Текст книги "Иметь и не потерять"

Глава 1. На первых тропах

1

За верхушки островного леса пряталось солнце, растекаясь по угольно-черному узору веточной вязи. Оно золотило дальний плес широкого Иртыша, мелкую рябь крутой протоки, отрезавший от пологого берега долгий, неохватный глазам остров, и береговой яр, к которому скатывался обнесенный пряслами огород.

В медовых далях заречья виднелись маленькие домики, тоже черные в лучах низкого солнца, а за ними, от оконечности острова, похожей на растрепанную метлу, до тонких, как шесты, труб какого-то предприятия, уходил в безбрежность окудрявленный редкими облаками окоем, плавясь в яркости лучей над легкими контурами сбегающей к горизонту степи.

Жмурясь от обилия света, я наблюдал за лодкой, дрейфующей по течению у самого речного разворота, теряющегося в неохватном росплеске заостровного Иртыша. Там, на лодке, мать с братьями зажигала фонари на бакенах, расставленных по нашему участку до самого устья Оми.

Бывал в той лодке и я, и мне запомнилось, как братья удерживали на стремнине тяжелую «тоболку» пока мать зажигала керосиновый фонарь, спрятанный в чреве бакена, как надувались на их тонких руках мышцы, выпирали змейки жил: старшему-то брату, Борису, всего одиннадцать лет минуло, а Витюхе и того меньше – восемь. Весла у лодки-тоболки прогонистые, тяжелые. Их просто держать – не удержать, а тут еще течение в многократно завихренных струях рвало от бакена, качало лодку. Даже страшновато становилось в те моменты, когда грузную посудину крутило на водоворотах, кидало, как уросливую лошадь.

Но все одно завидно было: качаться в лодке вместе с братьями или домовничать – большая разница. Это в шесть лет-то ограду стеречь? Как тут не обидеться? Одно утешало: братья велели накопать в канаве червей – насадку для рыболовной снасти, за что обещали взять с собой на реку – проверять перетяги и переметы, а это торжество души, буйство духа, замирание сердца, жгучая радость глаз…

Полный фанерный ящик, оставшийся еще от отца, ушедшего на фронт, успел набрать я упругих дождевиков, засыпав их шелухой из вороха мельничных отходов, возвышавшихся на краю коротких улиц. Оставалось одно – ждать.

Сверкала река серебристыми струями, тянуло от нее прохладой, запахом подтухшей рыбы, тиной. Но эти запахи были мне привычными с давних дней. Я широко раздувал ноздри и пытался погасить обиду, легким комочком засевшую в груди.

* * *

Это сейчас Иртыш не очень-то впечатляет: сузился и упал в уровне настолько, что выше Омска по его течению почти прекратилось судоходство. Многие острова, ранее отделяемые от берегов глубокими протоками, срослись с берегом, а протоки исчезли. Исчезло и немало мелких речушек, питавших великую реку. Особенно это заметно в степных и лесостепных пойменных местах. А еще полвека назад суда ходили по Иртышу до самого озера Зайсан и по таким его притокам, как Омь, Тара, Ишим, Вагай, не говоря о Тоболе, Демьянке и Конде. Могуч был Иртыш и в быстроте течения, и в полноводности, богат красной рыбой. Именно благодаря величавой привлекательности, привольным запасам рыбы, удобности расположения и селились пришлые люди по некогда диким берегам большой реки. И Омская крепость, заложенная в 1716 году, постепенно обрастала форштадтами, или по-простому – поселками. Даже сейчас еще можно увидеть небольшие частные домики на дальних окраинах Омска. И почти до средины прошлого века эти отдельные, плотно охваченные единой застройкой поселки имели свои, народные, названия: Порт-Артур, Атаманский хутор, Каржас… Зачастую в них жили люди отчаянные, лихие, склонные к буйному веселью, дракам и своеволию. В таком вот поселке, а именно в Атаманском хуторе – окраине города Омска, я родился и вырос.

