Текст книги "Иметь и не потерять"

Матвей с легкой завистью окинул взглядом широкую спину Егорки.

– Доживешь до моих лет, посмотришь, как тебе хорошо будет под одеялом. Сладкими ли покажутся бабьи обнимки. – Матвей подождал ответа, но Егорка молчал, и он отмахнулся от пустого разговора, возвращаясь мыслями к своей задумке. – Ключи от свалки у тебя?

– Ага, а что? – как-то вяло поинтересовался Егорка.

– Дай мне, я движок погляжу.

– Какой движок? – не понял его Егорка.

– Да списанный.

– Это зачем?

– Домой хочу взять какой поцелее. Все равно в металлолом свезут.

– Чего делать-то?

– Зима длинная, починю, сгодится.

– А-а-а, – понял его Егорка, – занятие ищешь?

– Вроде того.

– Они теперь, дядя Матвей, только под штамп и годятся.

– Погляжу, «зидовские» вроде ничего должны быть. После уборочной притянули.

Егорка задрал фартук, полез в карман засаленных штанов.

– Дизель возьми, его только что сняли с кормодробилки.

– Не зубоскаль, – не обиделся Матвей, – а лучше посоветуй по-доброму, ты же у нас ими занимался.

Егорка поглядел на ходики, тикающие на стене, и кивнул:

– Ладно, пошли.

Они молча завернули за кузницу, к воротцам огороженного проволокой участка. Егорка поковырялся в замке и открыл его.

– Вон там, за культиватором, «зиды» были.

Матвей смахнул рукой легкий снег с нагроможденного лома, вгляделся. Два движка на деревянных полозьях стояли рядом, тускло белея корпусами обдувных турбинок.

– Эти приволокли по осени? – обернулся он к Егорке.

– Эти. У обоих поршневая и коренные подшипники полетели. В общем, требуха вся пропала, одна оболока осталась, да и то в сырость под открытым небом небось попортилась.

Матвей тщательно оглядывал движки. Внешне оба они были одинаковыми, с первого взгляда вроде исправные.

– Какой получше-то будет? – взглянул он на Егорку.

Егорка подумал, прикидывая.

– Пожалуй, тот, что подальше. Ближний на пилораме стоял в столярке, гоняли его там без всякой профилактики.

– Понятно, а второй откуда?

– Тот – насос крутил в общей бане.

– Это в вечной сырости и в пару?

– Да нет, он на улице стоял, в отдельной будке.

– Ну это куда не шло.

– Поршневую группу все равно надо будет новую доставать.

Матвей почесал затылок.

– В сельхозтехнике, поди, есть?

– Ха-ха, – вскинулся Егорка. – Там и движки новые есть, да не про нашу честь.

– Попрошу, может, помогут как инвалиду войны.

– Такое дело не пробьешь. Разве что кладовшику сунешь сотнягу, да и то сомнительно. Мертвое это дело, дядя Матвей.

Матвей понимал, что Егорка прав: надо ехать в район, уламывать начальство или хитроватого кладовщика, а это не совсем по-совести.

– Ты меня на что, Егорка, толкаешь? – полушутя-полусерьезно кинул он Егорке.

Тот с легкой усмешкой сдвинул шапку вбок.

– Сам знаешь, как теперь дефициты достают.

Матвей распрямился, поглядел на посветлевшее небо, на поблекшие огни деревни.

– Слава богу – не приходилось.

– Ну что, будешь этот движок брать? – заторопился Егорка.

– Буду, – тверо заявил Матвей.

– Сейчас Толька Митин за силосом на тракторе поедет, движок и погрузим в тележку, – предложил Егорка, направляясь к воротцам.

Они не спеша прошли в кузницу. У верстака уже стоял Виктор Лихарев, управляющий, рядом с ним – Пашка Сорочкин.

– Где это ты ходишь? – с недовольством в голосе спросил Лихарев у Егорки. – Кузница нараспашку.

– А чего тут брать? Шаром покати.

– Здравствуй, Матвей Лукич, – кивнул Лихарев Матвею, как ни в чем не бывало. – Вчера прибыл?

– Вчера.

– Хотел зайти, да на собрание в Березовку вызвали.

Матвей приостановился у дверей. Фальш в словах Лихарева его покоробила. «Пой, ласточка, пой, – подумал он с ехидцей, – хотел бы, так выбрал время».

