипендию, и наше общее решение не могло быть иным. Общежитие в тот день было почти пустым. Основная часть студентов уже разъехалась. Застолье наше состоялось в комнате, в которой старостой был Стали́н Дмитренко. Конечно, на нашем столе кроме обычного обеда из столовой была и бутылка водки. Когда мы уже заканчивали трапезу, компания наша вдруг увеличилась. Возвратились насквозь промокшие с несостоявшегося футбольного матча наши друзья бакинцы Сальвар Асланов, Газанфар Мамедалиев и Муслюм Мамедов, тоже обитатели этой комнаты. На наш стол они поставили свою бутылку. Промокнув до нитки, они приобрели ее для профилактики простуды. Для утоления голода друзья принесли еще две пачки пельменей. Застолье продолжилось и стало, наверное, более шумным. Возник у нас тогда разговор о предстоящих Олимпийских играх и перспективах на них нашей сборной команды по футболу.

Видимо, наш шум был услышан в кабинете директора общежития Баринова. Скорее всего, своевременную информацию о нашей компании ему кто-то доставил. В правилах общежития был пункт, строго запрещающий распитие спиртных напитков. Пункт этот, конечно, был нередко нарушаем. Просто администрация не могла за всем доглядеть. Но на этот раз информация дошла своевременно, и директор Баринов явился на место происшествия сам и самолично, в присутствии свидетелей из администрации, составил протокол. Директор очень любил порядок, но не очень любил студентов. Протокол он составлял с удовольствием, записав в него все наши имена и фамилии, а также название факультета, студентами которого мы все являлись. Картина, которую он застал в комнате нашего пиршества, давала ему, конечно полное основание для самого сурового определения нашего застолья – как факта организованной пьянки. Напрасно мы пытались ему объяснить и извиниться, что так вот все неожиданно вышло. Он нас не слушал. Ему было достаточно видеть наш неприглядный стол с двумя пустыми бутылками из-под водки и остатки недоеденных пельменей. К тому же в комнате было накурено.

В конце концов оперативно организованная комиссия во главе с директором Бариновым удалилась. А нам оставалось ждать суровых последствий. В составе нашей компании оказалось пятеро членов ВКП(б), которые на этот раз оказались организаторами коллективной пьянки. Всех пятерых нас на следующий день вызвали на экстренное заседание партийного бюро факультета, члены которого еще не успели разъехаться на каникулы и разойтись по отпускам. Принятое тогда решение было квалифицировано сурово как проступок безответственный и аморальный, совершенный в исторической обстановке подготовки к XIX съезду КПСС. Мы, конечно, не могли возражать против такой оценки потому, что, доведись нам самим выступать судьями аналогичного случая, мы и сами, не задумываясь, применили бы такое же определение. Нам было стыдно, но изменить уже ничего было нельзя. Правда, мера наказания все-таки не была суровой, так как до этого никто из нас к партийной ответственности не привлекался и взысканий не имел. Троим был объявлен выговор. А нам – мне, бывшему тогда парторгу группы студентов-коммунистов, специализировавшемуся по кафедре истории ВКП(б), и Стали́ну Дмитренко – старосте общежитийской комнаты и тоже члену ВКП(б) – был объявлен строгий выговор с занесением в личное дело. Кроме того, партийное бюро исторического факультета отменило свое недавно принятое решение о представлении меня к почетной и повышенной стипендии имени Иосифа Виссарионовича Сталина. Я и сам тогда понимал, что стал недостоин такого поощрения. Кроме того, партбюро рекомендовало бюро курса рассмотреть вопрос об освобождении меня от должности парторга группы. Вот так завершился наш третий год учебы, казалось бы удачно закончившийся по всем академическим результатам и показателям. Друзья-однокурсники, которые еще не разъехались на каникулы, прослышав о нашей истории, сразу же охарактеризовали ее как партийную пьянку. Для одних это был повод для смеха, для других – для порицания. Теперь нам всем уже в сентябре предстояло пройти неминуемую партийно-политическую и общественную моральную экзекуцию в своем коллективе. А нас – меня и Стали́на, как получивших взыскание, «строгий выговор с занесением личное дело», – ожидало обсуждение на факультетском партийном собрании и после него – на заседании партийного комитета университета. В обстановке ожидаемого XIX съезда КПСС, который должен бы подчеркнуть необходимость укрепления дисциплины и ответственности коммунистов в жизни, работе и общественной деятельности, наше персональное дело могло иметь иные, более строгие квалификации и взыскания. Я нисколько не преувеличиваю всех опасностей, которые могли бы нарушить наши надежды на дальнейшие жизненные перспективы. Так ведь иногда случалось, и мы были этому свидетелями и в годы военной службы, и уже в годы учебы в университете.