* * *

Третий год мне шел, когда началась война и отца отправили на фронт. Осталось нас трое с матерью: я и два старших брата – Борис и Виктор. Был у нас деревянный, рубленный из сосны дом, стоявший у самой речки, вытекавшей из озера. Речушка неширокая, в два прыжка, петляла сразу за огородом. Через нее – мостик, а дальше – широкая, метров в сто, протока, отделявшая огромный остров от основного русла Иртыша.

Мой дед – Канушин Иван, был казачьим атаманом в Атаманском хуторе. В тридцатых годах его раскулачили и сослали. Отец – Михаил Иванович, до войны трудился на разных работах. Мать во время войны работала бакенщиком на участке русла Иртыша от железнодорожного моста до устья Оми. Она же была ответственной и за специальный кабель связи, проходивший по дну Иртыша через остров, на котором обуславливалась особая запретная зона. Каждый день вечером в бакенах зажигали керосиновые фонари, а утром их гасили. Кроме того, ежедневно промерялись глубины фарватера на перекатах. На нашем участке их было четыре. Результаты промеров фиксировались в специальном журнале. Если бы не братья, мать вряд ли бы одна справилась с этой работой. Еще она и хлеб пекла из зерна, что наскребали из вагонной россыпи вдоль железнодорожных путей, ведущих от товарной станции к мельнице «Коммунар». Было дело, грабили вагоны ухари у поворота, на 8-й Ленинской улице, и мы, ребятня, что птичья мелкота возле воронов, могли поживиться кое-какими остатками после них. Этим хлебом мы в основном и питались какое-то время.

Первейшими моими друзьями в то время были Жорка Клименко и Вовка Ерошкин. Заодно с ними, в связке, я прошел все навыки знакомства с природой: рыбалку, охоту – все испытания детства… С удочкой себя помню с самых что ни на есть глубин детства: с той поры как твердо стал на ноги и двор освоил. Вначале мы ловили рыбу прямо с нашего огорода, с сеновала, самоделками; после, как подросли, рыбачили с моста, с яра, и в других местах, где клев получше. А когда потянулся в рыбалке за братьями, закидушки и перетяги с переметами пошли в ход. После, в юности и по молодости, довелось и более серьезной – промысловой – рыбалкой заниматься…

2

Как-то Жорик вбежал в ограду и кричит: «Толян, айда на берег! Там, у моста, пушки выгружают и танки».

«Какие пушки?» – не поверил я, вглядываясь в раскрасневшееся лицо друга: не разыгрывает ли? Но глаза у него сияли, и рот не закрывался от восторга. Разве удержишься от такого соблазна? И мы наперегонки припустили вдоль берега речки.

Еще не добежав до железнодорожного моста, высоко взлетевшего над Иртышом, услышали треск выстрелов и приостановились. Что это? Не война ли сюда дошла? Как бы не попасть куда не надо. Но любопытство было сильнее страха, и мы короткими перебежками – от одного куста ивняка, что кудрявились вдоль берега, к другому – стали продвигаться к высокому взлобку, на котором мельтешили люди в военной форме. Они что-то кричали, прыгали в непонятном, каком-то диком порыве, приплясывали и строчили из автоматов в воздух. Видно было, как сверкали в солнечных лучах отлетавшие в разные стороны гильзы.

«Напились, поди!» – предположил Жорик, останавливаясь в нерешительности за последним кустом перед бугристой поляной, на которой виднелись зеленые пушки, танки, палатки, а среди них гуртились люди в военной форме.

С потаенной робостью наблюдали мы за непонятным разгулом, боясь высунуться из кустов и пытаясь получше разглядеть и пушки, и танки, и людей… Длилось это минут пять, и тут кто-то из военных выскочил на край поляны и заторопился в кусты, прямо к нашей схоронке. Мы и сообразить ничего не успели, а человек уже был рядом: выгоревшая форма, погоны, пилотка со звездой, на груди награды…

«А вы, огольцы, что тут делаете?» – сразу заметил он нас.

Язык потяжелел от его взгляда и голоса – слова не вымолвить. Да и Жорик молчал.

Военный сунулся за куст и стал мочиться.

Поняв, что нам ничто не угрожает, я справился с оторопью и спросил громче обычного:

«А вы что, воюете?»

«Эх, пацанва! Война окончилась! Победа!»

