Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

В Татьяновке я провел весь день и остался ночевать. На ночлег меня определили в небольшую колхозную гостиницу для приезжих гостей, которая была устроена в большом доме преклонного возраста вдовы-колхозницы. Она же была и директором гостиницы. За организацию всего сервиса для приезжих и за аренду сдаваемой жилплощади ей начисляли трудодень, который обеспечивал ее вдовье житье-бытье. Вечером она накормила меня ужином, а утром – завтраком. Все, что она приготовила, было вкусно, из свежих продуктов с ее же огорода и от ее коровы. Ужин и завтрак обошелся мне по рублю с копейками. Это было ее дополнительным и необлагаемым налогом доходом. В колхозе было и электричество, и телеантенны на крышах домов колхозников, и радио, и телефонная связь с райцентром, и почта. Меня как историка, да еще пытающегося утвердиться в ряду специалистов по истории развития колхозного производства, не могли не заинтересовать причины, обеспечившие такие хорошие условия жизни. На мой вопрос, всегда ли в его колхозе было благополучно, председатель ответил: «Мы всегда тут работаем, и это благополучие является результатом добросовестного труда людей». Я объяснил ему свой интерес, попросил разрешить познакомиться с документами колхозного архива и, если можно, с его годовыми производственными и финансовыми отчетами. Он разрешил, и всю вторую половину дня до ужина я провел в архиве. Конечно, отчетов за годы второй довоенной пятилетки там, к сожалению, не было, но отчеты за годы председательства А. Лешукова были все и хранились в образцовом порядке. Разные показатели успехов и неуспехов колхоза, являвшиеся следствием разных причин, были в них зафиксированы. Но по преимуществу они были связаны со сложными, резко переменчивыми природными условиями. Кустанайская область входит, как известно, в зону резко континентального климата. И поэтому является зоной рискованного земледелия. Вёсны и зимы, случается, начинаются там и оканчиваются в разные месяцы, затрудняя или облегчая условия уборки урожая и посевных работ. В засушливые лета часто бывают неурожаи. Отчеты показывали и годы, когда колхоз едва сводил концы с концами, залезал в долги. Но последнее пятилетие выглядело в них общей стабильной картиной и по урожайности, и по выполнению всех обязательств, и, главное, по полному отсутствию долгов государству и колхозникам. Удивило, однако, то, что в финансовом отношении колхоз выглядел вовсе небогатым. Его касса чаще всего выглядела пустой, а текущий счет в банке был очень незначительный. На следующий день утром, прощаясь с председателем, я задал ему свой недоуменный вопрос: «А из каких де средств вы осуществляете капиталовложения, куда уходит прибыль? Ведь, по отчетам, она у вас бывает». И тут председатель уличил меня в невнимательности к отчетным документам, сказав, что эту прибыль они не складывали ни в кубышку и ни в банк. «Мы капитализируем ее вложениями на капитальное строительство, – сказал он, – в технологию производства, на приобретение машин и на прочие хозяйственные и культурные нужды. Не наступило у нас еще такое время, когда бы мы могли накапливать прибыль. Да мы и не спешим с этим. Оно придет. А сейчас мы не откладываем затрат на необходимое. Сумма нашего нажитого капитала измеряется высокой стоимостью основных средств производства». Так председатель, имевший высшее сельскохозяйственное образование, дал мне научную консультацию по экономике колхозного производства.

Утром следующего дня мы вместе с подполковником поехали в колхоз села Федоровка, где председатель был немец с лицом типичного украинского хлебороба. Фамилия его была Гинтер. Это был крупных габаритов мужик, почтенного уже возраста, высокий, широкий в плечах, с огромными рабочими крестьянскими руками. А широколобая голова и лицо с крупным, носом дулей, вечно пребывающее в задумчивости, делали его похожим на мудреца. Его речь напоминала гоголевского персонажа, наивно-простодушного, лукавого и веселого. В кустанайских местах он оказался вместе со своими украинскими односельчанами, тоже немцами, еще летом 1941 года. А в 1956 году за высокие показатели урожайности он был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Угодья колхоза в Федоровке раскинулись тоже на четырех с лишним тысячах гектаров. Расположено большое село Федоровка было недалеко от автомагистрали и ближе всего к Кустанаю – на полпути между областным и районным центрами. Это открывало и колхозу, и колхозникам возможность реализовать свою продукцию на их рынках. Заметно было и то, что в селе было много своей молодежи. Конечно, сетовал председатель, многие из села уезжают на учебу и, случается, не возвращаются обратно. Но и немало тех, которые на всю жизнь остаются на родной земле. Целый день председатель возил нас по бригадам, в которых работали и жили наши студенты, и я убедился, что для моих тревог за девушек филологического факультета и в татьяновском и в федоровском колхозах не было никаких оснований. Во-первых они были окружены трогательной заботой парней из МИФИ. Но главным образом потому что оба председателя отнеслись к ним по-отечески. Их заботами для них в бригадах были созданы условия для посильного труда, быта, питания и досуга. Все это выходило намного лучше, чем в совхозах. К нашим студентам председатель федоровского колхоза относился по-отечески. То же чувство они испытывали и со стороны колхозников. Трудом, конечно, он их не обделял, но и досуг и условия их жизни были под его постоянным личным контролем. Да и студенты успели полюбить его.