В сентябре, как только наш курс собрался после каникул, партийное бюро и первое в новом учебном году партийное собрание вместе с вопросом о задачах коммунистов в период подготовки к партийному съезду обсудило и вопрос о нашем персональном деле и рекомендации, предложенные партийным бюро факультета. Все они были приняты и утверждены. Теперь предстояло ожидать первого общефакультетского партийного собрания, которое должно было состояться в сентябре. Но на нем ожидалось обсуждение опубликованных к этому времени материалов к предстоящему съезду партии – проект директив к плану развития народного хозяйства СССР на пятую пятилетку и проект нового устава. Поэтому наше персональное дело в его повестку дня не было включено: партийное бюро сочло неуместным обсуждать мелкую бытовую историю на фоне грядущего события и его исторического значения для нашего государства и всего советского народа, а также для мирового коммунистического движения и дальнейшей борьбы за мир. Секретарем партийного бюро на факультете был доцент Иван Антонович Федосов, будущий декан факультета, заведующий кафедрой истории СССР, будущий проректор МГУ и будущий мой близкий друг. Лишь по прошествии немалого времени после той трагикомической истории я узнал, что вывел нас тогда из-под неминуемого удара именно он. Именно он предложил членам бюро не ставить нашего персонального дела на том собрании. Члены бюро поддержали его. А мы тогда и не догадались поблагодарить наших старших товарищей за проявленную о нас, грешных, заботу. А в октябре начал свою работу съезд, и следующее собрание должно было состояться уже в конце ноября или даже в декабре. И когда подошел его день, то уже как бы само собой, обсуждение нашего персонального дела сочли опять неуместным по той же причине.

На декабрьском партийном собрании, состоявшемся после съезда, главным опять стал вопрос о задачах партийной организации исторического факультета в свете исторических решений XIX съезда Коммунистической партии Советского Союза. В январе прошла очередная экзаменационная сессия. В феврале начались зимние студенческие каникулы. Словом, наше персональное дело было вынесено на общее партийное собрание только в конце марта, если даже не в начале апреля 1953 года. Оно перестало интересовать и беспокоить общественность, и по прошествии времени уже не могло обсуждаться без учета показателей сданной сессии и нашего участия в общественной работе. Время дало нам возможность реабилитировать себя в глазах наших однокурсников, наших партийных товарищей и нашего партийного руководства.

На общем партийном собрании в апреле 1953 года, уже после смерти генерального секретаря ЦК КПСС Иосифа Виссарионовича Сталина, из пяти участников «партийной пьянки» обсуждалось персональное дело только двоих – меня и моего друга Стали́на Дмитренко, так как взыскания, вынесенные остальным, по уставу не требовали утверждения на общем собрании.

