Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

Наконец мне стало скучно коротать дни в каптерке. Все самое интересное было в лесу, на берегах Клязьмы, в учебных ночных атаках, в неприступной обороне, переходящей в наступление, и все это было организовано нашими полковниками Бабкиным и Костомахой не на ящике с песком, а на тактических полигонах со специально построенными рубежами и приближено к боевым действиям. И я на таких учениях присоединялся к своим друзьям. Однажды по расписанию было намечено обучение хождения по азимуту. Мне оно показалось интересным. Еще в 1942 году я учился этому, готовясь к выходам на боевые операции и в разведку. Решил я себя проверить, не забыл ли я этой науки. Проводил этой занятие наш полковник Бабкин, имя которого было Аполлон. На мифического греческого бога он совсем не был похож. Был он типичным русским полковником: толстенький, кругленький, крикливый, строгий и добрый отец солдатам. Разбил он нас по группам, назначил старших и всем выдал по схеме учебного маршрута на топографических кроках с указанными ориентирами движения, азимутами, измеренными в шагах расстояниями, по прохождении которых мы должны менять по компасу направление движения и азимут. Все группы начинали движение с опушки леса перед железной дорогой, с одной линии, но с разных точек. Справа от моей группы шел, тоже старшим, Сергей Шепелев. Местность нам всем была уже знакома. Наши маршруты должны были завершиться у будки путевого обходчика. Я взглянул на схему. Она была проста. Ориентиры составляли ломаную линию примерно в пять-шесть километров. При медленном движении их можно было пройти за полтора часа движения. Будка была слева от нас на расстоянии двух километров. Идти по заданному азимуту предстояло некрасивым горелым лесом. Я немного переждал, пока соседние отделения скроются в гарях, и повел свое сразу налево по опушке к путевой будке. Шли неспеша по зеленой опушке и по пути лакомились сладкой земляникой и черникой. Увидев из-за кустов подремывающего на пеньке полковника, я скомандовал ребятам подтянуться, застегнуть воротники гимнастерок и построиться в колонну по одному. Теперь мы пошли четким шагом. Вышли из-за кустов прямо перед нашим «батей». Тут я скомандовал группе «Стой!» и обратился к нему по уставу: «Товарищ полковник, разрешите доложить о выполнении поставленной задачи». Полковник вынул свою карту, а я, глядя на свои кроки, стал докладывать порядок прохождения по всем ориентирам. Батя был доволен и разрешил нам отдыхать. Через полчаса из-за кустов вывалилась группа бывшего танкиста старшины Шепелева, которая честно продиралась к цели через гари. Он сам и все его подчиненные были в черной копоти, и Серега, как будто выйдя из боя, стал докладывать о выполненной задаче полковнику не очень подтянутым. Но что-то не понравилось полковнику в докладе моего друга и он сказал: «Приведите себя вы порядок и пойдите поучитесь у вашего товарища, как надо докладывать». А Серега подошел ко мне, сказал мне неласковые ненормативные слова и обещал вечером в палатке перед сном отрубить мне банки. Все остальные группы еще где-то блуждали по гарям и только через следующие полчаса, честно пройдя маршрут, усталые, но довольные вышли на заданную точку.

Надо отметить, что при всей своей цивильности, не обнаруживая никаких желаний в будущем посвятить жизнь военной службе, наши молодые гуманитарии, наши коллеги – младшие соратники не только с охотой втянулись в лагерную жизнь, но у них проснулся интерес, неукротимый азарт детской игры в войну. На занятиях по тактике наши курсантские взводы-«противники» в соответствии с поставленными им на занятиях задачами, стремились друг друга победить хитростью, ловкостью, а иногда и силой. В разведке они стремились обязательно захватить друг друга в плен. Возникали взаимные детские перебранки, кто кого взял в плен. Однажды из зарослей на берегу Клязьмы вывалились буквально в рукопашной схватке наш Газанфар с экономистом Витькой Гадюкиным. Они вели друг друга, сцепившись, как кровные враги, и кричали, доказывая один другому, кто из них кого первым взял в плен. Один из них уже был с поцарапанным лицом, а другой – с синяком под глазом. Никто не хотел сдаваться, никто не хотел попадать в плен. Все боялись того, что станут потом предметом шуток со стороны своих однокурсников.

