Текст книги "Мой университет: Для всех – он наш, а для каждого – свой"

Рядовым членам КПСС невозможно было не видеть в подобных объяснениях попыток ухода от прямой ответственности руководства за культ личности и его последствия. Но при этом в их рядах сохранялась уверенность в том, что общими усилиями этот порок будет в конце концов трезво осужден и преодолен, что партия сумеет восстановить нарушенные принципы социалистического демократизма в общественной жизни и во всех звеньях законодательной и исполнительной власти. А руководство Коммунистической партии, взявшее курс на преодоление этого порока, рассчитывало, что в обстановке сохраняющегося морально-политического единства советского общества поставленная задача будет успешно решена. Однако она оказалась гораздо сложнее, чем, может, представлялась, и не могла быть решена без неизбежных морально-политических издержек, что отразилось в настроениях и переживаниях советских людей.

* * *

Решения XX съезда КПСС о культе личности и задачах преодоления его последствий не могли не вызвать в нашем обществе, в различных слоях граждан упрямых настроений, а потом намерений узнать больше правды о причинах, породивших это в системе коммунистического руководства государством и народом, и об ответственности за все его трагические последствия, чем давали официальные публикации. Особенно настойчиво ответов на эти вопросы ожидало и добивалось молодое поколение граждан и самая пытливая его часть – студенчество. Студенты ставили их перед своими преподавателями на лекциях и в семинарах по общественным наукам. К сожалению, исчерпывающих ответов от них они не могли получить, так как сами их учителя ожидали тех же ответов от высокого партийно-политического и идеологического руководства. Тогда их ученики стали выносить эти вопросы на общественное обсуждение в своем кругу, в группах, на курсе, в общежитиях и нередко на комсомольских собраниях. Здесь они ставили их более откровенно и определенно, пытаясь понять, а не связано ли возникновение культа личности с самой системой советского политического строя, с его идейной основой «диктатуры пролетариата», со всей историей Великой Октябрьской революции и социалистическим переустройством жизни. И еще более определенно звучала в их среде критика в адрес высокого партийного руководства страны и, конечно, руководства вузов и факультетов, которое проявляло нерешительность в вопросе о преодолении последствий и пережитков культа.