Сложившаяся благоприятная для нас обстановка, однако, не успокаивала нас, а продолжала серьезно нас беспокоить. И вот общественный суд наконец состоялся. По нашему делу на общем собрании факультета докладывал парторг нашего курса Иван Иванович Иващенко. Сделал он это обстоятельно. Сначала он доложил собранию, что все коммунисты нашего курса строго осудили наш проступок за то, что он не мог не подорвать авторитета партийной организации курса в глазах комсомольцев и подал им дурной пример. Но к этому он добавил, что ранее нарушители партийной дисциплины ничего подобного в своем поведении себе не позволяли, что все они являли собой пример и в учебе, и в общественной работе, что все коммунисты очень сожалеют о случившемся и уверены в том, что оно станет нам серьезным уроком. После этого наш большой приятель, фронтовик, бывший хвостовой авиационный стрелок штурмовика Миша Вассер задал, как всегда немного заикаясь (результат перенесенной контузии), вопрос Ване Иващенко: «А-а-а ка-а-к они се-ебя сей-йчас ве-едут?» И парторг нашего курса опять стал обстоятельно объяснять, что обсуждаемые коммунисты успешно, без «троек», сдали сессию, что они активно выполняют свои общественные партийные поручения, а коммунисты Левыкин и Дмитренко успешно справляются с возложенными на них обязанностями старосты и заместителя старосты курса. Замечу, что в обсуждаемом деле мы со Стали́ном определялись как «организаторы коллективной пьянки». И это сразу обозначилось в начавшемся обсуждении проступка, степени виновности каждого в отдельности и меры партийного взыскания. Прения оказались недолгими, но спорящие неожиданно разошлись по вопросу определения взыскания. Сначала после ответа на вопрос Миши Вассера доцент Михаил Филиппович Юрьев, осудив наш проступок, но учитывая наше безгрешное прошлое, предложил ограничиться для рядовых участников нашего грехопадения «постановкой на вид», а нам, организаторам, – по выговору. Но тут слово взял Павел Волобуев, тоже доцент, знакомый нам еще аспирантом, по-доброму относящийся к нам. Он сказал, что не думал и не предполагал, что мы могли совершить такой проступок тогда, когда накануне XIX съезда КПСС все коммунисты должны были особенно осознавать свою ответственность и дисциплину… и т. д. и т. п. Поэтому он предложил более строгую меру наказания нам, «организаторам», чтобы оно послужило нам уроком на завершающем этапе учебы и стало бы предупреждением для других. Правда, Павел не определил точно меры взыскания, случайно или одумавшись. И когда состоялось голосование, то абсолютным большинством прошло предложение Михаила Филипповича Юрьева.

Затянул я свой рассказ о весьма тривиальной истории, происшедшей с нами в стромынском общежитии в дождливый летний день 1952 года. Но надеюсь, что читатель обратит внимание на самоиронию пишущего эти строки и одновременно представит себе образ жизни нашего ушедшего в прошлое времени. Добавлю еще раз, что все мы, пять человек, «организаторов партийной пьянки», искренне признавали тогда, а я не отрекаюсь от этого и сейчас, что совершили предосудительный проступок, роняющий честь и достоинство коммуниста. Вся наша партийная жизнь была подчинена партийному принципу самокритики. К сожалению, этот принцип уже и тогда некоторые применяли по отношению к другим, а не к себе.

Закончу этот рассказ описанием благополучного финала, особенно для нас, двоих «организаторов» предосудительного коллективного действа. Наше персональное дело было, как положено по уставу, рассмотрено на заседании партийного комитета МГУ и, будучи утвержденным в оценке и мере взысканий, вынесенных нам на партийном собрании исторического факультета, поступило почти через год, даже с лишним, для окончательного рассмотрения и решения в Краснопресненский РК КПСС. На этот рубеж мы вышли опять вдвоем – я и Стали́н Дмитренко, поскольку объявленное нам взыскание в университете должно было быть утвержденным в этой партийной инстанции. Пришлось нам с другом еще раз пережить волнение за свою студенческую судьбу. Но в этот раз нам повезло с участливым отношением к нам со стороны второго секретаря райкома, Павла Дмитриевича Соколова, отца Вали, нашей сокурсницы и коллеги по группе. Павел Дмитриевич нас очень близко знал. Мы с Валей были друзьями, много раз бывали у нее дома и непосредственно общались с ее отцом. И вот мы нежданнонегаданно предстали перед его очами. Он не скрыл своего удивления, подумав прежде, что объявленное дело относится не к нам. В тот день заседание бюро вел именно он. Наконец, сообразив, что справка, зачитанная по нашему делу, относится именно к нам, он как-то не по-секретарски, а скорее по-отечески спросил у меня: «Костя, как это все случилось?» Я что-то начал ему говорить. Выслушав, он сразу обратился к членам бюро. Сказал, что лично знает нас обоих, что всегда считал нас хорошими парнями, что, будучи отцом нашей сокурсницы, он знает, что на историческом факультете МГУ мы оба всегда положительно характеризовались и пользовались авторитетом среди сокурсников. Далее он сказал, что верит нашим искренним переживаниям, что с момента случившегося происшествия прошло уже больше года и для нас, хороших парней, оно послужило действенным уроком. Сказав это, он предложил закончить обсуждение этого персонального дела с пожеланием нам впредь не допускать подобных срывов в поведении. Все члены бюро единогласно согласились с Павлом Дмитриевичем. Когда мы, переживая благополучный исход стромынской истории, выходили из дверей Краснопресненского РК КПСС, Стали́н вдруг проговорил: «Ведь влепил бы нам Павел Дмитриевич „выговорешник”, да еще „со строгачем”, если бы попали мы к нему на бюро райкома сразу в те исторические дни „подготовки к встрече XIX съезда КПСС”». А я согласился с ним и подумал: «И как знать, как бы тогда все пошло дальше, если бы секретарь партийного бюро исторического факультета Иван Антонович Федосов не счел неуместным рассматривать наше персональное дело на фоне начавшейся политической кампании „О задачах коммунистов партийной организации Исторического факультета в свете решений XIX съезда КПСС”».

