Текст книги "Иметь и не потерять"

Мысли его ушли в далекий городишко. В июль ушедшего лета. Вот она собирается к нему, выбирает платье. Тогда уже он обратил внимание на то, как она со вкусом и красиво одевается. Понятно, модельер, знает толк в одежде, а материально она вряд ли испытывала трудности. Ее слегка округлые, красиво очерченные, руки, освещенные утренним солнцем, торопливо перебирают наряды. Воображение почти зримо нарисовало перед художником эту картину, и он быстро поднялся, взял листы белой бумаги и стал набрасывать тронувший его сюжет. Руки, руки, которые ласкали его, обнимали, так и замелькали перед мысленным взором. Широкое освещенное дивным светом окно, гибкое тело женщины… Пошло, пошло!..

Звонок в дверь отвлек его от работы. В мастерскую, будто вкатился, его давний друг Егор Антонов. Заметил наброски и долго их разглядывал.

– Живо, живо, – пробормотал он. – Натурщицу нанимал? Может, она мне отпозирует?

О его музе никто из друзей не знал. Все, что было между ними, осталось тайной.

– Да нет, Егор. Это не натурщица. – В душе у художника что-то колыхнулось.

– Живо, великолепно! Тебе бы на этом материале изобразить что-нибудь в скульптуре, – продолжал осматривать эскизы Антонов.

– Время свое покажет. Может, скульптура получится, может, картина…

14.07.20… г.

«Вероятно, что-то изменилось в моем поведении, внешнем виде, внутреннем мире, поскольку Николай стал пристально на меня поглядывать, хотя ничего особого пока не говорил. Странно, мы прожили с ним пятый год, а детей нет. Почему? По утверждению докторов, мы оба здоровы. А может быть, Николай от меня что-то скрывает? Ему с его положением главы района договориться с врачами проще простого? Может быть, он тянет время? Годы мои идут, а когда я узнаю истину, то на что-то решаться будет поздно? А как я хочу ребенка! Как бы я была счастлива – будь у меня девочка или мальчик! Я бы всю себя отдала детям! Но их нет, и будут ли? Николай без особого энтузиазма поддерживает мое желание проконсультироваться у известных врачей. И тайная думка начала мимолетно туманиться: может, от Игоря будет у меня ребенок? Ведь говорят же, что дети рождаются только от сильной любви. А я его люблю безрассудно! Иной раз во мне просыпается что-то дикое, и от избытка чувств мне хочется его укусить. И эти мои чувства ничуть не слабеют от встречи к встрече.

Когда я возвращалась домой, всю долгую дорогу думала и думала о нас с ним – за домашними хлопотами, короткими разговорами с Николаем мне впадать в раздумья некогда. А тут я любовалась утомленными в летнем зное лесами, широкими полянами в ярких и буйных цветах, лиловыми красками заката и все думала. Такая уж нам с Игорем выпала судьба горячо любить друг друга и жить порознь. У него семья. Любимые дети, которых он не бросит. Да и я бы ни за что не пошла на такие жертвы. Вот и думай – не думай. И я решила – будь что будет!»

* * *

Художник поднял голову и посмотрел в темное окно. Он теперь читал дневник поздним вечером, перед уходом домой. Отработав весь день над картиной. Мало-помалу на ней стала вырисовываться красивая женщина, до боли знакомая, светлая. Вероятно, лишь в глубокой любви можно по памяти написать полный, во весь рост, портрет. И картина ему удавалась. Художник чувствовал это всем своим существом.

«А вдруг? Вдруг действительно у нее будет мой ребенок? Она ведь скрытная – ничего не говорила. И муж ее теперь все знает. И если даже у них появится общее дите, он все равно начнет подозревать, что оно не от него. И как это отразиться на будущем ребенка? Тем более если действительно это будет мой ребенок? Да и мне каково будет знать, что где-то растет и испытывает неприязнь чужого дяди мой сын или дочь? А что делать? Не бросать же своих, уже растущих? Одна надежда: мужик ее – вроде бы человек умный, не опустится до мелкой мести. Тем более если у него действительно имеются мужские проблемы. Не станет же он выяснять, кто от кого – делать генетическую экспертизу. И ему ребенок будет в радость – и сам по себе, и Дашу привяжет. А Даше – он радость пожизненная…

А что это я преждевременно вздыбился? – осадил течение своих тревожных мыслей художник. – Придет время – будем думать».