Однажды со студентом-экономистом, в будущем известным экономистом Леней Осиповичем, в «ночном бою» произошел случай, о котором он рассказал нам после «боя» сам, к нашему общему удовольствию. А было так. По учебной легенде мы атаковали противника, то есть взвод экономистов. Взвод Лени Осиповича должен был отражать нашу атаку из окопа. По составленной легенде «боя» обороняющиеся должны были отступить вглубь обороны, покинув окоп. Но толстый и потому неловкий да еще очкастый Леня застрял в глубоком окопе и выбрался из него только тогда, когда уже мы, атакующие, перепрыгивали через окоп. И Леня, оказавшись в наших атакующих рядах, страшно испугался, что мы его сейчас же узнаем и возьмем в плен. Но он быстро предпринял хитрый тактический ход. Мы в это время громко кричали «Ура!», и Леня тоже нахально, сначала осторожно повизгивая, а потом осмелев, заорал во всю глотку и с карабином наперевес побежал с нами атаковать своих. Но по той же легенде «боя» резервный взвод «противника» должен был нас контратаковать, а мы обязаны были отступить. И, когда этот момент наступил, Леня снова оценил изменившуюся обстановку. Он не поторопился отступить с нами, а, присев, чтобы никто не заметил его очередной перемены, подождал своих и снова во всю глотку заорал «Ура!». Но теперь, Осипович – гад, бежавший трусцой, – норовил взять в плен кого-нибудь из наших.

За ходом боя наблюдал посредник – наш Батя, полковник Аполлон Бабкин. Он и оценивал результаты боя. Победителей и побежденных не было. Всем объявлялась высокая оценка, и все были довольны игрой. Но в очередном бою мы почувствовали, что посредник мешает нам скрытно подобраться к «противнику», выполняющему задачу боевого охранения своих основных сил. Мы усердно старались даже громко не сопеть, ползти по-пластунски через «открытую местность», а посредник, все тот же полковник Бабкин, во весь рост шел сбоку от нас и этим помогал противнику обнаружить нас и, может быть, даже захватить нас в плен. Противник мог воспользоваться этим непреднамеренным со стороны посредника подарком. И тогда, чтобы обезопасить себя, мы, пошептавшись, решили интернировать, а проще говоря, взять его в плен. Мы аккуратненько обняли его, завалили на землю и накрыли плащ-палаткой. Полковник защищался в основном словами и больше ненормативными. Но мы посоветовали ему не шуметь, потому что «противник» может его услышать и захватить в плен вместе с нами. Батя после боя некоторое время был на нас очень сердит. Но скоро, однако, и сам весело рассказывал о нашей находчивости своим коллегам, нашим учителям, тоже полковникам.