* * *

XIX съезд КПСС прошел в обстановке высокой политической активности советского народа, еще не израсходовавшего в себе осознание великого и гордого чувства победителя в великой войне против фашистской Германии, отстоявшего не только свою независимость и свободу, но и спасшего все человечество от нависшей над ним опасности мировой фашистской чумы, всемирной фашистской диктатуры в образе так называемого «нового порядка». Советский народ был горд за то, что выстоял в жестокой битве, в смертельной схватке с озверелым фашизмом, был горд за Коммунистическую партию, которая сумела организовать все силы народа на фронте и в тылу и оставалась с ним денно и нощно на передовой линии борьбы. Советский народ жил великим чувством доверия к своему правительству, организовавшему слаженную работу во всех республиках Союза и во всех звеньях, руководство промышленностью и сельским хозяйством в тяжелых условиях войны, обеспечивших боеспособность советской армии и сохранивших жизнедеятельность трудовых коллективов и жизнь миллионов советских людей.

Это высокое чувство гордости, чувство великого пафоса победы в годы первой послевоенной пятилетки подкрепилось чувством оптимизма, чувством уверенности в успешном решении задач переустройства страны в условиях послевоенного мира, в решении всех социальных и экономических проблем дальнейшего строительства социализма и улучшения условий жизни, быта и культурных запросов простых советских людей. Очень быстро, быстрее, чем в странах Европы, в стране была проведена денежная реформа, отменена карточная система, осуществлены чрезвычайные меры по восстановлению экономики, промышленности и сельского хозяйства, разработан план широкого жилищного строительства. По стране уже в конце сороковых и в начале пятидесятых годов началось сооружение топливно-энергетических комплексов, новых гидроэлектростанций, строительство промышленных гигантов, которые в летописи первых послевоенных пятилеток получили название «великих строек коммунизма», потому что должны были обеспечить материально-техническую основу дальнейшего социально-экономического развития страны на пути ее продвижения к великой цели завершения строительства социализма и постепенному переходу к коммунизму. Употребляю здесь сознательно совсем недавно ушедшие в глубокое прошлое стереотипы, свойственные феноменам общественного сознания советского народа, конечно, сформулированным в недрах партийно-политического и идеологического руководства, но одновременно еще раз подтверждаю, что они принимались советскими людьми. У нас не было сомнения в том, что все это так и должно быть.

Этим общественным пафосом великого строительства новой послевоенной жизни были охвачены и те, кто прошел и прожил войну в боях и труде, и те, кто вырос к ее концу. Этот же пафос трудового подвига был свойственен и всему советскому студенчеству. У нас, на историческом факультете, этот пафос студенческой причастности к общенародным задачам прежде всего выражался в постоянной заботе студентов-комсомольцев о качестве учебы. Их лозунг был простым: «Стране нужны высококвалифицированные грамотные молодые специалисты!» Мы в своей специализации, в курсовых рефератах, в дипломных работах стремились выбирать для исследования самые актуальные проблемы исторической науки, стараясь при этом, чтобы они могли быть использованы и применены на практике нашими учителями, пропагандистами, специалистами культурно-просветительских учреждений. С большим энтузиазмом наши комсомольцы участвовали в общеуниверситетском движении шефской работы в колхозах Подмосковья. Они отправлялись туда на весенние посевные работы, на уборку урожая и с большим удовольствием ездили туда агитбригадами с концертами художественной самодеятельности и с лекциями.

Главным энтузиастом этого общественно-полезного и патриотического дела был Володя Дробижев.