2.09..20… г.

«Все получилось так быстро. Так неожиданно, что я даже не смогла переговорить с Игорем по телефону, тем более встретиться. То его не было в мастерской, то Николай появлялся дома, как никогда рано. А лето горело, звало из привычного окружения, и муж взял путевки на Кипр. Вроде бы горящие. Заявив, что позже нам выбраться на отдых не удастся: начнется осенняя страда. А там – нерешаемых без главы администрации проблем, всегда достаточно.

Я, конечно, страдала, не находила себе места, и каково мне было скрывать те переживания от пристальных взглядов Николая! Он все спрашивал: довольна ли я или недовольна? Радует или нет эта предстоящая поездка?..

День и вечер ушли на сборы. Николай помогал мне. А утром 19 июля мы уже летели в Москву».

* * *

Он помнил, как не находил себе места, когда от нее не последовало очередного звонка – ни через неделю, ни через две, ни через три. Он терялся в догадках, предположениях, но не решился поехать в ее город. А телефонных номеров она ему не оставила: ни домашнего, ни мобильного – слишком осторожничала. Теперь-то ясно, что ее осторожность была оправдана, ведь нашел же каким-то образом муж ее дневник – прятанный-перепрятанный, а нашел. Но тогда рвал он душу, ни тебе работы заказной, ни творчества. Он даже загулял немного, запил. Женщины в мастерских художников не диковина. Они ходят туда и по приглашению, и без приглашения. Иные из любопытства (все же мастерская художника не какая-нибудь забегаловка, частная или общественная), а некоторые и с надеждой кого-нибудь подцепить на свой интимный крючок или вовсе подзаработать. Но как ему было противно и пакостно всего лишь после одной полупьяной связи! Как он корил себя и казнил, чувствуя глубокую душевную опустошенность! Этот случайный срыв, даже отдаленно не походил на то, что было у него с Дашей. Спасли семья: жена, родные дети и дачные хлопоты.

Потом ему повезло: друзья пригласили на пленэр куда-то в таежные дебри, и он поехал.

21.09.20… г.

«Ну и что этот Кипр? Пальмы, море, камни и скалы. Чужие люди с другого мира. Деньги и деньги. Чванство. Хвастовство. Гордыня. Если физически я и отдохнула, то душевно – наоборот. От моих воспоминаний не отвлекали ни пляжные прогулки, ни морская бирюза, ни сказочные яхты, ни вечерние тусовки. Память и добрая мать, и злая мачеха: хочешь – не хочешь, а она тебе напомнит и хорошее, и плохое, поскребет душу. Игорь почти не выходил у меня из головы: все вспоминала, сравнивала, воображала. А в последние дни пребывания в этой экзотической стране нетерпение и вовсе съедало меня. Скорее бы, скорее бы домой!..

Когда самолет приземлился в нашем аэропорту, я даже хотела сразу позвонить Игорю, но Николай не отходил от меня ни на минуту. Лишь дома, когда он окунулся в неподъемно навалившиеся районные проблемы, я стала звонить моей радости. Из мастерской никто не отвечал, а других номеров я не знала. И заныло сердечко, заметались несуразные мысли. Дней пять – семь прошло в беспокойном недоумении, а потом я решила ехать в город без предупреждения. Никто и ничто не смогли бы меня остановить в моей решимости найти Игоря. И перво-наперво я пошла в мастерскую.

Затаивая дыхание, открыла известным мне шифром двери и потопала, как всегда, в дальний конец длинного коридора. Словно по мановению волшебной палочки, распахнулась передо мной дверь мастерской, и вот он – мой любимый, мой желанный. Невольный вздох облегчения вырвался из моей груди, а он медведем навалился на меня. И еще сильнее, чем при первой нашей встрече, еще горячее встрепенулось мое тело, утонув в его объятиях. И что с нами было! Вознесение – да и только!..