Азарт наших «малолетних» сослуживцев захватил и нас, старослужащих, умевших когда-то атаковать и обороняться перед настоящим противником, добывая даже настоящих «языков». Но, видимо, и мы были еще не старыми, чтобы отказать себе в удовольствии поиграть с младенцами. Ну, а я свой менталитет старослужащего сохранил и обнаружил в трех эпизодах нашей совместной службы. Однажды наша рота под руководством самого комбата училась преодолевать трехсотметровую штурмовую полосу. В этом занятии я опять участвовал в роли наблюдателя-каптенармуса. Когда комбат передал дальнейшее ведение занятия взводным командирам и удалился, я выдвинулся из-за кустов, ближе к штурмовой полосе и стал громко и ехидно комментировать неумелые, неуклюжие и смешные попытки преодолеть двухметровый забор и другие нехитрые, но подло сооруженные препятствия. Первым препятствием на штурмовой полосе был двухметровый забор. Его надо было преодолеть с марша, с оружием на ремне за спиной. Наши двадцатилетние молодцы – солдатские недоросли – в спортивном азарте старались как можно быстрее разбежаться. А от быстрого бега и резких телодвижений карабин за их тощей спиной болтался из стороны в сторону и мешал бежать, сбивал с темпа, и у самого забора они теряли скорость. Вместо того чтобы сделать хотя бы один шаг по вертикальной стене и ухватиться за верхнюю кромку забора, наши юноши останавливались, начинали подпрыгивать и пальцами цепляться за верхнюю доску. Парням долговязым это удавалось, а тем, которые покороче, – нет. Долговязые, зацепившись пальцами и не умея подтягиваться, начинали задирать ногу, чтобы потом оседлать забор. А некоторые все-таки пробовали подтянуться. Смешно было на это смотреть с обратной стороны забора. Как в кукольном театре, на верхней доске забора, судорожно зацепившись за нее, вдруг появлялись пальцы, потом появлялась и снова исчезала голова человека, вслед за ней сбоку появлялась нога. Кое-кому, у кого мышц было побольше, все-таки удавалось с помощью ноги перевалиться через забор и брякнуться мешком на землю. А головы других то появлялись, то от бессилия проваливались обратно. Немногим молодцам таким манером удавалось преодолеть первое препятствие. Но сил было потрачено уже много, и на последующие преграды их не хватало. Да еще пропадала и координация телодвижений. Цеплялись парни своими тощими задами за колючую проволоку, падали с бревна и спотыкались о другой маленький забор, который полагалось преодолеть махом. А те, которым Бог росту не дал, просто обегали забор сбоку и очень бодро намеревались проскочить дальше. Взводный возвращал их обратно.

Опытные и мудрые старослужащие делали все спокойно, не торопясь, без лишних движений. С небольшой дистанции, смерив забор и как бы забегая сбоку, трусцой подкрадывались к нему. На последних шагах делали рывок вверх и успевали два раза переступить ногами по забору. Голова их была уже над забором, а ладони – на верхней кромке. Подтянувшись с помощью рук над кромкой до пояса, они смело головой ныряли вниз и перекидывали за туловищем одну, а потом другую ногу. Все делалось расчетливо, красиво и быстро. Забор сходу быстро и ловко преодолел маленький, но плотненький и упругий ефрейтор Витек Евсеев. Никто даже не успел зафиксировать его движений. Он, словно тугой мяч, перепрыгнул через это препятствие. Все эти картинки я комментировал громко, подбадривая несноровистых молодцов репликами из арсенала солдатского юмора: мол, плохому танцору и сцена мешает. А своих однополчан по Великой Отечественной веселил другими прибаутками: «Не пыли, пехота», «Не тряси задом», «Подтяни пузо». Словом, надоел я всем – и тем и другим. Подбежал опять ко мне мой друг Томас, которому только-только удалось удачно задрать ногу и перевалиться через забор. Подбежал и опять «ненормативно» начал орать на меня. Я ему отвечаю спокойно: «Дай карабин». И, почти не разбегаясь, сделал с места три шага и, держа карабин в правой руке, прямо по забору пробежал еще три и схватился левой рукой за верхнюю доску, резко рванул ее на себя и, как на турнике, по пояс вышел всем туловищем над забором. Нырнул вниз головой и, перевернувшись, двумя ногами встал на землю. Карабин у меня был в руке. Я с ходу выполнил упражнение по штыковому бою – коротким, а потом длинном «коли» по установленному чучелу, а потом «сверху прикладом бей», «справа-слева, с отбей». Все остальные рубежи также были пройдены привычными, еще не забытыми приемами. Тренировал-то нас в дивизии Дзержинского этому делу наш старшина роты – мастер спорта по штыковому бою, чемпион Союза Женька Тараканов. Отдал я «вездессущему» моему другу его карабин и сказал: «Делай теперь, как я».