Конечно, у нас, современников, не возникало серьезных поводов для сомнений в правильности намеченных нашим государственным и партийным руководством задач, путей и методов созидания и совершенствования нашего социалистического настоящего и будущего. И только теперь нашему поколению, пережившему катастрофу гибели СССР в августе 1991 года, а вместе с ней и дискредитацию идей социализма и коммунизма, именно нашему поколению приходится осознавать, что едва ли не главной причиной случившегося оказались ошибки, допущенные руководством нашей страны, и прежде всего Центральным Комитетом КПСС.

Тогда нам все в этих решениях казалось правильным, тогда мы понимали, что перед нами снова вставали сложные и трудные задачи. Но ни мы, рядовые коммунисты, оглушенные победными звуками фанфар и литавр, ни наше руководство не сумели оценить той великой усталости, настоящей физической усталости, которую переживала вся наша страна, весь наш трудовой народ и в городе, и в деревне. Да, мы это чувствовали, мы говорили о великих жертвах, говорили о великой разрухе, но нас охватила сила инерции победной эйфории. Нам казалось, что нам все по плечу, что мы все сумеем, что, как всегда, выполним досрочно все задачи новой пятилетки. А выполнение взятых обязательств оказалось, в конце концов, непосильным.

В резолюции XIX съезда, принятой по вопросу подготовки новой программы Коммунистической партии, специальной комиссии было указано, что в определении целей и задач дальнейшего строительства социализма ее теоретической основой должна стать работа товарища Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», в которой был сформулирован основной закон социализма: «удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей советского народа на основе дальнейшего научно-технического прогресса и высоких производственных технологий производства и повышения производительности труда». За годы второй и последовавших за ней послевоенных пятилеток нам не удалось, однако, максимально решить эту «главную задачу» социализма. И, думается мне, этого не удалось сделать в немалой степени по причине слишком больших обязательств, которые руководство СССР взяло на себя по оказанию помощи странам и народам, «вступившим на путь социалистического развития». И. В. Сталин в своем выступлении на XIX съезде КПСС, которое прозвучало его политическим завещанием, определив главным результатом нашей победы в Великой Отечественной войне и во Второй мировой войне именно этот факт, изменивший политическую карту мира в пользу мирового социализма, озаботил нашу партию, наше государство и народ, пообещав помогать этим странам, народам этих стран всеми силами, возможностями и средствами. К этому еще добавилась забота об ответственности за мировое коммунистическое движение, за широкое движение демократических сил мира в борьбе за мир, за судьбу народов Африки, вставших на путь социализма. Слова его звучали категорическим указанием: «Наша партия не может оставаться в долгу у братских партий, и она сама должна оказывать им поддержку, а также народам в их борьбе за освобождение, в их борьбе за сохранение мира».

С точки зрения принципов стратегии руководства мировым коммунистическим и демократическим движением, заявленной в программе партии, это завещание безупречно. Оно свидетельствовало о заботе великого вождя о будущем, о необходимости последовательно и неуклонно бороться за окончательную победу над империализмом, за торжество коммунистических идей во всем мире. Но никто тогда, на девятнадцатом съезде, в том числе и он сам, не просчитал, в какую сумму новых материальных и моральных жертв обойдется нашему советскому народу борьба за выполнение этого указания. Не знаю, имеется ли где-нибудь в исторической летописи или какой-либо официальной статистической отчетности размер понесенных нами расходов. Но предполагаю, что они нам бы показались баснословно огромными. Фронт нашей борьбы за демократию и социализм практически за все десятилетия послевоенной истории СССР не имел границ на всех континентах мира. Если бы можно было хотя бы в приблизительных цифрах, как сейчас говорят, «в условных единицах» обозначить эти расходы, то, будь они затрачены на «удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей советских людей», я уверен, мы бы к семидесятилетию Великой Октябрьской социалистической революции с большей убедительностью выглядели бы в глазах мирового общественного мнения и, в частности, мирового коммунистического движения как образец, как пример бесспорных преимуществ реализованного, построенного «в основном» и с «человеческим лицом» социализма. А тогда, в преддверии этого исторического юбилея, новое руководство партии и страны оказалось вынужденным признать, что в экономической политической конкуренции с империализмом и мы, и весь наш социалистический лагерь не сумели решить свою главную задачу. А последующие события, когда наши бывшие братья, друзья и союзники поспешили отвалить из соцлагеря и обернуть свои взоры в сторону Евросоюза и НАТО, показали, что не только плакали наши трудовые денежки, но и что мы давно уже перестали быть «ударной бригадой мирового революционного движения», как когда-то, в ту весну нашей великой победы над фашизмом, нас называли наши соратники по борьбе во всем мире. Конечно, не только наша переоценка перспектив мирового коммунистического движения и нерасчетливо определенная XIX съездом наша внешняя политика в расчете на укрепление мировых сил социализма и демократии, не только нерасчетливые расходы на поддержку лагеря социализма и демократии явились причиной потери этого звания. Были и другие. Но пусть их ищут другие. А о XIX съезде КПСС, о нашем восприятии этого события я еще бы хотел сказать несколько слов. Нам, рядовым коммунистам, он показался не таким уже празднично-торжественным, как то звучало в нашей агитационно-пропагандистской прессе. Это впечатление у многих возникло оттого, что так пассивно в нем участвовал наш вождь и учитель Иосиф Виссарионович Сталин. А его речь на заключительном заседании прозвучала совсем не оптимистически. Немного прошло времени после съезда до печального извещения о его кончине 5 марта 1953 года.