«Чего тогда вы с пушками?» – осмелел и Жорик.

«А нас на восток двигают – будем япошек громить. Выгрузили на берег, пока состав тут, у вас в Омске, формируется. – Он вильнул задом, в изгибе, и заторопился, оборачиваясь: – Вы туда не ходите. Веселятся все»…

А утром, едва рассвело, снова объявились Жорик с Вовкой Ерошкиным.

«Пошли на бугор. Там патронов ребята с той улицы насобирали!» А разве мы могли отстать от своих всегдашних антагонистов, с которыми постоянно схватывались в драках? И мы втроем ринулись к мосту.

Военных и след простыл – будто привиделось все прошлым днем в непонятном сне. Но весь бугор был примят до песочной желтизны, а в песке поблескивали гильзы. Жорик первым нашел среди них два патрона с хищно-острыми пулями, похвастался. И начали мы вперебой разгребать перемешанный сапогами песок. Тут и соперники с соседних улиц набежали – толкотня, крики…

«А пошли к ворохам, – заиграл глазами Вовка, – они горят после дождей, кинем в них патроны – вот будет пальба!»

И пальба началась такая, что пришлось нам падать в канаву, над которой засвистели пули. Не на шутку мы тогда перепугались – шалость-то оказалась опасной – тут и до беды недалеко.

Досталось дома от матери: не обошлось и без нахлобучки: схлопотал по мягкому месту таловым прутом, и брат Борька подергал за уши. А вот Жорку мать отходила ремнем так, что он болезненно морщился, когда пытался на что-нибудь садиться. Лишь Вовка отделался словесным внушением – мать у него мягкая, сердобольная, и дед набожный.

Он, Вовка, и придумал новую шалость: нашел где-то обрезок трубы, расклепал один конец и вместе с Жоркой набил в нее пороху из разряженных патронов. Пробрались мы на остров и запалили старый недогоревший фитиль от бакенного фонаря, всунув его в оставшийся промежуток с другой стороны трубы. Тут же спрятались за куст и притаились. Через пару минут громыхнуло так, что нас взрывной волной подбросило. Да если бы только подбросило, но в том месте, где грохнуло, запретный кабель связи проходил, за который мать отвечала. Как его не повредило – одному богу известно! Иначе бы матери – тюрьма. После этого и мне было больно садиться дня три-четыре.

* * *

С того приметного дня я стал ждать отца. В памяти что-то мелькало, туманилось, но не складывалось в единое целое, не проявлялось отцовское лицо. Если что-то и зацепилось в моем сознании, то за четыре года и это размылось. «Какой он, отец? – задумывался я. – Наверняка большой и сильный – сильнее всех. А скоро ли придет?» Со слов матери, из писем, следовало, что скоро, и Борька сказывал, что скоро, но когда наступит это «скоро»? И мечты уводили меня в далекое будущее, в светлое время. «Вот будем рыбачить! И на бакены отец станет меня брать, не то что мамка – все побаивается, чтобы чего не случилось…»

3

Отец вернулся в 1946 году, в лето, ранним утром, оглядел всех нас с улыбкой, потрепал по загривку и заметил матери: «За то, что детей сберегла и в мужиках растила, низкий поклон тебе, Нина. Жить буду – не забуду. Ну а вы, сорванцы, век мать почитайте – не в голоде и не в холоде пережили лихо»…

Чуть больше недели отдыхал отец – и за работу, хотя отдыхом-то то время назвать нельзя: с первых же дней он обошел двор, оглядел все его закоулки и дом облазил до конька на крыше. Лодки проверил, весла, рыболовные снасти. Мы, братья, от него почти не отходили: как же? Отец родной, живой и невредимый вернулся! А он по ходу рассказывал, как вылавливали в горах и песках басмачей, как бились с ними, но и, конечно, о войне…

Ну а после впряг нас всех в работу: подновляли то, что износилось за военные годы, ремонтировали, ладили, создавали… И мне, семилетнему, без дела не пришлось сидеть: на посылках да на подхвате. А вскоре отец стал старшим бакенщиком.