Обсуждение студентами этих проблем на нашем историческом факультете проходило с особым, профессиональным пристрастием их как будущих учителей школ, работников культурно-просветительских учреждений, будущих преподавателей вузов. Поколение студентов-историков, которое я представляю, больше, чем собственное будущее, волновала правда о недавнем прошлом, об историческом опыте поколений революционных созидателей социализма, значение которого могло быть подвергнуто сомнению в ходе этих самостоятельно возникающих в студенческой среде дискуссий. Поэтому наше партийное бюро приняло решение призвать к активному участию в них весь преподавательский состав, всех коммунистов и беспартийных профессоров всех кафедр. Оно потребовало от них не уходить от остро поставленных вопросов, касающихся не только оценки нашего исторического прошлого, но и современной политики КПСС и Советского правительства. Партийное бюро рекомендовало руководству кафедр использовать для этого и основные формы учебной работы – лекции, семинары и специальные курсы, придав им по-необходимости дискуссионный характер, добиваться того, чтобы студенты обсуждали поставленные вопросы не в азарте политической полемики и под воздействием эмоций, а на основе научных знаний. Это наше решение и рекомендации были признаны очень своевременными, особенно когда совсем не случайно на историческом факультете в дискуссиях первых «послесъездовских» месяцев 1956 года была поднята проблема различия «моделей» социал-демократических общественных движений, реализовавшихся в опыте государств народной демократии, возникших в освобожденных Советской Армией от фашисткой оккупации странах Восточной Европы. И как бы сам по себе в дальнейших дискуссионных размышлениях возник вопрос об исторической роли в революционных движениях и в борьбе за демократию и социализм непролетарских классов и слоев. Вслед за этим был поднят вопрос: а была ли неизбежной в этих новых демократических государствах, вставших на путь социалистического развития, диктатура пролетариата и не был ли насильно навязан народам наш советский опыт строительства социализма в государственной политической форме диктатуры пролетариата? Так, в обстановке разоблачения, развенчания культа личности И. В. Сталина встала проблема различий «моделей социализма», которая формулировалась участниками дискуссий как вопрос о нарушении суверенных прав народов восточноевропейских «народно-демократических» республик со стороны Советского Союза. В среде иностранных студентов на нашем факультете в это время стала звучать критика современной политики Советского правительства и КПСС. Она оказалась следствием общественно-политического резонанса на решения XX съезда КПСС, а затем непосредственным отзвуком на события в Польше и Венгрии летом и осенью 1956 года. С особенно недружелюбной откровенностью она зазвучала сначала из уст студентов-поляков. Разгоряченные и увлеченные оппозиционными настроениями, и в том числе антисоветскими лозунгами у себя на родине, они привезли после летних каникул и внесли в нашу факультетскую жизнь изрядное количество недоброго к нам настроения польского общества. Этому настроению соответствовали публикуемые в органе ЦК Польской объединенной рабочей партии «Новы дроги» резко критические статьи и материалы, комментирующие наши события. Но особенно недружелюбно отличался тогда в Польше самиздатовский молодежный журнал «Попросту». Через польских студентов эти издания распространялись среди наших студентов на факультетах и в общежитиях университета. В агрессивно-настойчивой форме они навязывали нашим студентам свои оппозиционные и даже антисоветские настроения, рассчитывая на молодежную солидарность. И действительно, многие из наших студентов с нашим традиционным, воспитанным советским образом жизни чувством солидарности проявляли и интерес, и соучастие к переживаниям польских коллег и даже готовы были признать в какой-то степени вину за последствия культа личности в жизни их страны. Но в отличие от польских коллег наши студенты оставались тогда твердо уверенными, что и разоблачение культа личности И. В. Сталина, и суровая оценка его последствий, и сознание общей ответственности – все это поможет нашему советскому обществу, нашему народу пережить этот порок. Наша молодежь не утратила тогда и своего доверия к Коммунистической партии и комсомолу. Исходя из этого, партийное бюро нашего факультета рекомендовало тогда всем членам партийной и комсомольской организации, студентам и аспирантам, профессорам и преподавателям участвовать во всех студенческих инициативах, не уходить от злободневных вопросов и в спорах находить ответы. Нам тогда удалось добиться того, что все они проходили в основном в традиционных формах идейно-теоретического и политического воспитания молодежи, и главное, что было еще важнее, в рамках учебного процесса, на кафедрах, в учебных группах, на открытых собраниях студенческих потоков. В открытых и резких спорах со своими зарубежными коллегами мы не теряли тогда чувства солидарности с ними и не боялись сочувствовать им. Но откуда нам было знать тогда, что когда-нибудь на наше благородное чувство интернационализма бывшие друзья и союзники отплатят циничной неблагодарностью. Мы не хотели в лице наших польских коллег терять дружбу с польской молодежью. Наши студенты, профессора и преподаватели терпеливо и участливо выслушивали их критику нашего образа жизни и не лишали их права иметь о нас собственное мнение. Но, когда критика перерастала в открытое недоброжелательство, если не сказать во враждебность, мы в резкой форме предупреждали их об ответственности за неуважительное отношение к нашему государству и народу, особенно когда их выступления можно было расценить как вмешательство в наши внутренние дела. Наконец, такое предупреждение было официально сделано польским студентам от имени деканата и партийного бюро на встрече с польскими студентами-историками. Такие предупреждения делались и на других факультетах. По этой причине значительная часть польских студентов из Московского университета тогда покинула нашу страну.