* * *

Не принято было в советское время волновать народ информацией о болезнях наших государственных и партийных руководителей. Только в сообщениях об их кончине мы узнавали, что случилась она или после тяжелой болезни, или скоропостижно, или в результате несчастного случая. Но все-таки иногда доходили до граждан какие-то слухи. Я помню, как в ноябре 1946 года пошел такой разговор о болезни Иосифа Виссарионовича Сталина в связи с тем, что мы не увидели его на трибуне мавзолея Ленина в день парада и демонстрации трудящихся Москвы 7 ноября, посвященных двадцать девятой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции. Официально это было объяснено отъездом вождя на отдых в очередной отпуск. Слухи о болезни не потревожили общественность. В конце концов, все люди болеют. Как-то уже установилось в нашей жизни, что мы не думали, что с товарищем Сталиным может что-то случиться. После торжеств по случаю его 70-летия в декабре 1949 года мы все желали ему долго трудиться на благо советского народа. Неожиданно в конце февраля 1953 года в газете «Правда» было опубликовано сообщение о его тяжелой болезни. А после этого ежедневно стали публиковать заключения государственной комиссии, состоящей из имен известных и неизвестных народу светил советской медицинской науки. Скупые слова о болезни, о процессах нарушения функциональной деятельности нервной и сосудисто-сердечной системы породили у людей безысходную тревогу и самые печальные ожидания. Рано утром 5 марта дома меня разбудила плачущая мама и сообщила то, что должно было неминуемо случиться. Не буду теперь говорить за всех, но о себе скажу, что я вскочил с постели, как по боевой тревоге. Кое-как позавтракав, я без своего студенческого портфеля поторопился на станцию и не более чем через час, как по призыву, явился на исторический факультет на улицу Герцена, 5, в партийное бюро. На лестнице, ведущей на второй этаж, где размещался наш деканат, актовый зал и кабинеты основных кафедр, на месте перед большим задрапированным в черное полотно старинным зеркалом-трюмо наше руководство уже успело поставить тумбу с бюстом вождя, справа и слева от которого стояли молчаливые и скорбные фигуры почетного караула с траурными повязками на рукавах. Как положено, на советских партийных похоронах один из членов партийного бюро, назначенный разводящим, через короткие промежутки времени менял состав траурного поста. По лестнице наверх уже выстроилась очередь в этот почетный траурный караул. Я тоже занял в ней место. Таковой была первая наша факультетская общественная акция выражения сопричастности к великому народному горю и к памяти великого вождя. По прошествии немногих лет, после ХХ съезда КПСС, впервые с тех же кремлевских трибун, с которых мы лицезрели свое политическое партийное советское руководство во главе с великим Сталиным, впервые его имя прозвучало в сочетании со словами «культ личности». Услышав их, а затем узнав и вспомнив совсем в ином свете многие факты из биографии этого смертного человека, мы словно проснулись от тяжелого сна и в воспоминаниях о первом дне всеобщего траура «увидели себя заклонированными истуканами», стоящими у бюста поверженного вождя. Многое нам пришлось пережить после смерти Сталина, переосмысливая свое прошлое, пытаясь найти свою личную оценку эпохи Сталина в истории нашего народа и государства и оценить самих себя, простых советских людей, творцов этой великой и трагической истории, в которой сам вождь видел нас «маленькими винтиками» великой машины революционного времени.