Крутоват был характером отец. У него не забалуешь. Но и учил основательно: и рыбацкому делу, и уму-разуму. А напротив нас жил дядя Ваня – заядлый охотник. Он и приобщил меня к охоте. Озеро-то рядом было. Уток там моталось в неохватность глазам. Зимой на острове зайцы, лисы, козы… Помню я и свою первую зорьку с дядей Ваней…

* * *

Еще с вечера было все оговорено: и у отца с матерью выпрошено согласие, и с дядей Ваней условлено о встрече на утренней зорьке. Да какое там утро! Почти всю недолгую ночь я не спал, прислушиваясь к звукам: вязким гудкам буксиров на Иртыше, далекому постукиванию колес тяжелых составов, проходивших по железнодорожному мосту, легкому похрапыванию Бориса, спавшего у стенки, на широких полатях, сопению Витьши, лежащего с краю. Сам я всегда втискивался в середку, между братьями: и теплее в прохладные зимние ночи, и без боязни свалиться – полати-то выше печки, изувечиться можно, ежили что…

Тяжелеют у меня веки, глаза закрываются, тают внешние звуки, лишь сверчка запечного я слышу и плыву куда-то через камыши – сердце замирает, дух захватывает. Далеко впереди синий широкий плес, а лодка упирается в плывун, я пытаюсь оттолкнуть его, но силенок не хватает. Тужусь и открываю глаза – на груди лежит тяжелая рука Бориса. В окна плывет слабый свет, рябит крашеный пол. Проспал! Выскальзываю из-под руки брата, переваливаюсь через Витьшу на край и, упираясь ногами в печку, спрыгиваю на прохладный пол. Штаны, сапоги, рубаха с кофтенкой – все надето мигом, по привычке, ловко.

За дверью туманно и зябко. За островом шлепает плицами гребных колес какое-то судно, а над городскими строениями широко светится небо. Дом дяди Вани в тени, и огонька в нем не видно.

Я перемахнул ограду и робко сунулся на крыльцо. Покосившаяся дверь заперта. Постучал в нее костяшками пальцев.

«Заходи, – послышался низкий голос дяди Вани, – открыто».

В тесноватой избенке душно, пахнет какими-то сухими травами.

«А я думал, не придешь, – накидывая потрепанную куртку на худоватые плечи и напяливая на полысевшую голову выгоревшую на солнце кепку, обернулся ко мне дядя Ваня. – Еще бы минут десять подождал и ушел бы. Зорька-то разгорается на славу! Утки из камышей сейчас на плеса со всех сторон выплывают купаться и жировать. Жди и стреляй…»

Дядя Ваня староват. Для меня он скорее дед, чем дядя. Но еще крепок, хотя и суховат. Охотник божьей милостью. В войну со многими, у кого было голодно, делился добычей – утками и зайчатиной. Сам он по возрасту в бойцы не годился, но служил охранником на пристани. Ружье у него не ахти какое – берданка без патронной коробки, но было оно ценнее ценного в лихолетье. Дичи в то время водилось густо, и охота существенно поддерживала и дядю Ваню с его старухой и дочерью, и близких соседей. Сам он в Первую мировую войну отходил снайпером и в гражданской смуте участвовал, но неохотно говорил об этом: и у белых побывал, и у красных. И хотя в тридцатых годах казачий Атаманский хутор не раз трясли и чистили, дядя Ваня все же уцелел…

Шли знакомой тропкой вдоль берега речки, молча, торопливо. Над озером туман. Камыши пестрой стеной упирались в его рыхлую завесу. Да так, что и метелок не было видно. Сыровато, зябко. Дядя Ваня отомкнул свою лодку-плоскодонку от увязшего в няше тяжелого сутунка, раскрыв замок, ухватывающий цепь.

«Сигай на переднюю сидушку и держись», – приказал он и спихнул лодку с мели.

Мне не так зябко, как волнительно, и дрожал я больше от ожидания необычности и таинственности близкой охоты, ее пронзительного желания, предвкушения невиданной новизны, неиспытанной страсти.

Тихо, почти без всплесков, толкнулся дядя Ваня шестом в илистое дно, и лодка зашелестела между редкими камышами, разгоняя мелкую воду, от которой шло дневное тепло, не успевшее раствориться в прохладе августовской ночи.