P.S. А Игорь, оказывается, был на пленэре и вернулся из поездки всего день назад.

* * *

Художник отменно помнил ту встречу. Добрую пачку эскизов привез он с пленэра и раскладывал их, пытаясь отобрать те, над которыми решил поработать в ближайшее время.

Ее шаги он уловил сразу же и вначале подумал, что чудится то ему, пустой звон. Но шаги жили, двигались к мастерской, и художник вскочил, в волнительном окате радостных чувств, кинулся к дверям, распахнул их – и вот она, его фея и муза в одном лице, его упоительная женщина! Боль и бальзам души…

Будто заново он чувствовал ее. Ее изгибающееся в сладострастии тело, ее ласковый, как колебание цветковых лепестков, шепот, ее сбивчивое дыхание, ее исступленный стон. И, как никогда, пьянел от этого, едва ли не кусая губы в порыве судорожного расслабления всех мышц.

Художник, отодвинул столик с дневником и потянулся к мольберту. Новые подробности ее портрета замелькали в его воображении, и он начал с особым неистовством, на какое только был способен, работать.

Творчество – особое состояние мыслей и души, и если такой момент наступает, упускать его расточительно. Художник знал это и работал, несмотря на позднее время. Ему было все равно, что там, за окнами мастерской, утро или вечер, день или ночь, какая погода. Главное – вдохновение, то, что несет с собой чудо – возможность творить. А потому он нередко оставался ночевать в мастерской и тогда предупреждал жену, отключал телефон и запирал двери…

Мощный свет освещал только холст, туго натянутый на подрамник, и оттого по стенам мастерской ползли широкие тени от работающего художника, вырастали причудливые фигуры от его движений, а из-под кисти мастера, словно по некому волшебству, выплывали цветовые гаммы, проявляя живые формы.

Спал город, спал дом, спала мастерская, не спал лишь один охваченный божественным состоянием художник.

12.10.20… г.

«Милый, милый Игорюшка! В это особое время с мягким и лучезарным теплом, с паутинками и тонкими запахами увядания – я с особой нежностью вспоминаю тебя, нашу прошлую встречу. Нашу близость, наш недолгий разговор. Вспоминаю и сравниваю эти недолгие дни бабьего лета с редкими днями наших встреч. И те, и другие приходят после хмари и тягостной нудности. Приходят вопреки дождям, холодной слякоти и непробивной скуки.

Да разве могут какие-то дожди остановить меня! Я влетела к тебе, как птица с намокшими крыльями, и ты долго сушил мое лицо поцелуями, мои влажные волосы горячими ладонями и снимал с меня сырую одежду, а я таяла в упоительной неге, замирала от счастья и до каждой кровинки согрелась, отпылав в нашей близости.

А после, пока сушилась моя одежда, мы пили коньяк и тихо разговаривали. Это была такая идиллия, такая благодать, какие остаются в памяти на всю жизнь! И я благодарна Богу, что ты у меня есть, что ты живешь на свете! Пусть вдалеке от меня, пусть. Душа моя всегда рядом с тобой. И если даже наши встречи когда-нибудь по какой-то причине прекратятся – я все равно буду тебя отмаливать. Живи, мой любимый, долго-долго, неси бережливо мое счастье, а людям светлую радость своими работами!»

* * *

Тот дождливый день конца сентября художник не мог не помнить по двум причинам: во-первых, художественный совет выдвинул его кандидатуру на участие в общероссийской художественной выставке, запланированной на весну следующего года; во-вторых, Даша в тот день была по-особенному близкой, какой-то родной. Она приехала в условленный день, несмотря на дождь, и немного вымокла, пока добиралась от автовокзала до его мастерской – лило так, что и зонтик не помог. И он ласками согревал ее милое, по-детски покорное лицо, тело, и какое-то иное, до того не проявляющееся, чувство родственного зова заливало его душу, и он с особой нежностью опекал ее, будто своего ребенка. Именно тогда художник впервые почувствовал более глубокую, нежели пылкая страстность, внутреннюю связь с боготворимой им женщиной. И оно, это чувство, усиливалось с каждой их очередной встречей…

Бились в оконное стекло упругие снежные вихри. Накапливались по углам мастерской сумеречные тени. Тоненько зудел в какой-то рамной щели, рвущийся в тепло ветер. Художник включил осветительную лампу, и с холста подрамника на него глянула ласковым взглядом, будто живая, Даша.