* * *

Однако поубавившаяся после отъезда польских студентов острота споров на нашем факультете о различии «моделей социализма в международном коммунистическом движении» в связи с осуждением культа личности получила дальнейшее продолжение в организованных дискуссиях на кафедрах истории КПСС, истории советского общества, истории южных и западных славян и новой и новейшей истории стран Европы и Америки. На первых двух главными вопросами были «кто виноват?» и «что делать?» и как найти объяснение тому, что культ личности не мог оказаться результатом реально победившей идеи диктатуры пролетариата. А на других двух кафедрах ученые исходили из того факта, что в социалистических странах Восточной Европы могли бы быть найдены иные пути к социализму, а не просто копирование нашего советского опыта. Для размышлений на этот счет в связи с возможностью построения своих национальных «моделей социализма» у них было достаточно аргументов. Подобно этому шел спор и на кафедре новой и новейшей истории зарубежных капиталистических стран с несколько измененной постановкой вопроса: «Должны ли компартии этих стран в руководстве рабочим революционно-демократическим движением не следовать нашим образцам революционных переворотов, а находить пути мирных демократических социальных преобразований современного капитализма?»

По общему признанию, эти дискуссии были полезны как форма научных методологических дискуссий. Однако и здесь нельзя было не заметить элементов недоброго ревизионизма в отношении к опыту нашей собственной истории.

Но значительно острее общественное мнение взволновал тогда вопрос о событиях в Венгрии. И спор начался не столько о причинах событий, сколько о вводе туда наших войск, о том, правильна ли была применена эта мера в отношении к равноправному члену военно-политического блока стран Варшавского Договора. Но, как мне вспоминается, возникшие по горячим следам событий споры и разногласия не получили такой остроты, как это было совсем недавно в связи с польскими проблемами. Во-первых, этой остроты не возникло потому, что и нашим советским людям, и мировому общественному мнению нашим правительством было прямо и определенно объяснено, что крайняя мера, применяемая в венгерских событиях, была вынужденным решительным действием в связи с опасностью гражданской войны и политического переворота в союзном и дружественном нам социалистическом государстве и такая мера была предусмотрена и в нашем двустороннем договоре, и в совместных обязательствах по Варшавскому Договору. Во-вторых, в венгерских событиях, по сути дела в начавшейся гражданской войне, обнаружили себя силы из недавнего прошлого Венгрии, выступившей в годы Второй мировой войны на стороне гитлеровской Германии и участвовавшей в военных действиях против СССР. И в связи с этим согласно достигнутым между правительствами антигитлеровской коалиции соглашениям мы имели право на такую меру в случаях, когда могла возникнуть опасность гражданской войны. События в Венгрии оказались таким случаем, и действия нашего правительства имели под собой необходимые дипломатические основания. В первую очередь, эти меры были поняты и поддержаны нашим народом. Не дали они повода для каких-либо категорических заявлений со стороны бывших союзных государств, в том числе и со стороны НАТО. Решительные действия Советской Армии, блокировавшей мятежные силы, главным образом в Будапеште, а затем конкретные меры помощи правительству Яноша Кадора по преодолению политического и экономического кризиса в стране были встречены в нашем обществе с одобрением. И это еще больше укрепило тогда наше морально-политическое единство. Не менее интересным фактом тех тревожных недель оказалось то, что в отличие от польских студентов студенческая молодежь венгерского землячества в Московском университете и на нашем историческом факультете встретила их спокойно и с пониманием всех неизбежных и необходимых мер. Нам, конечно, была понятна их тревога и за свою страну, и за людей, в первую очередь родственников. Всем, кто посчитал необходимым уехать в те дни домой, была оказана помощь. Я вспоминаю, как руководители венгерского землячества, знакомые мне венгерские аспиранты Шандор Балог, Иштван Овари и Илона Баберак уехали домой не только из-за тревоги о своих родственниках, но и с намерением принять участие в событиях вместе со своими товарищами по Венгерской единой социалистической рабочей партии. Но очень скоро, к началу весеннего семестра, все венгерские студенты, в том числе и мои друзья аспиранты, возвратились на наш факультет для продолжения учебы. Этим знаменательным, на мой взгляд, итогом закончился очень беспокойный 1956 год – первый год начавшегося у нас пути преодоления последствий культа личности.