Туман, осевший на камыши, висел неподвижной крышей над светлой прозрачной водой, и казалось, что лодка плывет под каким-то ватным потолком то свисающим над самыми головами, обдавая нас влагой, то взлетающим выше темно-коричневых метелок тростника.

Густой зеленью затемнела в узкой прогалине куртина рогоза. И дядя Ваня, резко толкнувшись, вогнал в нее плоскодонку чуть ли не до края хлестких стеблей, за которыми стеклянно ширился плес. Нос лодки едва не пробил последние метелки рогоза и затих. Дядя Ваня опустил шест за борт и кивнул: «Тут будем стоять. Кыш на середку. Я теперь впереди пристроюсь…»

Свет давно затек в озерные заросли, прошил прозрачную глубину воды до густых стеблей плотной ряски. Но не загорелись еще темно-коричневые кисти камыша, и его узкие клиновидные листья от вылупившегося где-то за лесами солнца. Тишина до замирания сердца.

Туман, словно испугавшись обилия света, льющегося с небес накатной лавиной, стал медленно уползать в закоулки тростников, обнажая дальние извилины плеса.

Я неотрывно пялил глаза на все эти невиданные диковины, хотя и бывал раньше на берегу озера и даже заходил с друзьями на крайние его плесы, закатав штаны до самых ягодиц, но с берега не увидеть ни тайных глубин прозрачно-чистой воды, ни крутых изгибов затканного тростниками плеса, ни причудливой игры света и теней, не ощутить головокружительных запахов, сторожкой тишины. Все для меня жило впервые, и душа открывалась этому чуду, жадно впитывала тайны природы.

«Щас уточки потянут на мелководье жировать, и выводки выплывут, – почти шепотом проговорил старый охотник, – гляди во все глаза. Они у тебя позорче моих».

Я и глядел в чистые промежутки между стеблей, густо застилавших пространство, почти не моргая, сжавшись в таинстве ожидания, но все равно не уловил ни звука, ни движения. Каким образом, как очутились вдруг юркие утки почти посредине широкого прогала чистой воды, отстегивающего плотную замять камышей от береговых зарослей? Не понять. Я затрясся в изнеможении, легонько толкая дядю Ваню под локоть.

«Вон утки, вон!»

«Тихо ты! Вижу!» – Дядя Ваня стал неторопливо поднимать ружье.

Сердце у меня притихло. Глаза распахнулись до слезинки в углах. Дрожь прокатилась по согнутой дугой спине.

Выстрел вроде подкинул не только лодку, но и все озеро с камышовыми зарослями, туманом… Несколько сбитых уток затрепыхалось на воде.

«Удачно». – Дядя Ваня улыбнулся, перезаряжая берданку, а я готов был сунуться за борт, чтобы схватить этих дрыгающих красными лапками, уток.

Но охотник, видимо, глубоко меня понимая, изрек:

«Да ты, Тольша, не колотись в горячке. Запомни на всю свою долгую жизнь: охотник должен быть всегда, при любых заковыках и везде спокойным, светел душой и мыслями. Только в этом хороводе он может стать добытчиком на большой палец…»

Всплеснулась вода на середине плеса: с десяток пестрых уток, сверкнув белыми подкрыльями, плюхнулось неподалеку от нас, скучились, с опаской поглядывая на плавающих кверху брюхами сбитых первым выстрелом крякашей.

Снова выстрел, и снова две-три утки остались на воде, а остальные метнулись в реденький туман.

Еще и еще подсаживались утки на плес, и дядя Ваня спокойно выцеливал их, сопровождая каждый выстрел довольным покашливанием и светлой улыбкой.

И я успокоился, стал больше наблюдать и слушать.

Туман, оставшийся в закоулках тростниковых зарослей, уплывал из поля зрения. Вода заблестела от золотившегося зоревого раската. Защебетали птички, запорхали над тростниками, отлавливая насекомых. Заегозились в рогознике крошки-мухоловки, с любопытством разглядывая нас. Раза два пробежали по ряске в пугливой торопливости темно-бурые камышницы. Лунь, часто хлопая крыльями, завис над дальним урезом камыша, кого-то выслеживая.