Он дописывал ее портрет. Во всяком случае, верхней его частью он был доволен. Ему удалось передать и красоту милого лица, и его нежность, и отразить особое душевное состояние в открытом взгляде молодой женщины – то, над чем он работал несколько дней, стараясь как бы оживить эти притягательные глаза. И творческая интуиция подсказывала художнику, что наполовину портрет почти состоялся. Только в нижней части холста он всего лишь эскизно набросал дальнейшую композицию своего замысла.

«Успеть бы к выставке закончить, – подумалось художнику. – Осталось едва ли больше трех месяцев, а еще надо пейзажи подработать. – И тут же это беспокойство оттеснили другие мысли. – А надо ли его выставлять? Я же ее для себя писал. Она моя, и только моя…»

29.10.20… г.

«Совсем утонул в осенней распутице наш старый городишко – без резиновых сапог и в магазины не пройти, а куда дальше и вовсе. Да и куда ходить? Разве что к приятелям. Но зачем? Все уже давным-давно переговорено, перетрясено, перестроено, и вряд ли что нового, а тем более интересного можно узнать при этих необязательных, а иногда и обязательных встречах.

В такое время по-иному ощущается и острота навязчивой грусти, и душевная опустошенность, которую заполнять нечем, и виртуальность текущей жизни. Так и полетел бы куда-нибудь в неведомое, далекое – туда, где и душа замирает от счастья, и телу комфортно. А мне бы крылья – да к нему, господину моей души и моего тела, к Игорюшке – горюшке. Как он там? Ни сном ни духом он не ведает, что у меня появилась тайна. Такая тайна, которую я даже себе не доверяю. Только Господь Бог знает о ней. Ему она подвластна. А что будет потом, когда эта тайна станет явью? Зажмурю глаза до боли и открывать боюсь, как представлю, что начнется. И, думая об этом, не дышу, не двигаюсь, опасаясь спугнуть свое счастье. Бог милостив – пожалеет меня…»

* * *

Прочитав последние строчки, художник будто потяжелел телом. В душе потянулись такие кружева противоречий, что думай, не думай – концов не найти. «Не зря, выходит, я прошлый раз крутил нервы на кулак! Не зря! Сердцем чую, что не дневник она имела в виду, когда намекала на божественную тайну. Нечто большее кроется за этими словами. Вот и нагружай душу междометиями, казнись, пока время эту тайну не откроет. А иначе как? Как найти Дашу? О чем говорить? Да и есть ли у меня слова, которые можно ей сказать при встрече? Не формальные: лишь бы – лишь бы, а искренние, способные помочь в сложном жизненном развороте». – Он вскинул глаза на портрет и заговорил вслух:

– Ну и что ты мне скажешь? Ребенок у тебя будет, да? Это твоя божественная тайна? А может быть, ты имела в виду свой дневник? Наши отношения? И я зря рву душу? – Художник охватил голову руками, будто старался выдавить из нее спрятанные в глубинах разума нужные мысли, и прикрыл глаза. И снова она, уже живая, а не написанная на холсте, выплыла перед его мысленным взором. – А все ли с тобой в порядке? – опять заговорил он с потаенной женщиной. – Может, найдя дневник, твой муж тебя избил? Хотя, судя по его поведению, вряд ли. А что же мне теперь делать? Что? Скажи…

А за окном, разрисованным морозными узорами, лютовала зима. Даже небо над близкими домами напоминало тонкий ледяной налет – не было на нем заметной живинки: ни движущихся облаков, ни игры световых оттенков. Холодная пустота, и все. Как в душе у художника. И он впервые нарушил свои же намерения: потянул к себе дневник и стал читать последнюю, датированную серединой ноября, объемную запись.