На нашем историческом факультете он завершился открытой научной дискуссией «О роли „средних слоев” в истории революционной классовой борьбы». Не ручаюсь за точность этого названия, поэтому замечу, что предметом ее явилась проблема роли непролетарских демократических сил, участвовавших в борьбе трудящихся классов за освобождение от капиталистической эксплуатации, за социализм, в социалистических и революционных преобразованиях в различных странах, и вопрос, могли ли средние слои повлиять на выбор путей борьбы и «моделей демократического социализма». Такая постановка вопроса связывалась с конкретным опытом истории послевоенного международного коммунистического движения и опытом стран «народной демократии», возникших после Второй мировой войны в Восточной Европе и вставших на наш, как нам казалось, общий путь социалистического развития.

Вообще вопрос о различии путей движения за социализм и о методах его строительства как вопрос о взаимодействий борющихся на этом пути классов присутствовал всегда в ленинской теории социалистической революции. Он предусматривался во всех программных документах Российской социал-демократической рабочей партии, а затем коммунистической партии большевиков как вопрос о союзниках пролетариата, непролетарских слоях трудящихся классов и их партиях в борьбе за общие цели и задачи на всех этапах революции – демократическом и социалистическом. Практика же борьбы обязательно могла и даже должна была реализоваться в разнообразии форм организации в связи с историческими, национальными и прочими условиями. В этом смысле вопрос о различии «моделей социализма» и о роли «средних слоев» или «средних классов» был не нов. Его теоретическое и политическое решение много раз становилось предметом споров и разногласий в ленинской партии большевиков на стратегических рубежах революционной борьбы за ближайшую и конечную цели. В новой постановке вопрос о разнообразии «моделей» как национальных особенностей движения к социализму возник сразу после того, как рядом с СССР и в связи с его победой в Великой Отечественной войне с фашистской Германией в странах Восточной Европы возник новый тип народной демократии и народы этих стран под руководством прогрессивных политических сил встали на путь глубоких демократических социальных преобразований. В конце февраля 1945 года я случайно оказался свидетелем рождения такого государства в Румынии. Я, тогда сержант Советской Армии, еще не предполагал, что стану когда-нибудь историком и, оказавшись на улице Бухареста, был удивлен многолюдной демонстрацией на площади Победы (по-румынски – Kale Vittoria). Люди стекались сюда колоннами с разноцветными флагами, наверное, свидетельствовавшими об их партийной принадлежности. Среди руководителей демонстрации мне запомнилось с того дня только имя лидера румынских профсоюзов Георге Апостола. Так мне назвал его оказавшийся рядом со мной человек, говоривший по-русски. Потом начался митинг. Ораторы о чем-то говорили, обращаясь к демонстрантам. Микрофонов там не было. О чем они говорили, я не понимал, но на следующий день наш политрук объяснил нам, что в Бухаресте и во всей Румынии произошла народная революция, свергнувшая власть монархии. Король Румынии Михай добровольно уступил свою власть народу. Не знал, конечно, ни я, ни мои товарищи, что тогда этой демонстрацией начинался путь румынского народа через завоевание демократии к социализму. Понятие «модель» как политическое определение социально-экономического развития типа власти тогда не звучало. Не звучало оно еще и в 1948 году, когда в странах народной демократии произошли события, повернувшие их на путь социализма под руководством коммунистических и социалистических рабочих партий. Так в это время непросто, через преодоление политических, социальных и экономических трудностей рождались новые формы народных государств, вставших на путь социалистического развития, при непременном условии руководящей роли пролетариата, но и при участии во власти представителей демократических партий, при активном сотрудничестве рабочего класса с крестьянством, интеллигенцией и даже с православной и католической церквами.

В конце сороковых – начале пятидесятых годов в общественных науках в связи с кризисными событиями, переживаемыми тогда во всех странах народной демократии, возникли споры и даже разногласия по вопросу своевременности перехода в их развитии к этапу социалистических преобразований в экономике и политической реорганизации власти. Но споры и разногласия не выходили за рамки ленинской теории социалистической революции и сводились лишь к вопросу о степени готовности конкретных государств к новому этапу своего социального, экономического и политического развития.