«Пожалуй, на сегодня хватит, – поднимаясь с перекладины лодки, уже во весь голос произнес дядя Ваня. – Везучий ты будешь на охоту. Один я давно столько не доставал. Тут и нам со старухой на добрый суп хватит, и вашей семье на два присеста за стол».

Я и не думал, не ожидал, что дядя Ваня будет делиться со мной добычей. Даже за то, что он взял меня – сопляка, на охоту, я был безгранично ему благодарен. А тут еще и с десяток уток обещалось. Как тут не зауважать охотника? Как забыть все то, что увиделось, услышалось и пережилось в это туманное утро?

Возможно, она эта первая охотничья зорька, и предопределила ту духовную вешку, то неотъемное начало, по которым и двигался я дальше, еще много-много раз побывав с дядей Ваней на разных охотах и впитав его жизненный и охотничий опыт на долгие годы.

4

Школа тогда наплыла на меня без особого накала, хотя учиться я стал хорошо. Первое время меня опекали и братья, и мать, да и отец нет-нет, да и спрашивал за уроки, а потом, убедившись в моей самостоятельной добросовестности, перестали меня контролировать. С одним у меня было плохо – с дисциплиной. На переменах мы, как правило, играли в войну. Попрячемся кто куда в обширном школьном дворе с сараями и закутками и ловим друг друга на «выстрел». Кто палку представлял пистолетом или винтовкой, а кто просто пальцем целился и, заметив противника, кричал: пу, Витька, или там Толька. Из-за этого часто споры возникали – никто не хотел быть легко «убитым», а где споры – там и свалка. Я в таких делах был первым заводилой. Попадало за это и от сверстников, и от тех, кто постарше, а иногда и от родителей, если до них дело доходило, если учительница жаловалась или братья, что учились в старших классах, узнавали. Справедливо заметить, что всякой дворовой шпане братья меня в обиду не давали. Если что, все трое в одном кольце кулаками махались, и многие побаивались связываться с братьями Канушиными – даже пацаны постарше Бориса, а ему тогда всего тринадцать было. Жилистый он был – руки на веслах натренированы, мышцы высушены. Схватит невзначай за что-нибудь – и синяк. Еще и талантом художника Бориса наградила природа – рисовал всем на загляденье, но учиться ему в этом призвании не довелось – после школы он пошел на завод учеником столяра. Да так и увяз там на всю жизнь, поднявшись в мастерстве до первейшего краснодеревщика.

* * *

В восемь лет я начал зарабатывать. С братом Виктором мы на своей лодке-тоболке стали перевозить на остров скотину на пастбище, баб на дойку, косцов сена… Остров-то не меньше километра длиной и в ширину всего наполовину меньше – целые угодья. Там и луга с добрым травостоем были, и болотинки с мелкими озерками, и вербняк…

С дальнего края острова поставили понтонный мост, но до него далековато было ходить, и скотину гонять через него не разрешалось. Вот мы на лодке и переправляли всех желающих. Руки на веслах крепили. Кто за перевоз деньгу какую давал, кто молока в бидончик, специально нами прихваченный… Так все лето и закалялись, и охоту не бросали. Слетаем раненько на озеро, добудем пяток уток – и на протоку. Вечерами то же самое: иной раз до темна этих самых уток приходилось караулить. А прилетят шумовой стаей – тут и добыча весомая: берегли патроны – туговато было с боеприпасами. Дробь сами катали на сковородках из кабельного свинца. Ну а порох всякими способами добывали… Тогда и затянула меня природа в свои объятья: только в ней и находил я истинную отраду…

В сентябре снова школа. Новые веянья, новые впечатления, новые приятели… Не забывали мы и зимнюю охоту: после школы или чаще всего по выходным дням пропадали на острове: ставили петли на зайцев, капканы на лис и горностаев, колонков… Набирался я промыслового опыта – все это пригодилось после, в зрелом возрасте, в тайге.