Наша экскурсия по колхозным полям и бригадам закончилась поздним вечером. Здесь ночевал я в доме председателя. Договорились, что рано утром он вывезет нас с подполковником из МИФИ к автотрассе на остановку рейсового автобуса. У подполковника в Мендыгоре был заказан телефонный разговор с Москвой. Ехать от Федоровки до автомагистрали было недалеко, но председатель заготовил нам на дорогу целую «продуктовую корзину». Он сопровождал нас на своем председательском «газике» до самой автотрассы.

А когда мы подъехали к ней и остановились в придорожной лесопосадке, он устроил нам еще и прощальный пикник. До прихода рейсового автобуса оставалось еще больше часа, которого нам хватило, чтобы еще поговорить о наших студентах и вообще обменяться мнениями и по поводу целинных совхозных и колхозных проблем. Председатель с горечью говорил о многих недостатках, о нерадивом отношении к земле, которое часто имело место в совхозах, об отсутствии хороших специалистов, о бесхозяйственности, о неэффективности лозунгово-пропагандистского руководства со стороны партийных и государственных инстанций, особенно в условиях ожидаемого урожая текущего года. Он заключил свои размышления выводом, что немногие сохранившиеся на целине колхозы отличаются от совхозов лучшей организацией дела и более эффективным опытом, накопленным многими десятилетиями ведения коллективного хозяйства. Вывод его был очень убедителен для нас, ибо подтверждался всем увиденным и в Тенизовке, и в Федоровке. За разговором под закуску, собранную в дорогу супругой председателя, мы успели выпить и по доброй чарке «горилки» федоровского производства, как вдруг председатель, расчувствовавшись, неожиданно произнес: «Очень хочется мне побывать на родине, походить по родной земле». У меня от этой неожиданности возник очень глупый и бестактный вопрос: «А откуда вы родом, где осталась ваша Родина?» – успев предположить, что это была республика немцев Поволжья, и даже вдруг подумал: «А не Германию ли он имеет в виду?» А председатель, по-мужицки потянувшись на всю ширину своей мощной фигуры и грустно улыбнувшись от нахлынувших чувств, произнес: «Та в Запорижже!»

Под впечатлением этой прозвучавшей от сердца фразы, я вдруг запел:

 
Ой на гори тай жници жнуть,
А по-пид горою, яром долиною
Казаки идуть.
 

А председатель и подполковник дружно подхватили на чистом украинском языке:

 
По-о-пе-е-е, по-переду Дорошенко
Виде свое вийско —
Вийско Зопорижжске хорошенько.
 

Пропев всю песню до конца, мы еще спели грустную песню:

 
Повий, витре, на Украйину!
Де покинув я дивчину,
Де покинув кари очи,
Повий, витре, у пивночи!
 

А потом хватило еще времени на «Посиялы огирочки блызко над водою, нэ бачила миленького четыре годочки».

Все мы вдруг оказались украинцами – и немец Гинтер, и подполковник, тоже выходец с Украины, и я – москвич из деревни Левыкино Мценского уезда. Мы еще пели, когда подъехал видавший виды рейсовый автобус. Расставались мы после дружеских объятий и с добрыми пожеланиями.

Много уже лет прошло с того нашего грустного братского прощания. Не знаю теперь, на какой родине, в какой земле «спочинул» честный и умный хозяин, человек с добрым сердцем, запорожский немец по фамилии Гинтер. Не знаю я также, хранит ли память о нем русское село Федоровка в суверенном казахском государстве.