– Помогло лечение?

– Вроде бы, – с неохотой ответил Матвей. – Поживу – увижу.

– Вот и добро, отдыхай пока. Я тут решил Павла с Егором натаскивать – старики невечны.

Матвей усмехнулся:

– Да и Павел не молодец.

Лихарев глубоко затянулся, выпустил клуб синеватого дыма, вмиг посеревшего в сумерках кузницы, и бросил окурок в бочку с водой.

– Ты когда мне кормодробилку восстановишь? – обратился он к Егорке. – Комбикорм кончается.

Егорка кинул взгляд на Сорочкина, медленно облачавшегося в спецодежду, и нехотя ответил:

– А чем делать-то? Пальцем дырки не просверлишь, а наш станок крякнул, и подшипники надо менять.

– Язви тебя! – Лихарев хлопнул себя по шапке. – Ты же мне позавчера на бумажке написал их номера, а я забыл спросить в кладовой. И надо же! Был в сельхозтехнике.

Лицо Егорки дрогнуло в жалкой усмешке:

– Первый раз, что ли? Небось Миронов бутылку затребовал, а ты зажал. У того «жука» все есть в заначке, да без бутылки к нему не подступишься.

– Если бы, а то забыл. Придется тебе выбрать время и съездить в район.

– Да уж спасибо. Я и так каждый месяц из своего кармана на разный инструмент кидаю…

Матвей не стал дальше слушать их разговор и тихо вышел. «Теперь завели перепалку, кто кого переборет, а дело не двигается. Эх, Витька, Витька! Трактористом тебе самое место, ну механиком – куда не шло, а управляющий из тебя, как из меня космонавт. Не видишь ты в человеке человека. Все мы для тебя – тягло совхозное. А ведь был классным механизатором – целину поднимал один из первых. На том и поднялся. Да, видать, не по Сеньке шапка…» Матвей не заметил, как отошел от кузницы шагов на полсотни. Его окликнули.

– Ты чего ушел? Обиделся, что ли?

Матвей по голосу узнал Лихарева, остановился.

– Да нет, – схитрил он, – домой надо.

– А чего приходил?

– Поглядеть.

– И не поговорили толком.

Матвей опять понял, что фальшивит управляющий – никакой разговор его не интересовал. На этом же курорте Лихарев сам отдыхал в прошлом году, знает о нем не понаслышке, а про что иное и подавно все известно – жизнь-то идет на глазах у всех.

– В другой раз, – отговорился Матвей.

– Ну гляди, не обижайся.

Матвей промолчал. «Чего уж там обижаться… Сиди на печи – ешь калачи. Раньше-то я колотился с железом, а Егорка за снабженца состоял. Как ни трудно было, а все делали вовремя. Года два-три я бы еще мог поработать, поделиться опытом. Теперь меня – на пенсию. Егорку – кузнецом, а Сорочкина – помощником. Наработают…» Матвей шел неторопливо, стараясь лишний раз проверить на неровностях дороги больную ногу.

Заря подкрадывалась робко, стелясь вдоль заиндевелого леса. Высветила длинные и приземистые фермы скотного двора с желтыми точками электрических лампочек, крыши домов и надворных построек. Дымы из труб тянулись легкими завитушками.

«К погоде, – подумал Матвей и поискал глазами окна своего дома, стоявшего почти в середине улицы, за магазином. Они светились, бросая слабые блики на высокую завалинку. – С движком возни на всю зиму хватит, – вернулся Матвей мыслями к своей затее, – и в район придется ехать, добывать запчасти…»

3

Острый запах коровьего стойла, привычный почти с пеленок, не раздражал Матвея. Он быстро сгреб в кучку сырой навоз и, перевалив его в старое оцинкованное корыто, потянул на огород. Металлическое корыто скользило по снегу не хуже санок, оставляя за собою широкий вихлястый след. Матвей тащил корыто за веревку, привязанную прямо к торцевому сгибу борта. Их огород в середине имел небольшую низину, на сероватой земле которой постоянно проступала соль. Много лет удабривал Матвей этот островок солонца, но совсем победить его так и не смог. Не раз намеривался он опахать это место, бросить. Но не очень удобно было оставлять в самом центре огорода круглую плешину, да и вложенных трудов было жалко. «Все одно я тебя добью! – с веселинкой подумал Матвей, опрокидывая корыто. – Не вечно же ты будешь съедать навозное удобрение, сольешься с ним в конце концов». На душе у него было легко, и бодрость чувствовалась в теле. Федосья ничего не имела против поездки в район за деталями, и даже выделила полсотни рублей из семейных сбережений. Тихое, с легким морозцем, утро, навевало воспоминания детства…