Мы помним, как, когда и с каким смыслом он произнес эти слова. Они нас тогда не унизили потому, что он имел в виду великую надежность этих «винтиков», их прочность, безотказность, самоотверженность и ответственность за великое дело, в котором вместе с ним исторической судьбой нам было назначено участвовать и за него отвечать. И какими бы истуканами мы ни казались сами себе в эпизодах прошедшей жизни, какое бы злорадство они ни вызывали у современных критиков и ниспровергателей идеалов нашей жизни, мы сохранили о ней свою правду до конца дней и передадим ее нашим детям, внукам и правнукам. Надеюсь, они по-своему поймут и оценят ее и зерна отделят от плевел.

В дни похорон Сталина люди, считая себя причастными к жизни и делам этого человека, пытались иногда и в наивных формах выразить и свое горе, и свою готовность что-то сделать, поддержать друг друга словами солидарности, в своем труде и поступках сохранить о нем память. Были, конечно, и иные люди, и иные переживания, и иные оценки. Но не о них сейчас идет речь. Таких, как я, как моя семья, мои братья и сестры, мои друзья однополчане, мои сокурсники в Московском университете, таких, как мы, было больше.

Все, кто в первый день траура пришел на факультет, собирались по группам и курсам, посылали своих представителей в партийное бюро с готовностью принять любое поручение и, конечно, ожидали разъяснений и указаний по поводу нашего участия в скорбном общенародном прощании с вождем. А члены партийного бюро вместе с секретарем Иваном Антоновичем Федосовым сгрудились около телефона, пытаясь связаться с парткомом университета, чтобы получить ответ и разъяснение на те же вопросы, с которыми обращались к ним и мы. Но никаких ответов они добиться не могли и только предлагали нам терпеливо ждать, не расходиться и не принимать каких-либо самостоятельных решений.