* * *

С подполковником из МИФИ по приезде в Мендыгору мы разошлись по своим делам, договорившись встретиться с другими командирами отрядов здесь, в райцентре, как только определится срок нашего возвращения в Москву, чтобы скоординировать порядок организованного выезда в Кустанай. Перед отъездом в Новониколаевку я наведался к секретарю райкома КПСС, чтобы рассказать свои впечатления о положении отряда МГУ. Секретарь с интересом выслушал меня и удовлетворительно оценил мою информацию и пообещал соответственно отреагировать на факты, показавшимися мне негативными. В конце беседы он вдруг попросил меня встретиться с местными призывниками, готовящимися к службе в Советской Армии. К этой встрече я, конечно, готов не был и засомневался, могла ли она быть интересной. Но секретарь посоветовал не усложнять проблемы и просто рассказать ребятам о комсомоле, о его истории, о боевых и трудовых подвигах и наградах, о том, как я сам уходил добровольцем на войну и как после службы в Советской Армии поступил в Московский университет, и, конечно, о Москве, которой призывники еще не видели. Я согласился, и встреча прошла, как мне показалось, удачно. Парни слушали меня с интересом и задавали вопросы.

Дела в моем «историческом» отряде в Новониколаевке шли своим чередом без каких-либо происшествий. Август перевалил за середину, продолжалась уборка. Работы хватало на всех. Ребята порядком уставали, и на какие-либо развлечения времени и охоты не оставалось. Я свой рабочий день проводил на току. В один воскресный день мы все-таки поиграли в футбол. Снова приезжали к нам физики. У нас и степи ровной оказалось побольше, и кухня наша им тоже нравилась, да и девушки наши были привлекательнее. Счет матча опять был не в нашу пользу. Физики были и покрепче, и порезвее. Но мы в обиде на них не остались: победила дружба.

К концу августа начавшаяся было дружно уборка пошла медленнее из-за дождливой погоды. Дожди были недолгие, но иногда ливневые, грозовые. Казахская степь среди бела дня вдруг затягивалась черными тучами, которые озарялись необыкновенными сполохами молний через все небо и грозным, как артиллерийская подготовка на войне, грохотом грома. Уборочные работы иногда прерывались на два-три дня – пока просохнет поле со скошенными валками неурожайной пшеницы. Уборка приобрела характер «спасения бедного урожая». Мы поняли в августе, что работы нам хватит еще и в сентябре и что к началу учебного года мы в Москву и в университет не вернемся. Пришлось нам его начало отмечать в Новониколаевке. В августовские дни по распоряжению районного отдела образования в совхозах и колхозах началась подготовка к новому учебному году в местных школах. Готовилась к этому и наша начальная новониколаевская школа. Руководство отделения попросило нас принять в этом участие. Среди наших ребят нашлись умельцы и в штукатурном, и в малярном, и стекольном деле. А нашему Ронкину пришла еще благородная идея отработать бесплатно несколько дней в фонд помощи для приобретения необходимых школьных принадлежностей. На общем собрании студенты поддержали это предложение.

В Москве наши братья-студенты, возвращавшиеся к началу учебного года, узнав о нашей задержке, подбодрили нас сочувственными письмами и большой посылкой с московскими конфетами. Посылка пришла накануне первого сентября и оказалась роскошной. В ней были знаменитые краснооктябрьские «Мишки», «Грильяж», «Белочки», «Красные шапочки» и разные прохладительно-освежающие леденцы. Посылка поступила в распоряжение Ронки-на с моим, однако, указанием устроить первого сентября праздничный чай и раздать всем членам отряда конфеты как персональный праздничный подарок. Чай Ронкин устроил, но делить конфеты решительно отказался, заявив, что в сентябре у некоторых ребят дни рождения, и эти конфеты пригодятся и как подарки, и как составная часть коллективного чая. Возражать ему я не стал, но предупредил конфеты на кухонном продуктовом складе не оставлять. Этого моего указания упрямый Ронкин не выполнил, и уже на другой день у нас произошло ЧП. Утром взволнованный Володя сообщил мне, что в кладовке на кухне побывали воры и украли половину прибереженного запаса конфет. Я, строго выругав упрямца, приказал ему вечером раздать все оставшиеся конфеты к чаю. Но и этого указания он не выполнил или не успел выполнить. На следующее утро сообщил мне на току «пренеприятную новость». Ночью была украдена и остальная часть московских краснооктябрьских конфет. Происшествие это стало известно всему отряду, так как Ронкин сразу начал расследование факта нашего ограбления. История обрела криминально-детективный характер. И мне стало и смешно, и очень тревожно. Боялся я, что в связи с этим пустяком в отряде возникнет глупый раздор. Дело в том, что на подозрении у Ронкина оказались уже конкретные лица. Один из них был Кирилл Карпович, а другие – юристы Миша Карпов и Юра Ращупкин, которые собирались в ближайшие дни уехать из отряда. «Следователь» Ронкин решил, что неожиданное решение об их отъезде было связано с тем, чтобы избежать разоблачения в деянии, в чем он уже почти не сомневался. О своих подозрениях Ронкин доложил мне. Я приказал ему самым строгим образом прекратить это расследование, сказав, что разберусь в этом деле сам, когда вечером вернусь из Мендыгоры. Мне нужно было съездить туда для телефонного разговора с руководством МГУ в Москве.