Остальные два эпизода моей солдатской реабилитации в глазах моих добрых и очень талантливых на острые неуставные приколы ребят с нашего курса имели место в последние дни нашей совместной службы. В один из дней недели были назначены зачетные стрельбы из станкового пулемета системы Горюнова. Этим зачетом фактически заканчивалась наша лагерная учеба. Нам предстоял марш-бросок длиною в семь километров до стрельбища, на котором, кстати, велись испытания Ковровского оружейного завода. Мне и на марш-броске, и на стрельбище была дана задача: вдобавок к карабину я еще был должен нести в рюкзаке ящик с четырьмя цинками патронов для стрельбы – на нашу роту. Как только мы вышли за расположение наших палаток, ротный громко, на ходу поставил нам вводную боевую задачу: «В районе стрельбища противник с самолета высадил десант до батальона мотопехоты с намерением захватить стрельбище, чтобы использовать его открытую территорию для высадки более крупного десанта с целью проведения диверсий на оружейном заводе в городе Коврове. Наша задача – броском выдвинуться на западную окраину стрельбища, занять оборону и задержать противника до подхода батальонов училища». И далее еще громче ротный приказал: «Рота, бегом марш». И мы побежали. Вообще-то дорога была недальняя. Бегали мы когда-то на войне и по двадцать и по тридцать километров. Но ведь тогда была война. Она заставляла за день без дороги проходить с полным боевым снаряжением и пятьдесят. Какая охота была нашим двадцатилетним недорослям бежать? Но азарт-то еще остался. Побежали. И даже опять стихийно между взводами началось соревнование. А по песчаным зарослям бежать было непросто. И азарт заметно убавился уже к концу первого километра. А на третьем впереди бежали только ротный, а за ним и мы, старослужащие. Охоты бежать не было и у нас, но мы, как старые мерины, заслышав зов боевой трубы, уже со старта сразу вышли вперед и задали всей роте темп бега. Назад мы не оглядывались. Топота за нами уже не было слышно. И теперь только мы, недавно вышедшие в запас младшие командиры, соревновались между собой. На стрельбище первыми выбежали мы с Хоттабычем, то бишь с Серегой Шепелевым. Теперь у нас был целый час с лишним отдыха, в течение которого из зарослей тянулась совсем не стройными рядами наша курсантская рота. Стреляли в этот день обе наши университетские роты с двух огневых рубежей. Наша была смешанной, из историков, экономистов, биологов, филологов и философов, а другая целиком состояла из юристов. Их одних оказалось столько, сколько нас было всех вместе.