Понятие «модели социализма» и рассуждения об абсолютных ценностях демократии, о роли «средних слоев» в борьбе за демократию и социализм в новейшее послесталинское время вошли в обиход как символы творческого переосмысления ленинской теории и научного социализма, а также международного значения Великой Октябрьской социалистической революции. Они в теоретических дискуссиях связывались с намерениями очистить ленинизм от наслоений культа личности И. В. Сталина, с намерениями творческого применения ленинской теории к изменившимся условиям современного мирового коммунистического движения и поискам новых форм и методов руководства им в практике демократических преобразований общества и социалистического строительства в странах, в которых утвердилась власть трудящихся. Однако в ходе развернувшихся дискуссий о поисках новых методов «политического и социального моделирования современного и исторического процесса» уже тогда обнаружились и ревизионистские намерения заменить понятия и категории ленинского учения о закономерностях взаимоотношений классов и различии их роли и интересов в борьбе за демократию и социализм понятиями внеклассовых общечеловеческих ценностей, общечеловеческой демократии и свободы, на основе которых можно было бы искать новые пути к социализму. Новаторы совсем не спешили опровергать, отвергать или отрицать эти закономерности. Они только ставили вопрос: а не могла ли Великая Октябрьская социалистическая революция и революционные преобразования в странах народной демократии осуществляться в иных, более мягких, более гуманных формах, а не в жестоких формах классовой борьбы и в условиях политической гегемонии и диктатуры пролетариата. Ответ на этот вопрос они предлагали искать в различии социальных и политических конфигураций «средних слоев» общества, взаимодействия с ними гегемона революции и правильности его последующей политики по отношению к ним в процессе строительства социализма, то есть в избрании наиболее оптимальной демократической «модели социализма». Именно в такой постановке эта проблема стала на нашем факультете предметом обсуждения в коллективах кафедр. Особенно оживленно она обсуждалась на кафедре новой и новейшей истории зарубежных стран, на кафедре истории южных и западных славян и кафедрах истории КПСС и истории советского общества. Первые две кафедры в большинстве своем инициировали новаторский подход к этой проблеме. Они искали и находили необходимые для этого аргументы в анализе процессов, происходящих в новейшей истории, особенно в послевоенный период. Коллективы же преподавателей и научных сотрудников двух других кафедр, наоборот, считали своей прямой обязанностью уберечь основные положения ленинской теории социализма и значение исторического опыта КПСС в руководстве строительством социализма в нашей стране как образца для современного мирового коммунистического движения от грозящей опасности их «ревизии». Различия в подходах к обсуждаемой проблеме, а затем во взглядах и идейно-теоретических позициях обнаружились в конце концов в открытой межкафедральной дискуссии, которая получила название «Дискуссия о средних слоях». Предложение о целесообразности ее проведения было высказано партийным бюро исторического факультета, которое считало необходимым в ходе научного спора выработать в среде преподавателей общий подход для решения очень важной и актуальной задачи идейно-теоретического воспитания студентов на примере современного творческого осмысления ленинского теоретического наследия.