Было еще в моих планах намерение съездить еще раз в Ка-расуйский совхоз к экономистам. Но из-за нашего криминально-детективного происшествия от поездки пришлось отказаться. Я был очень обеспокоен тем, что конфетная история обернется скандальной отрядной склокой. В Новониколаевку я возвратился еще засветло. Не заходя в наш курятник, прошелся по деревне и сразу увидел то, что хотел увидеть, – конфетные бумажки от «Мишек», «Белочек», «Грильяжа» и леденцов. Мне все стало ясно, воришками могли быть местные мальчишки, завтрашние школьники. Эту версию я решил проверить завтра, первого сентября в школе.

В нашем ночлежном курятнике никого не было. Тогда я пошел на ток. Там сторож сказал, что мои ребята проводят собрание в зернохранилище. Я быстро пошел туда, где в сумерках шло не собрание, а настоящий трибунал. Мрачный Ронкин допрашивал Кирилла Карповича, Мишу Карлова и Юру Ращупкина. Уже образовалась группа сочувствующих и «прокурору», и «обвиняемым». Собрание шумело, я услышал раздраженные реплики. Я пришел вовремя. В темноте меня никто не видел. И все очень удивились, услышав мою неожиданную просьбу успокоиться, прекратить дознание, потому что я уже нашел настоящих воров. Сказав это, я попросил всех разойтись, пообещав завтра утром показать преступников. Конечно, Володя Ронкин был недоволен, так как считал, что расследование на правильном пути. Но я твердо заверил его, что ворами были местные жители, назвать имена которых будет можно, окончательно удостоверившись в этом вместе с ним. Все разошлись по своим местам.

Рано утром еще до подъема я разбудил Володю и повел по моему вчерашнему маршруту, показывая следы преступления – конфетные бумажки. Они привели нас к школе. Кое-что мой боевой помощник стал понимать, и мы договорились после первой перемены брать воришек в школе с поличным. Как только прозвенел звонок на перемену, мальчишки выскочили на улицу и начали игру в футбол. А мы с Володей пошли к учительнице – директору школы. Очень коротко объяснили ей наше дело, показав прямо из окна на валявшиеся конфетные бумажки и попросили разрешения во время перемены посмотреть содержимое ребячьих сумок. В них мы и нашли остатки нашей сладкой московской посылки. Потом мы пошли к игравшим в футбол мальчишкам и нашли рядом с вратарем совсем свежую обертку от леденцов. Теперь расследованная мною история стала выглядеть забавной комедией. Мы повели отнекивающегося вратаря к директору, а он все продолжал отрицать. Тогда мы испытали еще одно бабушкино средство, знакомое и запомнившиеся многим из нас с детства. Я попросил пацана открыть рот и сказал директору школы – супруге Кузьмы Лешукова, чтобы она посмотрела, не застряли ли леденцы между зубами. Та поняла мой ход и подтвердила догадку. Теперь мальчишка заревел белугой. Нам взрослым эта финальная сцена криминального спектакля показалась еще более забавной, а теперь – даже веселой и смешной. Мальчишку и всех его одноклассников мы пожурили, сказав, что эти конфеты мы берегли для угощения всех школьников в день начала учебного года и что, к сожалению, они не дали нам это сделать.