Поскольку я был назначен дежурным по патронному пункту и должен был внимательно, по строгому расчету, выдавать патроны и принимать стреляные гильзы, то заданное упражнение – стрелять тремя очередями по шесть, три и два выстрела – я выполнил первым в группе и после этого уютно расположился со своим патронным ящиком в тылу, в кустах на небольшой зеленой полянке, на которой еще было много спелой земляники. Недалеко впереди стрекотали пулеметы, а я и двое хромоногих молодцов по моему примеру тоже разулись, развесили по кустам портянки, походили немного, покушали землянички и разлеглись в тенечке подремать. Не дал нам заснуть старшина. Он с тремя солдатами принес в термосах обед. Выдав нам положенные щи и кашу, вместе с термосами он пошел на огневую и там организовал пункт питания. Только мы успели пообедать, как вдруг услышали какой-то шум слева от нас, оттуда, где находился такой же патронный пункт юридической роты. Я осторожно выглянул из-за кустов и увидел совершенно неожиданную картину. Незнакомый генерал громко ругал такого же, как и я, дежурного всякими нехорошими словами. Рядом с генералом стояли начальник училища и незнакомые офицеры. Сообразив, что дойдет очередь и до нас, я приказал своим хромоногим привести себя в порядок. Сам, не успевая все сделать, как надо, на босу ногу натянул сапоги, а портянки спрятал под гимнастерку, затянувшись покрепче солдатским ремнем, и приготовился встречать грозного генерала. А он в то время двигался уже в нашем направлении. Улучив момент, я неожиданно возник перед ним из-за скрывавшего нас кустарника и громко подал своим двум хромоногим команду: «Встать, смирно, равнение налево!» И, шагнув навстречу, еще громче доложил: «Товарищ генерал, шестая курсантская рота студентов Московского университета выполняет зачетное упражнение в стрельбе из станкового пулемета», – и представился: «Дежурный по патронному пункту старший сержант Левыкин». Генерал, не испугавшись, а просто поморщившись от неожиданности, козырнул мне в ответ, подал команду вольно. Дальше разговор пошел в строгом, но спокойном тоне. Спросил генерал, какое задание выполняют курсанты. Я назвал номер упражнения и его задачу – с дистанции 300 метров тремя очередями по шесть, три и два выстрела. Потом спросил, стрелял ли я сам и мои хромоногие. Я заверил генерала, что все стреляли и имели отличные показатели. А в заключение генерал спросил: «Сколько уже выдано патронов?» Я, быстро высчитав предполагаемую половину расхода, уверенно ответил: «Двести шестьдесят». Довольный генерал, козырнув, сказал: «Спасибо, товарищ старший сержант. Продолжайте службу». И пошел туда, откуда стрекотали наши ротные «горюновы». По окончании стрельб генерал сам подвел итоги. Стреляли все удовлетворительно, даже юристы. Он объявил всем благодарность. Оказался этот генерал начальником Главного Управления военных учебных заведений Советской Армии, генералом-лейтенантом Василием Ивановичем Морозовым. Несколько лет спустя он стал начальником военной кафедры МГУ. Я познакомился с ним, будучи первым заместителем секретаря парткома университета, и рассказал ему эту историю, полагая, что он-то ее не помнит. Но генерал ответил мне веселой улыбкой. Оказывается, и он запомнил этот случай, да и не только запомнил, но сказал, что заметил мою солдатскую хитрость, но не стал меня разочаровывать. Он и сам когда-то был солдатом.

А мои сослуживцы, услышав в тот памятный день рассказ моих хромоногих помощников, еще больше меня зауважали. После отъезда из лагеря и возвращения в Москву близкие мне друзья-сокурсники стали называть меня Отцом. А пошло это с последнего лагерного эпизода. Мы уже собирались к отъезду. Занятия кончились, и последней нашей обязанностью осталось сдать оружие и обмундирование старшине. И тут среди нас появились предприимчивые и опытные солдаты срочной службы, из роты обслуживания, которым предстояла той же осенью демобилизация. И, как это всегда водилось, «дембеля» готовили к этому случаю свою «обмундию», то есть свое старое, поношенное обмундирование они обменивали у наших неопытных только что призванных солдат. А тут представился более подходящий случай. Знали они, что нам на двадцатидневную службу выдали все новое, и решили поживиться за наш счет, надеясь на студенческое интеллигентское простодушие. Несколько человек они сумели уговорить обменять свои старые солдатские сапоги на новые. Наши ребята ничего плохого в этом не усмотрели и даже с искренним сочувствием отдали им свою еще не поношенную кирзу. Но, когда эти добродетельные студенты стали сдавать старшине полученные взамен старые, он, конечно, их не принял и потребовал сдать то, что было им выдано. Среди добродеев оказался и наш Виталий Михеенков. Ребята испугались и теперь не знали, чем это кончится для них. Виталька обратился ко мне. Такой вид солдатского промысла мне был известен. Вместо совета я спросил, помнит ли он в лицо того солдата. Своих сержантских погон я еще не снял и пошел со своим другом в комендантскую роту, к старшине. Выслушав меня, он прошелся вместе со мной и с моим простодушным приятелем по казарме роты и очень быстро высчитал и того, и других солдат. Тут же состоялся обмен обратный. Вот тут-то Виталька первый раз и обронил слово «Отец». Он сказал: «Ну, Отец, спасибо тебе». А потом это слово переняли многие, с кем я был особенно близок. Теперь иных уж нет. Но с Виталием Петровичем Михеенковым, доктором исторических наук, профессором, мы изредка обмениваемся короткими телефонными звонками. И он по-прежнему зовет меня Отцом.