А в это время по улицам Москвы нескончаемыми потоками уже двигались люди с намерением пробиться в центр, в район Колонного зала Дома союзов, будучи уверенными, что гроб с телом покойного будет установлен там же и так же, как это когда-то было сделано на похоронах Владимира Ильича Ленина. Не выдержали ожидания и мы с моим новым другом Томасом Колесниченко. Мы вышли на улицу и попытались переулками выйти на улицу Горького. Но эти переулки до Никитских ворот уже были перекрыты цепями милиции. Тогда мы решили обойти их с тыла. Мы бегом направились на Арбат. По пути забежали домой к Томасу. Его мама Ида Львовна напоила нас чаем с бутербродами, и мы побежали дальше, арбатскими переулками, а потом по улице Бронной к площади Пушкина. Но и на этом пути мы встречались с милицейскими ограждениями и стали обходить их дворами. Мы это делали уже не по собственной воле, а по инерции людского потока, инстинктивно устремились в дворы и, не находя из них выхода, возвращались обратно. Помню, как совсем близко к переулку, который уже выходил на улицу Горького, в одном из дворов на нашем пути выросла самая обыкновенная стена – забор не менее двух метров высотой. Я еще не забыл, как на войне преодолевал такие препятствия. Через забор я перемахнул с ходу старым солдатским приемом и побежал дальше, не останавливаясь. Но оглянувшись, я не увидел Томаса. До этого он не отставал от меня. Наконец, я понял, что он не смог преодолеть забор. Пришлось мне перелезать через забор обратно и переправлять своего друга тоже солдатским способом. Наконец где-то между площадью Маяковского и Пушкинской мы выбежали на улицу Горького, которая тоже и слева, и справа была перегорожена грузовыми трехтонками и милицейской охраной. Мы двинулись направо к Пушкинской площади и вдруг сзади себя услышали шум бегущей людской волны, прорвавшейся через заслон у Маяковки. Волна эта вот-вот навалилась бы на нас и прижала бы нас к трехтонкам, заслонявшим Пушкинскую площадь. В самый последний момент, увидев открытую дверь какого-то магазина, я за воротник дернул на себя ничего не понявшего друга, а толпа валом пронеслась мимо нас с криками и стонами. Наконец, мы с другом поняли, что идти дальше опасно, и мы решили также дворами возвратиться на факультет, надеясь, что там уже определился порядок организованного прохождения к Колонному залу. Но и там ясности не было. В это время из Краснопресненского райкома КПСС на факультет поступила телефонограмма с поручением организовать отряд студентов в сто человек для патрулирования района и обеспечения порядка. Командиром этого отряда был назначен я. Сто человек собрались быстро. Я построил их во дворе факультета в колонну по четыре, и мы в пешем строю направились на Красную Пресню к райкому партии, который находился в Шмитовском проезде. Дежурный по райкому передал нас в распоряжение офицера из пятого отделения милиции, который коротко разъяснил нам простую задачу. В течение ночи с 22 часов и до утра мы должны были группами по два человека по назначенным улицам и переулкам от Трехгорного вала в сторону Садового кольца патрулями осуществлять непрерывное наблюдение за порядком и в случаях какого-либо нарушения, связавшись с дежурившими во дворах дворниками, докладывать в штаб, который находился в 5-м отделении милиции на углу Баррикадной улицы и Садового кольца. Мы разбили отряд по парам и развели их по установленным маршрутам. Мне офицер предложил провести вместе с ним дежурство в отделении милиции. Мои патрули звонками в милицию меня не побеспокоили, и я проспал на стульях в кабинете следователя до утра. А ночь тогда выдалась совсем не по-весеннему морозная, температура была ниже двадцати градусов. Меня беспокоило, как мои дружинники выдержат ее на безлюдных холодных улицах. Впрочем, ребята, оказывается, нашли выход, воспользовавшись дворницкими. Мой однокурсник Юра Воскресенский, которому достался квартал в районе Горбатого моста, оказался рядом с домом своей знакомой. Спустя некоторое время он рассказал мне, что очень уютно провел эту ночь у Марии Васильевны к ее же удовольствию. А своего напарника он устроил в теплой дворницкой. В солдатах Юра не служил, но оказался по-солдатски сообразительным мужиком. В 6 часов шестого марта меня разбудило радио. Диктор сообщал последние известия, и я услышал схему движения людей организованными группами к Колонному залу, он предупредил о строгом соблюдении установленного порядка во избежание возможных несчастных случаев в местах большого скопления людей. Выслушав всю информацию утреннего московского радио, я распрощался с майором, вышел из пятого отделения милиции, перешел на противоположную сторону Садового кольца и на остановке, недалеко от знаменитого особняка Лаврентия Павловича Берии, сел в троллейбус «Б» и по установленному маршруту доехал до Земляного вала. По Покровке я дошел до Покровских ворот, точно соблюдая маршрут предполагаемых колонн, и пошел по Чистопрудному бульвару в направлении Сретенских ворот. Народу в это раннее утро по всему пути моего движения было очень мало. У Сретенских ворот и далее на спуске под гору к Трубной площади я обратил внимание на валяющиеся тут и там предметы одежды – шапки, перчатки, галоши и даже валенки. Потом вдруг стали попадаться и следы крови – пятна на тротуарах и на стенах домов. Я еще не знал, что приближаюсь к месту трагической людской давки, происшедшей минувшим вечером и ночью на Трубной площади. Случилась она по причине недостаточной ответственности стражей порядка за безопасность людей, которые уже днем перекрыли движение людских потоков к центру в самом начале Неглинной улицы, на Трубной площади и в начале Страстного бульвара баррикадой из составленных грузовиков-трехтонок (знаменитых ЗИС-5), точно таких же, как мы видели с Томасом на Пушкинской площади. А как раз уже перед вечером первого траурного дня по радио объявили, что гроб с телом покойного вождя установлен в Колонном зале Дома союзов и что к нему открыт доступ организованных по районам колонн москвичей. И москвичи устремились туда, никем не организованные и не руководимые. Случилось так, что на Трубной площади буквально столкнулись два людских потока. От Сретенских ворот милицией сюда был повернут поток, двигавшийся к центру по Сретенке. Здесь его тоже остановили ЗИСы. Под гору по скользким мостовым и тротуару людская толпа стала скатываться настоящим валом и уже на этом участке случилась трагедия, следы которой и обратили мое внимание. А одновременно с этим на Трубной площади уже скопилось множество людей, и толпа перед автомобильными баррикадами постоянно увеличивалась. Стихию уже никто не мог остановить. Так свою первую жертву в прощании с вождем москвичи принесли здесь, на Трубной площади. Она оказалась самой трагической.