Забывшись, Матвей заспешил назад, почти побежал, но быстро выдохся, заловил открытым ртом чистый воздух и пошел мелкими шажками. «Нет, дорогой, какие бы мысли тебя ни поднимали над землей, не взлетишь ты над временем, даже в забывчивости и во сне. Слишком тяжелая гора за плечами сидит – согнет и придавит. Отлетал ты свое, отбегал. Бывало, ног под собой не чувствовал и веса своего, будто в самом деле летал…» – Он прислонил корыто к изгороди, взял вилы и окинул взглядом приземистый омет сена. Мысли потянулись к дождливому августу, к тому времени, когда они вдвоем с Игнатом то складывали, то разваливали копны сена из-за частых налетных гроз. Тогда они взяли в напарники Тольку Митина, с тем условием, что он накосит сена на тракторе и сгребет, а уж они его складут в стожки. Хотя и положено помогать участникам войны, да от Лихарева ждать было нечего – редко его обещания исполнялись. Управляющий частенько не справлялся с планами заготовки сена для фермы, ссылаясь на нехватку людей и техники – какая уж там помощь! Хорошо еще, что Матвей с Игнатом пока сами могли работать, а другие…

Свое-то сенцо Митин свез еще до снега, а с их стожками – протянул, и крайний Матвеев омет кто-то уволок. Теперь надо было экономить.

Матвей набрал посильный навильник сена и потащил в стойло. Корова, блестя выпуклыми глазами, ткнулась мордой в пахучую траву, и сразу же захрупала ею, а овцы наперебой хватали жесткие пучки и, жуя их, отбегали.

– Ну-ну, не торопитесь – никто ваше не отнимет, – заговорил Матвей, вталкивая сено в ясли. Он похлопал корову по лопатке. – Кормим тебя, обихаживаем, а ты никак не раздоешься…

Корова была молодой, трехлетком. До нее Матвей долго держал Пеструшку. То была добрая корова, и удои у нее были подходящие, и жирность молока почти четыре процента. Но на двенадцатом году жизни Пеструшка заболела, два раза падала, чуть Федосью не придавила. Ветврач долго ее осматривал, выслушивал и заявил:

– Корова свое отжила, сбывать надо…

Повздыхали, погоревали да и сдали Пеструшку приемщику с мясокомбината, а эту нетель купили у Егорки Краснова.

– Видно, толку с тебя не будет, – оглядывая животное, все говорил Матвей, – пора уже и раздоиться, а ты все в одних литрах ходишь… – За свою жизнь он держал и видел многих коров, и чутье подсказывало ему, что большего от этой коровы ждать не стоит, хотя годам к пяти-шести всякая корова прибавляет в удоях – так уж природой записано. – Ладно, – как бы утешил себя Матвей, – с этого бы не убавила. – Он отошел от яслей, ловко поймал за длинную шерсть загривка прошлогоднюю ярку и, с трудом удерживая овцу, сунул руку ей под брюхо, отыскивая вымя. Пальцы старика наткнулись на теплую выпуклость живота, и он легонько потискал ее. «Молодец, суягная, через месяц, пожалуй, приплода жди».

Матвей шагнул к отгороженному кутку, в котором похрюкивал полугодовалый поросенок, упитанно-округлый, и прикинул: «Захолодает покрепче, и колоть придется, а то Степановна замучилась чугуны ему таскать с картошкой и отрубями. – Он еще раз оглядел закут и вышел, плотно затворив утепленную соломенными жгутами дверь. – Подкреплюсь сейчас – и за движком. Затеял головоломку и сам не знаю, зачем. Правду говорят, что мал и стар одинаковы в мыслях. А еще говорят: кто на пенсию уходит и не работает, живет без жара в душе, быстро в другой мир отлетает… Вот и на фронте не раз смерти в глаза смотрел, а тут бояться чего-то стал… – Старик передернул плечами. – Лезет всякая чепуха – от одних мыслей свихнешься…»

Матвей сбил с валенок снег полынным веником и рванул двери в избу. Его обдало теплом и стойким запахом варева. Он сдернул шапку и посмотрел на жену, хлопотавшую у печи, кашлянул сдержанно.