Из лагеря мы уезжали с хорошим настроением, бодрыми и окрепшими физически, с чувством искренней благодарности и уважения к офицерам училища и, конечно, к нашим университетским отцам-полковникам. А Володя Дробижев по дороге на станцию Федулово вдруг на спортивной площадке увидел лишнюю двухпудовую гирю. Он тогда стал заниматься тяжелой атлетикой с намерением с ее помощью сбавить вес. И решил он эту лишнюю гирю взять с собой в Москву. Рюкзак его был пуст. А гиря бы не превысила в нем нормы полной солдатской выкладки в 32 килограмма.

И сунул он ее проворно в мешок. Погрузились мы на станции Федулово. Маневровый паровоз дотащил наши вагоны до станции Новки. И там до позднего вечера мы ожидали состав, с которым могли бы доехать до Москвы. Наши вагоны подцепили к пассажирскому поезду. Ночь мы провели в пути. Вагоны были без полок, и мы спали на полу. У Володи было преимущество. Вместо подушки он положил себе под голову рюкзак с двухпудовиком. Но утром, когда наш состав подтащили к платформе Курского вокзала, рюкзака с гирей он у себя под головой не обнаружил. Куда он мог деться, никто как будто не знал. Поэтому домой неаттестованный еще лейтенант Дробижев возвращался налегке. Гиря исчезла бесследно. Но! Через некоторое время она всплыла на Стромынке в комнате у Гурычей. Они теперь тоже увлеклись тяжелой атлетикой, и Володе на тренировки приходилось ездить на Стромынку. Кстати, это очень удачно сочеталось с его секретарскими комсомольскими заботами о жизни и дружного коллектива наших стромынчан.

В начале сентября 1953 года мы все успешно сдали экзамен по военному делу и были представлены к лейтенантским званиям. Нам, старослужащим, было присвоено звание «лейтенант», а нашим молодым сослуживцам, не проходившим действительной службы в Советской Армии – «младший лейтенант». Особенно отличился при сдаче строгого госэкзамена Газанфар Мамедалиев, самый нерадивый студент и очень веселый, добрый и бесшабашный человек. На экзамен он всегда шел с легкой головой и спокойным сердцем. Он отнюдь не был глуп и двойки получал редко. Их удавалось пересдавать, и он уверенно, как и все, двигался к завершению учебы в самом лучшем университете нашей страны. На лагерных сборах он отличался любовным отношением к оружию: чистка его была для него любимым занятием. А на государственном экзамене ему достались четыре вопроса по уставам, тактике, политико-просветительным проблемам и проблемам воспитательной работы в Советской Армии и математическая задачка. Математика тогда активно входила в учебные программы военных училищ. На первые вопросы Газанфар отвечал легко и коротко, не особенно вникая в них сам и не тревожа лишними рассуждениями экзаменаторов. А когда подошла очередь решать задачу, то он успешно решил ее с помощью незнакомого нам подполковника, члена государственной комиссии. Я сдавал экзамен в одной группе с другом и все видел и слышал сам. В задаче требовалось определить степень эффективности (процента попадания в цель) коллективного ведения огня из стрелкового оружия с дистанции 300 метров при температуре такой-то и при такой-то силе бокового ветра. Сложная задача решалась с помощью формулы со знаменателем и числителем, которой Газанфар, конечно, не знал. Но очень смело ее написал после короткой лекции подполковника. Потом с помощью того же строгого экзаменатора в нее были подставлены числовые значения. Потом так же коллективно задача была решена и ответ получился 58,8 %. Подполковник, вытирая испачканные мелом руки, подал его понятливому студенту курсанту и сказал коротко, со вздохом облегчения: «Ну, а теперь округлите». Газанфар взял в руки мел, удивленно посмотрел на экзаменатора и широким взмахом руки очертил полученную цифру меловым кругом. За сообразительность и находчивость комиссия по предложению подполковника единогласно постановила состоявшемуся младшему лейтенанту Газанфару-оглы Мамедалиевичу Мамедалиеву твердую тройку. Слышал я, что в процессе последующих учебных сборов офицерского состава запаса в послеуниверситетской жизни, до выхода из запаса в бессрочную отставку Газанфар Мамедалиевич дослужился до звания майора.