Оставалось рассказать о результатах нашего расследования отряду и извиниться перед попавшими под нелепое подозрение Кириллом Карповичем, Мишей Карловым и Юрой Ращупкиным. Мы с Ронкиным сделали все это во время завтрака, а через несколько дней проводили их в Москву. Думаю, однако, что своей обиды Володе они тогда еще не простили. А ведь все, показавшееся теперь забавным детским спектаклем, могло бы обернуться совсем несмешными последствиями под занавес нашего трудового целинного лета 1957 года. Володя Ронкин долго переживал свое следовательское фиаско. К счастью, оно не поколебало доверия к нему всего отряда за его отеческую заботу и радение за общее дело. А мне он сказал: «Ну, Костя, теперь я понял, что ты настоящий чекист!»

* * *

Весь сентябрь отряды МГУ продолжали работать. Уборка была завершена только к концу месяца. Руководство области уведомило нас о полученном согласии Министерства высшего образования продлить срок нашей командировки. Отряд историков вместе с рабочими нашего второго отделения закончил уборочные работы в поле уже в первой декаде сентября, но продолжал, однако, достаточно трудоемкие работы на току по заготовке зерна, заполняя зернохранилища зерном на семена, и на погрузке для отправки его на Кустанайский элеватор. Вторая половина отряда в это время работала в хозяйстве соседнего первого отделения. Каждый день за ребятами приходили оттуда грузовики, на которых они уезжали, возвращаясь только вечером. Обедали они в поле с кухни первого отделения. Работы велись теперь на отдалении 20–30 километров от нашей базы. Поэтому я решил ездить с этой частью отряда сам, чтобы держать под личным контролем порядок транспортировки людей. Тогда стали известны случаи автопроисшествий в отрядах других вузов, которые, как правило, происходили в результате недисциплинированности водителей или самих студентов. В университетских отрядах таких случаев, к счастью, не было. Дела у нас шли к благополучному завершению уборки. Все эти дни связь с отрядами я поддерживал по телефону, для чего и приходилось иногда выезжать в Мендыгору.

У нас в Новониколаевке тоже все шло по заведенному порядку. Все жаркое лето устраивать баню необходимости у нас не было. Ребята купались в пруду, а девушки использовали горячую воду из кухни и кое-какую банную посуду, выданную им Кузьмой. Но в сентябре мы все-таки решили организовать настоящую банную помывку. Вынудило то, что вода в пруду стала уже холодной. Общей бани в нашем отделении не было, и я поручил Володе Ронкину договориться с местными жителями об использовании их домашних бань. В одну из суббот состоялся первый банно-прачечный день. Мобилизованными оказались все хозяйские баньки. Ребята заранее заготовили дрова, натаскали в котлы воды. Девушкам были отведены самые благоустроенные баньки, а для себя ребята подремонтировали остальные. Все получилось отлично, по-русски, даже с березовыми веничками и с горячим чайком в ронкинской столовой. Перед отъездом удалось попариться еще раз.

А день отъезда уже приближался вместе с концом сентября. Стала заметной физическая усталость ребят, и уже начала появляться осенняя скука, особенно в дни, когда работы стало меньше. Скучать стали ребята откровенно – и вслух, и каждый про себя по дому, по университету, по московской жизни. Не так уже весело танцевалось и пелось на наших вечеринках. Но особенной тревоги по этому поводу у меня не было, так как я уже знал дату нашего отъезда. Тревога возникла по другому поводу. Стали у девушек пропадать вещи, главным образом – мелочи их туалета. У Милы Ивановой, нашей поварихи, однажды пропали золотые часы с руки. Правда, все благополучно обошлось. Я замечал иногда, что часы на руке у Милы держались на золотом браслете очень свободно и в мгновение могли упасть в котел с кашей или супом. В тот день, когда вдруг исчезли часы и об этом стало известно, я попросил Володю вечером на кухне с фонарем осмотреть всю кухонную посуду и земляной кухонный пол. Часы, к нашей радости, были найдены.

Этот случай дал мне повод принять меры предосторожности. Стали мы в последние дни получать по расчету заработанные нашим целинным хлеборобским трудом денежки. Они были совсем небольшие, но я подумал, как бы не случились такого, чтобы они привлекли интерес местных подростков, как это случилось с конфетами. Знал я к тому же, что весьма неопытными и беспечными были именно девушки. Очень часто они оставляли свои вещи на своих спальных местах: либо под подушками, либо прямо на них. Предположив такую опасность, я созвал своих помощников-«аксакалов» и поделился с ними своей тревогой. Было решено установить постоянную охрану наших общежитий – днем дневальными, а ночью – мужскими постами наблюдения. Хватило у меня времени связаться по телефону с командирами остальных отрядов и попросить также принять возможные меры предосторожности.