– Ничего хозяйство без меня вела, не запустила. А я думал, не доберусь до пола, утоптанного навозом. И сена сьели норму.

Федосья, стукнув ухватом, проговорила с обидой в голосе:

– Да уж не спала до полдня, не гуляла. Пурхалась целыми днями во дворе.

– Ярка прошлогодняя скоро окотится, – поняв ее обиду, перевел Матвей разговор на другое, – вымя налилось.

– Я знаю, – без радости в голосе отозвалась Федосья. – Не шибко-то надо к холодам.

Матвей оглядел залосненные рукавицами узкие печурки большой, почти в полкухни, печки, сложенной на старинный лад, и, стараясь быть спокойным, проговорил:

– Мы с тобой точно рассудили насчет работы: Лихарев вместо меня Егорку Краснова и Сорочкина в кузницу определил. Зашел я поглядеть, что да как, а они уже там…

Федосья глядела в жерло печи. Отсветы огня играли на ее мягком лице, придавая ему выражение легкой печали и какого-то налетного сострадания.

– Не знаешь ты Сорочкина, что ли, – дух еще тот. Наверняка Витьку хорошо угостил. А ты, Матюша, плюнь на их сговор. Первую, что ли, обиду в жизни встречаешь. Их сколь прошло мимо – не счесть.

Матвея окатила теплая волна благодарности к жене, но горькая мысль кольнула: «Попробуй плюнь! Я, считай, жизнь отмахал кувалдой, отбил не только руки, но и свою душу от ржавчины. Плюй – не плюй, все равно обожжешься…»

Он стянул валенки и сунул ноги в просторные тапки.

– Давай летом пчелок купим. – По-своему поняла его недолгое молчание Федосья. – Медок будет, и для души отрада. Вон Игнат, смотри, как бодрится, а послабее тебя и работу давно бросил.

Матвей отвел взгляд на крестовину окна, но ничего не разглядел на улице. Какая-то дымка в глазах затуманила свет.

– Равняешь тоже, – произнес он без обиды. – Игнат всю жизнь работал на подхвате – кто куда пошлет, и у него вон два внука на всю избу воркуют.

Федосья отвернулась. Плечи ее чуть опустились.

– Что теперь делать? Доля, значит, у нас такая. Прошлого не вернешь…

В этот момент Матвей уловил приближающийся рокот трактора, прильнул к влажному и холодному окну. Разбрасывая рыхлый снег, к ограде подкатывал «Беларусь» с прицепной тележкой.

– Движок Митин привез! – Он схватил шапку, сунул босые ноги в валенки и, торопясь, не попадая в рукава, стал надевать телогрейку.

– Все же приволок, – не то с упреком, не то с потаенной радостью за мужа сказала Федосья. – А я думала, поблажишь только, и все.

– А как же! – бросил на ходу Матвей и выскочил за дверь.

– Принимай металлом! – крикнул Митин, открыв дверцу кабины. – С тебя бутылка.

– Ладно, ладно, бутылистый, – в тон ему отозвался Матвей, растворяя ворота, – не снеси столб, а то после этих бутылок от тебя всего можно ожидать.

Толька расплылся в усмешке.

– Скажешь, дядя Матвей, когда это я столбы сшибал?

Трактор медленно вкатился во двор. Выпрыгнув из кабины, Митин протянул руку.

– Здорово, дядя Матвей!

– Здорово, здорово, с этого бы и начинал.

– А меня Егорка заманил в кузню, свези, говорит, Матвею Лукичу движок списанный, облюбовал на какие-то дела. А ему, сам знаешь, не откажешь: какую гайку, болт нужно – в кузню бежишь. Вот и пришлось везти. Покарячились с этой железкой, пока вытаскивали да грузили, так что без бутылки никак нельзя.

Матвей поглядел на Тольку с прищуром, подумал: «Ишь ты, мужичок-простачок, – шкура баранья, а зубки волчьи».

– За мной не заржавеет, а сейчас давай-ка утащим его в избушку.

Вдвоем они стянули двигатель с тракторной телеги и отнесли в избушку – старую баню, которую Матвей давно приспособил под мастерскую. В ней он столярничал, катал валенки, слесарил, – в общем, делал все необходимое по хозяйству.