Дискуссия проходила в течение двух дней в Большой исторической аудитории на улице Герцена, 5. В ней противостояли докладчики с кафедр новой и новейшей истории зарубежных стран Европы и Америки, с одной стороны, и истории КПСС, с другой. К сожалению, мне не удалось найти стенограмму этой дискуссии. Скорее всего, таковой и вовсе не могло быть. Не помню, чтобы в Большой исторической аудитории присутствовали секретари-стенографистки. Не сохранился у меня и собственный ее конспект. Теперь я пишу о дискуссии только по памяти, а она оказалась не в состоянии сохранить частные детали докладов и их обсуждения в ходе двухдневных прений с острыми нелицеприятными оценками противостоящих идейно-политических позиций сторон. Снова в принципиальном споре сошлись в дискуссии о взаимоотношениях революционного пролетариата, борющегося за демократию и социализм, со средними слоями капиталистического общества уважаемые нами учителя – Наум Васильевич Савинченко и Наум Ефимович Застенкер. Кандидатами исторических наук оба они вышли из Института красной профессуры, с той лишь разницей, что один из них до этого штурмовал Перекоп, а другой – не штурмовал Перекопа. Тем не менее в споре они исходили из общих теоретических предпосылок в определении этих слоев как различных по своему социальному составу, по экономическим интересам и по занимаемому положению между основными борющимися силами капиталистического общества – пролетариатом и буржуазией – и организованных в различные политические партии. Один из оппонентов считался глубоким знатоком аграрно-крестьянского вопроса, стратегии и тактики большевистской партии по отношению к крестьянству. А другой был не менее глубоким знатоком истории социалистических учений и вопроса о месте и роли мелкобуржуазных партий, представлявших интересы средних слоев европейских стран в истории буржуазных революций и борьбе за социалистический демократизм. Спорили и оба Наума, и их ученики об одном и том же, а разногласия между собой обнаружили принципиальные. Соглашались в признании необходимости творческого применения основных положений ленинской теории революции к особенностям современного мирового экономического и политического процесса, но обнаруживали при этом различия в определении общего понятия средних слоев как категории Новейшего времени. Докладчики полностью разошлись во мнениях о средних слоях, то есть о различии жизненного уклада в неоднородных сословных структурах, и в том, способны ли были средние слои сами преодолеть свои внутренние противоречия и прийти к взаимодействию с властью диктатуры пролетариата.

Выдвигаемый одной из сторон подход «моделирования» исторического процесса и структурирования гармонической «модели социализма» в середине ХХ века после исторической победы народов Европы над фашизмом, в рамках которой могли бы сочетаться классовые интересы пролетариата и средних слоев, воспринимался другой стороной оппортунистической ошибкой, рецидивом соглашательства и ревизионизма по отношению к ленинской теории социалистической революции, реально происшедшей в нашей стране в конкретно-исторической обстановке.

На второй день с докладом о ленинском понимании вопроса о «средних слоях» как проблемы союза пролетариата с непролетарскими силами и социальными слоями в общедемократическом и социалистическом движении выступила Мария Дмитриевна Стучебникова, заведующая сектором Ленина Института Маркса, Энгельса, Ленина. Доклад ее был очень обстоятельным по теоретической постановке проблемы дискуссии и глубоко аргументированным в обосновании ошибочности точки зрения сторонников Наума Ефимовича Застенкера, таящейся в ней опасности ревизионистских заблуждений в современной трактовке основных положений идеи диктатуры пролетариата и ее всемирно-исторического значения на современном этапе борьбы трудящихся масс за демократию и социализм. В качестве аргумента, подтвердившего наличие такой опасности, в докладе были проанализированы события, происходившие в странах народной демократии в 1948 и в 1956 годы. Противная же сторона увидела в них проявившуюся якобы тенденцию доказываемого моделирования естественно-исторической эволюции народно-демократических стран. Доклад и последовавшие за ним прения получили поддержку большинства аудитории. Конечно, никакого голосования по этому вопросу не происходило и никаких решений принято не было. Вопрос остался открытым для дальнейшего обсуждения, однако, партийное бюро факультета сочло необходимым подвести политические итоги дискуссии с точки зрения ее значения в повышении идейно-теоретического уровня читаемых лекционных курсов и проведения практических семинаров по сложным проблемам и событиям переживаемого исторического времени. Признанные большинством выступавших ошибочными положения доклада Наума Ефимовича Застенкера были оценены партийным бюро как не способствующие правильному пониманию студентами важной теоретической проблемы истории социалистической революции и исторического опыта КПСС в руководстве строительством социализма. Докладчику и тем, кто поддержал его в ошибочных позициях, партбюро вынесло партийные взыскания. Этим решением партбюро само допустило ошибку, как бы лишив участников дискуссии права иметь свое мнение в научной полемике, даже если оно оказалось ошибочным. Это дало несогласным с решением партбюро повод обратиться с заявлением в ЦК КПСС о несправедливом решении. Секретариат ЦК отменил его как допущенное нарушение инструкции по применению дисциплинарных партийных взысканий. В части содержания и хода самой дискуссии секретариат ЦК воздержался от каких-либо оценок, указав, однако, партийному бюро на недопустимость администрирования научной жизни на факультете.