Отец мои увлечения охотой и промыслом поощрял: на сданную заготовителям пушнину выдавали дефицитные товары, в том числе и порох с пистонами, а на десятилетие он купил мне ружье: «переломку» шестнадцатого калибра…

* * *

Как-то отец, с дрожащими от усталости руками, сказал за ужином: «По фарватеру лед пошел, скоро и на протоке будет подвижка. Как пройдет шуга – так начнем тонь чистить от топляков и всякой ерунды. Надо веревки проверить и кошки…»

Волглый воздух тянул из заречных далей тугими порывами, сшибая хлипкую пену по краю речного выплеска. Сурово катил кудреватые волны уставший в паводок Иртыш. Тускловато светило солнце. Четыре лодки-двухпарки шли в ровном ряду по фарватеру, волоча за собой толстые плетеные веревки, на концах которых хищно бороздили песчаное ложе реки крючки-кошки, цепляя на свои изогнутые зубья все, что натянуло за паводок и что могло вломиться в сеть-донку при сплаве по тони. На одной из лодок греблись и мы все: я в паре с отцом, а братья – друг с другом.

Тяжелы лодки-двухпарки, но для буйной реки они, что щепки, кидает их на воде с борта на борт, с носа на корму, да еще и покручивает, того и гляди, хлестанет через борт шальная волна. Брызги летят мне в лицо, весло рвет руки, но я тяну его на себя изо всех сил – чуть промедли с гребком или расслабься, и отец сразу скосит глаза в хмуром недовольстве, и после выговорит. Да и это бы ладно, но можно ли проявлять слабину коль доверено важное, да еще вровень со взрослыми мужиками, дело? Уронить свое достоинство в глазах отца и братьев для меня позорно, и я до потемнения взгляда отмахивал гребок за гребком, далеко откидываясь на спину в резких рывках. Соседняя лодка, на которой управлялся дядя Ваня с тремя промысловыми рыбаками, вдруг крутанулась на месте, и тут же словно удар осадил корму нашей лодки. Качнулась она резко с борта на борт, черпанув воды.

«Топляк! – крикнул отец. – Держите лодку веслами!»

И началось болтание вокруг нерукотворного якоря: туда-сюда, влево-вправо, с крутой осадкой на корму, с устрашающим хлюпаньем тугого водоворота. Мне даже показалось, что вода вокруг лодки вспучивается и вот-вот хлынет через борт. Прижмурил я глаза, но не бросил наяривать веслом, пытаясь вместе со всеми вырвать из речной глубины зарывшийся в наносный песок топляк.

Плясала лодка на стремнине, подрагивали ее просмоленные борта, бились в бурунах четыре весла, но то, что лежало на дне, не поддавалось ни силе течения, ни силе четырех пар жилистых рук. И соседняя лодка играла на волнах, видимо, поймав тот же топляк.

Для меня вроде и время остановилось, тугие удары крови в висках заложили уши, болью в суставах отозвались перенапряженные руки. Молотил и молотил я веслами срывающиеся с лопастей волны, и будто в такт этим рывкам билась налетная жгучая мысль: только бы выдюжить, только бы не сломаться! Минуту, две, еще…

С тех, двух других лодок, что были ближе к берегу, заметили нашу болтанку и потуги и заспешили на помощь. В четыре лодки навалились рыбаки в зацепе на топляк, и он медленно-медленно подался, вынырнув из воды черным комлем толстенного бревна, осклизло блеснувшего в слепых лучах утреннего солнца. А до конца тони оставалось еще с полкилометра…

5

В нашем Атаманском хуторе чуть ли не каждый был голубятником. А тут еще по весне Вовке Ерошину привез родной дядя откуда-то пару породных голубей, и затравились мы голубями. Я и близкий прилет уток перестал ждать с мечтами об охоте, с игрой воображения. И реже, и реже поглядывал на ружье. Одно время даже мелькнула мысль: а не променять ли его на пару таких же особых голубей? И если бы это не был подарок отца, не боязнь быть наказанным за столь сомнительную сделку, я бы, возможно, и решился на этот шаг. Клянчил я у Вовки молодую пару от его голубей, но он уперся: буду, говорит, менять их на другую породу, чтобы добрую стайку иметь и запускать их всем на загляденье – вот картинка-то нарисуется.