– Пусть отходит, – поставив движок в угол, решил Матвей, – оттает и подсохнет – буду разбирать.

– Зачем, если не секрет? – поинтересовался Митин.

– Сгодится. Там посмотрим.

– С кузницей теперь все?

– Без меня там теперь есть работники. – Матвей направился к выходу, на яркий, отражаемый чистым снегом свет.

– Сорочкин работник. – Толька сплюнул. – Молоток в руках не может держать как следует.

– Лихареву видней.

– Да уж. – Митин потянулся к поручням кабины. – Ну ладно, дядя Матвей, давай ремонтируй. Может, под пилораму приспособим, дрова пилить или еще куда. Надо будет чего, помогу.

Матвей махнул рукой.

– Сам управлюсь, а за доставку сочтемся.

– Да я пошутил! – крикнул Митин.

Трактор затарахтел сильнее и пошел на разворот.

4

Федосья поливала из ковша пол горячей водой, а Матвей сгонял ошметья старой грязи, втоптанной в нестроганные доски, к порогу. До этого они почти полдня провозились с уборкой, вымыли окно, подбелели стены и потолок.

– Считай, всю зиму придется мне тут торчать, – говорил Матвей. – Надо сделать так, чтобы живым пахло, дышалось легко, а то от этого движка и без того шибает бензином. В доме-то начни с ним возиться, всю одежду и мебель провоняешь.

– Да уж выскоблили, как в избе по-старинке – жить можно, не то что работать. – Федосья втайне радовалась, что Матвей нашел себе занятие и успокоился – перестал переживать за совхозную работу. Прожив с ним без малого полвека, она, казалось, знала мужа лучше, чем себя, и тревожилась, глядя, как он мечется, оставшись не у дела. За всю жизнь старик так привязался к железкам, что успокоить его сразу было невозможно. «До могилы теперь с ними возиться будет, не уймешь». – Федосья подтащила старое корыто поближе, чтобы Матвею легче было складывать в нее мокрый мусор, и показала на две корзиночки – гнезда, прилепленные к матке между стропилами.

– Их убирать будем?

Матвей распрямился, сдвинул шапку набок и оперся на лопату.

– Жалко ласточек трогать, а придется. Если мельницу затевать, то «городьбы» тут на всю избушку будет. Они так и так побоятся новое гнездо лепить. Я им верхнее окно в сарае открою – пусть там селятся.

– А не улетят ли они от нас? – потревожилась Федосья. – Я без них и не представляю наш двор. Послушаешь, бывало, как они щебечут, и на душе благостно становится.

– Касатки-то? Нет. Почитай, лет пятнадцть, а то и все двадцать они здесь живут. – Матвей поглядел на старые гнезда. – Как-то в детстве я решил посмотреть их птенцов, потянул одного из гнезда, а он остальных за собой тащит – связаны они оказались между собой конским волосом. Бабка Глаша тогда меня выругала и сказала, что ласточки связывают птенчиков, чтобы они не выпали из гнезда, и нельзя их трогать – грех. Постращала еще, что несчастье какое-нибудь будет, если их гнездо порушить. С тех пор я этих птушек и почитаю. Да далеко еще до ласточек, дожить надо. – Матвей прищурился с хитринкой. – Ты вот скажи мне лучше: на какое такое сватовство намекала Сорочиха, когда я из автобуса вышел?

Федосья несколько стушевалась, сквозь смуглую кожу лица проступил едва заметный румянец.

– Да пришли как-то строители с фермы, попросили стакан – бутылку распить. Я и разрешила им войти в дом. Посидели они немного и ушли. А дня через два снова явились. А тут Сорочиху принесло зачем-то. Они и пошутили насчет сватовства. Та и разнесла по деревне.

– Ясно. Муж из дома – женихи в дом.

Федосья отмахнулась.

– Нашел, о чем говорить.

– Ладно, ладно. Я пошутил. – Матвей двинул о пол лопатой, счищая остатки натоптанной грязи.

И тут в проеме распахнутых дверей показался Игнат, окинул взглядом избушку и, не здороваясь, спросил:

– Делитесь, что ли?

– Ага, – кивнул Матвей. – Вот себе хоромы готовлю на зиму.

– Холодновато будет, – подхватил его шутку Игнат и прошел от порога к окошку, стараясь наступать в просохшие от воды места, замер у движка. – Не смотрел еще?