Наконец настал день – это было уже в начале октября, – когда секретарь Мендыгоринского райкома КПСС пригласил к себе всех командиров отрядов на совещание по вопросу организации предстоящего отъезда. На совещание были приглашены директора совхозов, руководители автохозяйств и руководство районного ГАИ. Секретарь райкома начал совещание со слов благодарности всем отрядам, работавшим в совхозах и колхозах района, и пообещал, что соответствующая реляция о нашей полезной работе будет ими адресована и в обком КПСС, и в Министерство высшего образования, в ЦК КПСС и ЦК ВЛКСМ, а также ректорам вузов. Потом он попросил руководителей совхозов и колхозов организованно провести проводы, отметив наш труд благодарностью. После этого начальник ГАИ района представил план нашей эвакуации, порядок формирования колонн и их следования. Было решено, что все колонны в назначенное время соберутся в общую районную колонну в Мендыгоре. Каждый отряд будет сопровождаться по установленному порядку от места расположения инспекторами ГАИ, которые определили скорость и интервалы движения. Я вспомнил все это, потому что для меня это было очень важным. Скажу сразу, что все детали были соблюдены в точности. Мне даже показалось, что инспекторам ГАИ самим очень понравилось организованное сопровождение нашей мендыгоринской колонны.

Следующие два дня ушли на взаимные расчеты с руководством совхозов и колхозов. Студентам выдали заработанные деньги, и они сдали все имущество, которое им было выдано во временное пользование.

На третий день в Новониколаевке собралась вся автоколонна Тенизовского совхоза. Сюда же приехал директор, секретари парткома и комитета ВЛКСМ. Они произнесли перед нами благодарственные речи, наградили отряд физиков и нас, историков, памятными грамотами и значками «Участник освоения целины». С нашей же стороны прозвучали слова взаимной благодарности и заверения, что мы с охотой приедем сюда, если опять потребуется наша помощь. После речей была подана команда «По машинам!», и мы в последний раз большой колонной запылили по мендыгоринской степи. В Мендыгору въехали колонны из Карасуйского, Каратальского, Каменск-Уральского и Усть-Каменогорского совхозов. Колонна филолого-МИФИческого отряда соединилась с нами уже на полпути нашего движения к Кустанаю. Не знаю, был ли когда-нибудь в Мендыгоре такой парад колонн. Все выглядело очень впечатляюще, торжественно. По прибытии в Кустанай на площади перед вокзалом сопровождавший нас секретарь райкома КПСС Тарасов, отставной генерал майор, герой Великой Отечественной войны, сказал нам на прощание слова благодарности за спасение небогатого целинного урожая. Нам всем его слово было дорого как признание нашей сопричастности к общему делу освоения целины.

На железнодорожных путях на этот раз нас ожидали пассажирские составы. Вагоны в них были обозначены трафаретами с названиями отрядов, для которых они были предназначены. И посадка прошла на удивление организованно, без излишней суеты. В темноте вокзального перрона я разглядел юркую фигуру командира отряда биолого-почвенного факультета А. Лихоманова, который нес в руках какое-то знамя. В пути он убеждал других командиров, что знамя это будто бы было вручено его отряду как победителю соревнования между отрядами. Для нас это стало неожиданной новостью, так как никаких договоров мы не заключали и о таком решении райкома не слышали. Но удивительнее всего было то, что Каменск-Уральский совхоз в районных сводках отмечался самыми низкими показателями урожайности и темпами уборки.

Выяснили мы впоследствии, что этот ловкач выпросил знамя у секретаря райкома ВЛКСМ, как якобы для всего университетского отряда. Но в Москве на перроне Казанского вокзала впереди знамя было развернуто им перед отрядом биологов. Ловким проходимцем оказался этот парень. Скоро он оказался на виду у секретаря ЦК ВЛКСМ А. Камшалова (моего, между прочим, однокурсника) и был им продвинут на пост секретаря Московского обкома ВЛКСМ. Не удивлюсь, если увижу, что он и сейчас отирается где-нибудь среди либерал-демократов.