* * *

В сентябре пятьдесят третьего начался наш последний учебный год, а окончание его в пятьдесят четвертом совпало с моим тридцатилетием. Пять лет учебы пролетели так же быстро и долго, как и предшествующие восемь лет и пять месяцев солдатской службы. Все эти годы меня тяготило непроходящее чувство испытуемого человека, постоянное ожидание экзаменационного прессинга, чувство человека, очень долго ищущего свою дорогу в жизни, обретающего самостоятельность и свободу действий. Все это было впереди, но во все это я верил. Однако возникала и тревога, что не успею сделать главного в жизни, что мимо меня уже проходит и мое личное счастье, и моя удача и, в конце концов, благополучие, право на которое я долго добивался. Из прожитых тридцати лет более двадцати, начиная с четвертого класса школы, с десяти лет, я все время сдавал экзамены в школе, на войне, в университете, в аспирантуре. Я помню задачи, которые я решал, диктанты и сочинения, которые писал в школе. Помню свои университетские рефераты, школьных и университетских экзаменаторов, классы и аудитории, при подходе к дверям которых даже самых уверенных охватывало волнение. Я помню по дням и минутам испытания школой военной солдатской жизни. Эти испытания много лет являлись мне во сне в страшных сценах взрывов и атак. И, как правило, всегда почему-то не стреляла моя винтовка, пулемет и автомат. А фашист бежал прямо на меня. Теперь эти сцены не терзают память и сердце так часто. Но вот с некоторых пор стали меня тревожить школьные и особенно студенческие экзамены. Они не столько пугают, не столько тревожат, сколько удивляют своей подсознательно понимаемой нелепостью и даже осознанием того, что все это уже было и теперь не может быть. Но при всем при этом от таких снов возникает и чувство обиды за несправедливость и особенно стыд оттого, что многое уже забыто и многого я так и не знаю. И снова подбирается страх за то, что теперь что-то не состоится в жизни, чего ждал и на что надеялся. Такая вот нашему поколению досталась жизнь. Не только наяву, но и во сне она не дает нам покоя. А теперь к этому прибавилось еще беспокойство за жизнь наших детей и за экзамены внуков.

Но пятьдесят лет назад мы все, вышедшие на финальную прямую университетского студенческого марафона, верили и надеялись на близкое благополучие и были готовы к испытаниям. Неверящих и диссидентов среди нас не было. Однако все мы были разными и планы у каждого были свои, так же как и интересы.

Учебный план на историческом факультете был составлен так, что на четвертом году обучения в основном завершалось преподавание обязательного комплекса предметов по общеисторической подготовке студентов в форме чтения общих лекционных курсов и практических семинаров по ним. С этого года начиналась специализация студентов с чтением специальных курсов и занятиями в специальных семинарах по избранным кафедрам и конкретной исследовательской проблематике в соответствии с определившимися научными интересами.