– Когда? – отозвался Матвей. – Позавчера только привезли.

Игнат наклонился, оглядывая двигатель.

– Да, «живого» места не осталось.

– Лучшего нет…

Федосья молча орудовала тряпкой.

– А ты чего така смурная? – обратился к ней Игнат. – Можно подумать, что вы и вправду делитесь.

Федосья и не обернулась.

– Голова, Игнаша, болит, не до улыбок. Как твои внуки?

– О, сорванцы что надо – палец в рот не клади. Старший вчера спрашивает: «Дед, а ты почему ни разу пьяный не приходил?» «Как это?» – говорю. «Ну, чтобы качался и ругался». – К чему он это высказал, не понял до сих пор.

– Детей-то поиспортят с этой выпивкой. – Федосья кинула тряпку на пол, отерла передником руки. – Нет, что бы там ни говорили, а народ раньше душевнее был. Помню, как на посиделки собирались. Песни пели да пряли. Плясали. Выпивки – избави бог! А чтобы парень на девушку голос подал, или она его дураком, или еще как там обозвала, что ты! Позор! Ославились бы на всю деревню. А сейчас что святого-то осталось у таких, как бывший муж твоей Нинки? И жену, и детей променял на водку. И что это за них, за пьяниц, не возьмутся?

– Шустрая ты, – осадил Федосьин пыл Матвей. – Раз – и нашла управу на мужиков. А почему они пьют, не думала? А я думал: человек пьет или от обид и горя при слабости душевной, или от распутства и потери жизненного прицела. Вот и болтаются такие по жизни, как та тряпка на колу, ни дела, ни полдела, а про совесть и говорить нечего. И все это не только от природы зависит, но и от воспитания…

Игнат слушал молча. «Раньше и вправду некогда было пить, – мысленно соглашался он с Федосьей, – работали. Да и все знали друг о друге – деревня-то всегда была навиду, как на ладони, и по тому, кто как показал себя по жизни: и друзей выбирали, и роднились, и женились. Вот и семьи крепкие были. Детей по десятку воспитывали. А сейчас больше двух рожать боятся…»

– Я, пожалуй, пойду, – отогнал он невеселые мысли, – а то помешал вам работать.

– Побудь, чего ты, – попросил Матвей, – не мешаешь.

– Нет, пойду, внуки проснутся, зашумят, бабке с ними не управиться. Я зашел на пять минут, попроведовать…

* * *

Дрова загорелись дружно. Отсветы пламени, пробиваясь через круглые отверстия в дверце печурки, заплясали на скобленом полу. Тихое и радостное состояние охватило Матвея. С такой вот железной печуркой рос он и жил в далекое довоенное время. Согревала она его и в избе, и на полевых станах, и там, на фронте, в блиндажах. В глубоком детстве пек он на такой же печке круглые ломтики картошки, прямо на нагретых чуть ли не до красноты боках. Поджаренные ломтики похрустывали на зубах и были до того вкусными, что запомнились на всю жизнь. Сердце у него вдруг пронзила острая боль, и старик съежился, испугавшись. У него и раньше нет-нет да и побаливо за грудиной после тяжелой работы, но не так сильно. Матвей уставился в низкое окно, через которое видно было только свежий сугроб снега за изгородью, и притаился, стараясь вдохнуть больше воздуха, но боль сдерживала вдох. «Не конец ли?» – мелькнула тревожная мысль, хотя весь организм его работал сильно, и сознание подсказывало, что это еще только один из первых звоночков…

Медленно-медленно уходила наплывная боль. В избушке стало тепло и уютно. Матвей медленно встал, все еще прислушиваясь к сердцу, и прошел к движку. Теплый и сухой, тот теперь не казался ему таким безнадежно разбитым. Он подтянул к себе низкую скамейку и присел. «Раскидать его не так трудно, – светло подумал Матвей, – да инструмента нет подходящего. Придется снова в кузницу идти, к Егору…»

5

Утро было как утро: по-зимнему короткое и бледное, с бесцветным небом и реденькими, как куриное перо, облачками. Лишь у самого горизонта, на западной стороне неба, просматривалась узкая и длинная полоса, настолько плотная, что по своему цвету почти сливалась с каймой заозерного леса, и в утреннем свете разглядеть ее было трудно. «Это к снегу, – решил Матвей, заметив полоску, – пожалуй, ближе к обеду прикочует…»

За два дня он разобрал движок и понял, что прав был Егорка: все поршневые узлы пришли в негодность. Детали были такими, что востановить их, даже в кузнице, нечего было и думать.