Наконец, перед последним звонком я распрощался с нашим тенизовским директором, который пригласил меня в привокзальный ресторан. Там мы сказали друг другу добрые слова, выпили по рюмке коньяку и разошлись друзьями. Оба наших состава, наконец, двинулись из Кустаная один за другим ускоренным маршрутом. Остановок по пути было мало, тем не менее дорога наша была длинная, в трое суток. Продуктами на дорогу мы предусмотрительно запаслись, а чаем нас обеспечивали проводники. В этом смысле сложности не возникло, но одна забота была. Надо было как-то предостеречь ребят от вольных или невольных нарушений железнодорожной дисциплины. Уже в начале пути, проходя по вагонам, почти на всех тамбурных площадках у открытых дверей я встречал собирающихся группами курильщиков. Ребята курили, любовались темным звездным небом над уплывающей казахстанской степью, сполохами все того же северного сияния и вели умные беседы. Встречались и парочки, и тоже непременно у открытых дверей. А поезд набирал скорость, и иногда на закруглениях совсем немудрено было ребятам, размечтавшимся и увлеченным своими разговорами, вывалиться из вагона. Я пытался предостеречь их от несчастного случая. Но, как говорится, молодо-зелено. Ребята отшучивались, иногда с явным раздражением. Пришлось мне тогда предупредить командиров отрядов не оставлять без внимания такие случаи, посоветовал организовать дежурство по вагонам и не оставлять без внимания ребят на редких и коротких остановках, чтобы кто-нибудь не отстал от поезда.

Рано утром в Челябинске с поезда сошел Володя Ронкин, которому предстояло сделать здесь пересадку в направлении на Барнаул. Почти месяц назад еще в Новониколаевке из Москвы мы получили информацию, что третий курс нашего исторического факультета вместе с другими факультетскими отрядами был командирован в Илийский район Барнаульской области с той же задачей – уборки урожая. Это был курс Володи Ронкина. И он был убежден, что без него отряд окажется сиротой. Он оказался непреклонным, несмотря на мои уговоры. С нами он распрощался еще с вечера, а в Челябинске он только легко тронул за плечо спящую крепким сном любезную, но недоступную ему второкурсницу Аню Золотову, угрюмо буркнув на прощание: «Ань! Я пошел!» Дальше без него дорога шла без происшествий, и на исходе третьих суток наш поезд уже грохотал на рельсовых стыках дальнего Подмосковья. По нашим предположениям, в Москву мы должны были прибыть часам к десяти ночи.

Наша целинная одиссея завершилась скромной встречей на перроне Казанского вокзала. Речей не было, обошлись объятиями и рукопожатиями. Торжественность, правда, промелькнула на платформе, когда А. Лихоманов развернул над собой выклянченное мендыгоринское знамя, но это не было замечено встречающими и прибывшими. Тем не менее командир биологов нашел в толпе секретаря комитета ВЛКСМ МГУ Андрея Зеленина и, пробормотав рапорт, передал ему реликвию. Нас, историков, встречала заместитель декана по административно-хозяйственной службе знакомая всем Татьяна Борисовна и секретарь партбюро Юрий Михайлович Сапрыкин. На встречу пришло и довольно много студентов. Всех прибывших Татьяна Борисовна с привезенными из Новониколаевки матрацами, которые были выданы ею нам под расписку, усадила в автобусы. Проживавших в общежитии автобусы доставили на Стромынку, а москвичей развезли до удобных им станций метро.

Юрий Михайлович встретил меня как-то невесело и очень озабоченно. Поблагодарив за то, что студенты возвратились здоровыми, целыми и невредимыми, он вдруг сказал, что на нашем факультете по обвинению в организованной антисоветской деятельности арестована группа студентов и трое преподавателей: аспирант Лева Краснопевцов, преподаватели Николой Обушенков и Николай Николаевич Покровский, выпускники факультета Рендель и Марат Чешков, Володя Меньшиков, Феликс Белелюбский, студент четвертого курса, а также неизвестный мне Козовой и то ли аспирант, то ли повышающий свою квалификацию на механико-математическом факультете инженер Симоненко. И тут мне вспомнились показавшиеся мне странными знаки внимания к нашему отряду со стороны мендыгоринского отдела государственной безопасности. Юрий Михалович на прощанье попросил меня, чтобы я, как только решу все свои домашние заботы, не откладывая, вернулся к нашим факультетским делам. «Нам, – сказал он, – предстоит сложная и невеселая работа».