Остается только добавить к этой далекой по времени истории, что совсем не случайно, наверное, спустя много лет в самом руководстве КПСС появились рассуждения о «социализме с человеческим лицом», «евросоциализме», а затем уже в «освобожденной» России – о либеральном «рыночном демократизме» и «среднем классе», как и об идее гармонии общества на путях создания «социального рыночного государства».

* * *

В сентябре 1957 года заканчивался третий год моей с товарищами-однокурсниками учебы в аспирантуре. Наступил момент, когда надо было решать вопрос об устройстве на работу. Среди преподавателей нашей кафедры в качестве доцентов-совместителей работали научные сотрудники Института Маркса, Энгельса, Ленина при ЦК КПСС – заместитель директора и заведующие секторов А. Н. Консульников, М. Д. Стучебникова и М. Я. Панкратова. Нередко, если не сказать по традиции, они имели возможность лучших своих учеников устраивать на работу в институт в качестве младших научных сотрудников. Так произошло и на этот раз. Место в секторе В. И. Ленина было предложено мне, Юре Воскресенскому и Борису Яковлеву. Прежде чем принять это предложение, я проинформировал об этом секретаря нашего факультетского партийного бюро Юрия Михайловича Сапрыкина, у которого был тогда заместителем по организационной работе. Понимая мои обстоятельства, он рекомендовал мне принять это предложение, так как вакансий на историческом факультете в то время не имелось. После официального собеседования с А. Н. Консульниковым нам троим было предложено написать заявления о приеме на работу в качестве младших научных сотрудников в сектор В. И. Ленина. Мы это сделали и стали ожидать решения дирекции, которое должно было пройти согласование в организационном и идеологическом отделах ЦК КПСС. На это согласование ушло некоторое время, мы формально и оставались до сентября еще аспирантами истфака. В конце июня это решение было принято в отношении меня и Бориса Яковлева, мне и ему об этом было сообщено официальным письмом, где нас уведомляли, что мы приняты в институт на должность младших научных сотрудников научного сектора Владимира Ильича Ленина. К сожалению, Юра Воскресенский такого письма не получил. Он очень переживал отказ. Мы ему сочувствовали, испытывая некоторую неловкость за своего друга. Но, как говорится, что ни делается, все делается к лучшему. Юра, конечно не сразу, сделал удачную карьеру в Институте истории Академии наук СССР, став там заведующим сектором истории индустриализации. Но и мне по стечению изменившихся обстоятельств не пришлось работать в назначенной должности высокоавторитетного идеологического института. Случилось это очень неожиданно. Получив письмо из ИМЭЛа, я показал его в партийном бюро Юрию Михайловичу Сапрыкину. В тот день там решался вопрос об отправке на целину факультетского студенческого отряда более чем в сто человек для участия в уборке урожая. Наученное горьким опытом прошлой трагедии, партийное бюро очень ответственно обсуждало вопрос о составе этого отряда и его руководстве. При обсуждении этого вопроса я не присутствовал, считая себя уже как бы демобилизованным из состава партбюро. Пришел я лишь попрощаться со своими партийными товарищами, а мне вдруг объявили, что партбюро приняло решение назначить аспиранта Левыкина Константина Григорьевича командиром целинного отряда 1957 года. В ответ на это я прочитал им письмо, но все сразу завозмущались, сначала оттого что секретарь партбюро своевременно не поставил перед деканом факультета и проректором МГУ по группе гуманитарных факультетов вопроса о целесообразности оставления меня в университете в должности ассистента. Этот запоздалый разговор о моей дальнейшей судьбе закончился тем, что Юрий Михайлович, как только закончилось заседание, взял меня, как школьника, за руку и повел в кабинет проректора Михаила Максимовича Соколова.