Матвей взял рюкзак, положил в него шмат сала, несколько соленых огурцов в полиэтиленовом пакете и сунул в нагрудный карман пиджака полсотни рублей.

– С вечерним-то вернешься? – спросила Федосья, провожая его.

– А я что, гостевать там собрался? Поищу запчасти – и домой. В крайнем случае, если что пообещают назавтра, у Ветрова Андрея заночую.

– Ну, с богом, – как всегда, напутствовала его Федосья и перекрестила.

Контора в пяти минутах ходьбы от двора Матвея. Он увидел у ее ограды одинокую фигуру женщины и попытался угадать, кто это. «Копылова? Нет. Марья? Тоже вроде не она. Барабанова Лиза? Та повыше и не такая сутулая…» Уже пройдя больше полпути, Матвей и впрямь узнал в согнутой женщине Барабанову Лизу, вдову, коротавшую жизнь вначале с сыном, который рано умер, а потом с внуком. «Бедовый и лихой мужик был Петька Барабанов, кровь с молоком, – потянул мысли Матвей в прошлое. – Не повезло бабе – в двадцать лет осталась вдовой… А какая девушка была! Сколько парней возле нее увивалось! Теперь вот – в чем душа держится».

– Здравствуй, Лиза! – Матвей опустил рюкзак к штакетнику. – На автобус?

– Здравствуй, Матвей Лукич. На него.

– Опять по начальству?

Лиза тяжело вздохнула.

– Опять. Все добиваюсь, чтобы Петушку пораньше освободили.

Матвей привалился к изгороди, чувствуя, как острые штакетины упираются в спину.

– Кто же его, Лиза, освободит? Раз он нахулиганил, то отвечать должен.

Лиза подняла худое землистое лицо от вытертого воротника, но не взглянула на Матвея. Глаза ее, бесцветные и глубокие, были неподвижно устремлены куда-то вдаль.

– Так понятно, Лукич. Только, думаю, что оговорка должна быть для таких случаев. Я ведь одинокая фронтовая вдова – Петя под Москвой где-то под немецкий танк лег. А у меня на всем белом свете никого нет. Да и в колхозе я чуть не полвека отработала по двенадцать часов в день почти бесплатно. Хозяйство мне теперь держать не под силу, а пенсия – сам знаешь какая. А как жить? Разве ж это правильно…

Матвею вновь вспомнился сотоварищ Петр Барабанов, весельчак и озорник. «Такой не то что под танк, – мелькнула у него налетная мысль, – под бронепоезд с гранатой кинется. Рисковый мужик был. Вот и внука назвали в его честь…»

– По-моему, тоже – должно что-то быть, – решил ободрить он Лизу, – ты же на иждивении у внука, а в таких случаях и досрочно освобождать могут.

Лиза отвернулась.

– Обещают вроде, а время идет. Петушки нет, и сил у меня уже никаких нет, и жизнь не в жизнь. – Голос у нее задрожал, и Матвей внутрее напрягся, как в ожидании дара, слез женских он не выдерживал. – Да и сколь ей этой жизни осталось. Хотелось бы хоть под конец порадоваться ею да и умереть со спокойной душой. И за что только мне такое наказание? – Лиза как-то гортанно всхлипнула, будто прохрипела, сгорбилась, и Матвею показалось, что она сползает на снег.

– Ну-ну, чего ты, Лизавета, уймись, все образуется. – Он подхватил ее под руку. – Раз обещают – значит, не зря. Придет твой внук. А вон и автобус…

Матвей устроился у окна, на втором сиденье, а Лиза села на свободное место контролера. Ее остренький профиль закрывал часть ветрового стекла и маячил перед глазами. Настроение у Матвея с утра было бодрое, но разговор с Лизой передвинул в его душе какие-то связи-цепочки, и Матвею вспомнился давний сорок первый год. Лиза предстала перед его внутренним взором хохотушкой с черными искрящимися глазами, с куделью вьющихся волос… Потом свадебный хоровод у большого, под железом, дома Барабановых, качели, игры… Потом – пыльный день конца июня. Жар. Длинный ряд параконных бричек у сельсовета, толпы мужиков и баб. Гармонь, крики, плач…

Показались скученные дома районного поселка, и Матвей, увидев их, удивился: «Увело, и не заметил, как десять километров проехали… – Он прикинул, где подручнее выйти, чтобы купить бутылку водки. – На сухую, – решил Матвей, – и разговаривать не станут». – И он попросил шофера притормозить у большого магазина.