А тут наша сборная по хоккею стала греметь на весь мир, не говоря про Союз, и бросили мы играть в войну по дворам и сеновалам и стали гонять шайбу на льду речушки, расчистив его от снега. Забылись и ружейная охота, и голуби, и даже в школе я стал хуже учиться, почти все свободное от уроков и домашних дел время гоняя шайбу. И здесь, в дворовом хоккее, появились свои лидеры, и, конечно, я один из первых… Это увлечение наравне с охотой и голубями вросло в мою душу невозвратно.

После играл я и в серьезный хоккей, в серьезной команде. И до сих пор не пропускаю почти ни одной игры своей сборной. Ну, а голубей держал всяких – иных и во всем Омске не найти, да и в нашей области. И сейчас держу элитные породы…

* * *

Окончил я десятилетку и не пошел дальше в учебу – не интересно. Да и все мои душевные привязанности, удовольствия, переживания были здесь, на реке и в Атаманском хуторе. Отец с матерью шибко уговаривать не стали. Да и братья мои оба остановились на школьном образовании, но отец заявил строго: «На шею сесть родителям и братьям, голубей по крышам гонять, утей и зверье из ружья хлопать, девок тискать – не рассчитывай. Не хочешь учиться – иди работать…» Слово отца – закон. Напросился я к дяде Васе загребным. Тогда и началась для меня большая рыбалка – наплавными и донными сетями. Ловили осетров, стерлядь, нельму и прочую рыбу – малоценную. Эх, какая это была рыбалка! Осетры – больше метра, стерлядь – под метр, а нельмы, что плахи! И план промысловый выполняли, и себе хватало. Поел я рыбу во всяком виде. Лишнее, что не съедалось, продавали и соседей, у которых некому было рыбачить, подкармливали… Такой рыбалки я не видел больше за всю жизнь – даже скитаясь в самых что ни на есть глухих таежных местах. Одна из них запомнилась особо…

* * *

Едва лодку вынесло за остров, как заиграли вокруг нее буруны, закачало ее в водоворотах. Лодка-тоболка, что баркас: руки в канаты от весел тянутся, суставы деревенеют, а старшой кричит: «Держи кормой на мыс! А то дальнюю мель зацепим!» – Сам он выпрямился во весь рост и держит буй – деревянную крестовину, привязанную за верхний поводок сети-донки, уложенной на передней лодочной банке.

Гудят мышцы на руках – тяжела лодка, но только для гребца речному течению она нипочем. Чуть упусти момент, не напрягись вовремя до прилива крови в голову, не потяни весла из последних, невесть откуда берущихся, сил, и вертухнет ее не в ту сторону, сдернет вместе с нею стелящуюся, уходящую на глубину сетевую стенку, и конец: запутается дель, закуклится, и прахом пройдет тонение, и это еще полбеды, коль без зацепов обойдется, а то отнесет дальний конец сети с буем на закраек очищенной от топляков тони, и сядет донка на зацеп, да так, что тяни не тяни – не вытянуть, только резать придется. А сети дороже дорогого – в Тюмени по тайным связям доставались, и тогда не только не миновать наказания, матов-перематов от рыбаков, но и с загребных полететь запросто, лишиться так нужного долевого заработка. И я старается, тянул жилы, гнал мышцы в твердость, и они крепли день ото дня, наливались недюжинной силой…

Играет легкой волной большая река, несет лодку по краю стрежневого течения, а вместе с ней и ровную стенку стометровой сети, перегородившей чуть ли не треть фарватера, и неминует трехметровой дели ни одна мало-мальски пригодная для употребления рыба. Но главная добыча для рыбаков: осетр, стерлядь, нельма. Еще и судак порадует сердце, а остальная белая рыба так – на будничную еду, на продажу и гостинец соседям…

Незаметно глазу скользит река в своем далеком стремлении, в неотвратном разгоне неохватного вала воды. От начала тони до приметного бакена, где она заканчивается, едва взгляд достает, а проносится это как бы сжимающееся пространство в незаметный для ощущения рыбаков отрезок времени.