Основное время заключительного учебного года мы, студенты выпускного курса, теперь должны были употребить на проведение самостоятельного научного исследования по конкретной теме в специальном семинаре под руководством преподавателя. В зимнюю сессию на пятом курсе были вынесены только экзамены и зачеты по обязательным кафедральным и спецдисциплинам. Только один предмет в этой сессии был обязательным – история зарубежной философии. Лекционный курс по этому предмету нам читал профессор философского факультета Мельвиль. Он нас всех экзаменовал лично.

После зимней сессии у нас уже больше не оставалось никаких учебных обязанностей, кроме личной заботы каждого о своевременном завершении своего дипломного научного исследования и подготовке к защите перед государственной комиссией. Ей же перед защитой диплома мы были обязаны сдать государственный экзамен по профилирующей исторической дисциплине. На этом этапе наш курс полностью разошелся по своим научным и, можно сказать, жизненным интересам. Правда, разошелся лишь по архивам, библиотекам и научным командировкам для сбора, обработки и исследования исторических материалов по теме исследования. Однако нас по-прежнему продолжала соединять наша студенческая солидарность, дружба и забота об успешном завершении учебы всего нашего коллектива. К пятому курсу мы все уже определились в тематике дипломных работ. У большинства студентов курсовые рефераты являлись частью будущих дипломных работ. Более того, в спецсеминаре на четвертом курсе была уже выполнена очень важная задача – определен предмет предстоящего исследования, его актуальность и практическое значение в контексте современных задач исторической науки, как и в контексте историографии избранной проблемы. В значительной мере уже был определен круг исторических источников, а также конкретные вопросы исследования. Таким образом, реферат, выполненный и обсужденный с коллегами-однокурсниками в кафедральном спецсеминаре и одобренный его руководителем, уже принимался как вводная теоретическая и методологическая глава будущей дипломной работы. Конечно, у всех эта часть работы была выполнена не на одинаковом уровне, но я помню, что большинство моих однокурсников получили за эти рефераты самые высокие оценки. Другие же мои однокурсники нуждались в общественном контроле и были окружены коллективной заботой.

Из всего преподавательского состава нашей кафедры наиболее привлекательной и популярной личностью среди студентов считался Илья Сергеевич Смирнов, если, конечно, не считать Наума Васильевича Савинченко как самого интересного лектора, глубокого знатока ленинского литературного наследия, героя Гражданской войны, краснознаменца и внешне очень симпатичного человека. Илья Сергеевич на общем усредненном фоне преподавателей кафедры привлек наше внимание как новатор нестандартной методики ведения семинара да и, пожалуй, амбициями ученого-исследователя, предпринявшего попытку по-своему определить предмет источниковедения историко-партийной науки. Нас, студентов, несколько удивило тогда нескрываемое раздражение и ревность со стороны большинства преподавателей кафедры по отношению к его исследованиям. Это большинство не считало его ни глубоким знатоком истории России, ни фактической истории русского революционного движения. Не знали мы тогда, что для этого у них были основания. Нас же, наоборот, увлекали его смелые новации. Особенно интересными показались нам практические занятия по отработке методики исследовательских подходов к произведениям В. И. Ленина как источникам. Большое впечатление на нас произвел такой факт, что в отличие от критикующего его большинства он был автором монографии «В. И. Ленин о культурной революции в СССР». Вообще монографические исследования ленинского наследия были тогда редкостью. Книга Ильи Сергеевича была совсем непохожа на издаваемые Госполитиздатом пособия-комментарии для пропагандистов с названиями «Ленин о…». Она была снабжена научным аппаратом со справочным материалом и авторскими примечаниями о культурной революции как составной части теории научного социализма. Нам импонировало, что Илья Сергеевич, защитивший кандидатскую диссертацию на эту тему, одновременно занимал должность ученого секретаря Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и являлся доцентом нашей кафедры. Нас не смущало неприязненное к нему отношение и разговоры о том, что Илья Сергеевич не имел не только базового образования историка, но и высшего образования вообще, что своему продвижению в науке он обязан своей супруге, намного старшей его по возрасту и по деловому жизненному опыту.