Автобус подкатил к тротуару с избитыми бордюрами и остановился. Матвей, торопясь, вышел.

Несмотря на раннее время, магазин был открыт, но покупателей в нем еще не было.

Матвей оглядел пирамидки рыбных консервов и спросил:

– А водка у вас есть?

– Рано, дедушка, за водкой пришел, – отозвалась полная и черноволосая продавщица. – Спиртное мы продаем только с одиннадцати.

– Вот это фунт лиха! Что же меня Миронов до одиннадцати будет ждать? Он к обеду и своих-то узнавать перестанет, а тем более приезжих.

Продавщица пожала лечами.

– Нас это не касается, не мы устанавливаем порядки.

– Порядок порядком, но ты же, матушка, прежде всего человек, а потом уж продавец. Должна же понимать, что я не каждый день к вам за бутылками хожу. Я из деревни. В пять сегодня встал, чтобы не опоздать на автобус, за делом приехал, а дела сейчас, сама понимаешь, без бутылки не делаются.

– А мы откуда знаем, что ты простой дед? Может, ты из народного контроля? Дашь тебе бутылку, потом нас же и возьмут за бок.

«Ишь, затыкала, ровесника нашла», – огорчился Матвей, но вида не подал, сощурил глаза в добродушной усмешке.

– Тебя, поди, и не ущипнуть за эти самые бока, не то что взять.

Еще две продавщицы и кассирша рассмеялись.

– Старый, старый, а туда же, – обнажая ровные зубы, засмеялась и черноволосая. – Небось уж и забыл, как щипать-то?

– А это ты у моей Федосьи спроси. Она тебе всю правду выложит.

– Вот старый! Палец в рот не клади, отпустим ему, что ли, бутылку? – предложила она кассирше. – Такому шустрому деду – можно.

Та молча кивнула.

– Гляди только, не наберись с утра пораньше, а то старуха потеряет, – добавила черноволосая, подавая Матвею завернутую в бумагу бутылку водки.

– Я не для себя, на дело…

Придержав подпружиненную дверь, Матвей, тая радость, что так удачно у него получилось с покупкой, быстро вышел на улицу. «Теперь только Миронова застать на месте». – Он посмотрел на узкую тропку, протоптанную напрямик, через обширный сквер с кривыми кленами и неизменной статуей Ленина в средине, и решил двигаться по ней.

Воздух стал волглым, почти осязаемым. Вместе с редкими снежинками нет-нет, да и просекались мелкие капли дождя. «Вот тебе и зима! Еще и развезет дорогу – автобуса в Покровку не будет, – пронырнув через пролом в заборе, посетовал Матвей, выходя на задворки районного отделения «Сельхозтехники». – Что тогда делать?»

Обогнув высокое строение, он зашел в длинный коридор и толкнулся в знакомую дверь, за которой обычно сидел Миронов. За столом Матвей увидел молодого рослого парня. Тот что-то писал и крутил арифмометр.

– Что вам? – спросил он, взглянув на Матвея исподлобья.

– Миронова мне надо.

– Надоели с этим Мироновым! На первом складе он.

– А где это?

– Временный склад, в углу. – Парень показал авторучкой через плечо.

Матвей вышел на загромажденный металлоломом и старой техникой двор, вдоль которого тянулись дощатые склады-сараи. Во дворе никого не было, и он пошел наугад, в открытую дверь одного из складов.

– Кто там? – раздался хрипловатый голос из-за ближнего стеллажа.

– Миронов тут? – спросил Матвей.

Послышались шаркающие шаги.

– Кому я нужен?

– Да мне.

Лицо Миронова было красным, глаза воспалены. Он присматривался к Матвею, но не узнавал его.

– А ты кто?

Доманин я, из Покровки.

– Не помню что-то такого. – Миронов подошел поближе.

– Да я и бывал у вас всего раза три.

– Когда?

– Последний раз в прошлом или позапрошлом году, точно уже и не скажешь.