18.11.20… г.

«Вот и пришла зима! Непривычно дикая, безразличная к нашим маленьким и большим заботам. В такой мороз тянет к домашнему очагу, к камину, к романтическим мечтам. Пишу дневник, пока нет Николая. Теперь, когда хлопот поубавилось, он чаще и чаще появляется в доме в самое неожиданное время. Приходится браться за дневник урывками да с оглядками, а это сбивает с мыслей, с определенного душевного настроя. Не дай бог узнать ему про дневник! Тогда все пропало. И счастье мое рухнет, и со мной неизвестно что будет. Но как упоительно читать в ненастье, у камина, ранее написанное! Вновь и вновь представлять и даже чувствовать в какой-то степени все то, о чем писалось, переживалось!

Как чист был первый снег в тот день, когда я, чуть-чуть озябнув, вбежала в тепло заветной мастерской! Почти как чистота моих помыслов. Как румянил щеки первый небольшой мороз! Как легко и благостно было на душе! Игорь уже ждал меня, подключил электрокамин, приготовил кое-что пригубить для согрева. Как он грел мои руки в своих руках! Дыханием, губами. Как горячи были его поцелуи! И в моменты взаимных объятий, телесного угара, зима нам была не зимой, а жарким летом!

Когда я возвращалась назад, уже в темноте, в полупустой «газельке», и то ли от того, что оделась легко, то ли от долгого созерцания заснеженной, словно залитой сметаной, местности, у меня озябли ноги. Не простудиться бы. В моем положении это нежелательно.»

* * *

Дальше шли чистые страницы, сколько ни листал художник тетрадь. Слабина в теле не проходила, и, спрятав дневник в глубину столешницы, он плеснул себе полрюмашки коньяка. «Ясно, о каком положении она пишет. Но от кого? Хотя что тут сомневаться. Не страдаю же я мужской неполноценностью. И каково теперь моей душеньке от такой новости?» – Он оглянулся на портрет.

– Молчишь! А может, ты кинешь своего узурпатора и переберешься на житье в город? Я помогу с устройством. И ребенка будем воспитывать вместе. Я буду приходящим папой. А что? И так бывает. – Художник снова наполнил рюмку – теперь уже до краев. – И все же не ошибаюсь ли я в твоих намеках? – Он хотел выпить налитый коньяк, но не успел – в дверь постучали. Так стучал лишь Егор Антонов.

– Вот принесло невовремя! – забормотал художник, поднимаясь. – Только начал изливать сам себе душу, советоваться с Дашей, а он явился – не запылился. Теперь разве вернешь те мысли и тот настрой?

– Что это ты такой квелый? Хмельком паришь. Гуляем? – начал нежданный гость и, повесив шубу на вешалку, глянул на портрет. Глаза его расширились, зрачки – будто застыли от изумления. – Слушай, старик, это же шедевр! Такого ты еще за все время нашего знакомства не выдавал! Живая! Живая! Так и хочется протянуть к ней руки! С такой картиной успех на выставке обеспечен. И не только у нас, но и за рубежом. – Он не переставал рассматривать портрет. – Станешь миллионером – не забывай бедных друзей.

– Ладно, – потянул хозяин гостя за руку. – Пой, ласточка, пой, да знай меру. Пошли наверх, там у меня еще коньяк остался.

– Я же тебе всегда талдычил, что у тебя живопись идет гораздо сильнее, чем скульптура. Хотя ты и заканчивал скульптурное отделение.

– Может, ты и прав, только этот портрет я не собираюсь выставлять – ограничусь пейзажами.

– Да ты что?! Не заболел, случайно? Подобная удача у иного художника бывает раз в жизни, и не воспользоваться ею – абсурдно!

– Пусть. И давай закроем эту тему. Глотни вот с морозца. Коньяк не магазинный. У знакомого торговца достаю. Прямые поставки.

– Нет-нет, я еще раз полюбуюсь на эту мадонну. И не пудри мне мозги – такого без натуры не напишешь.

Короткий день угасал. Загорались фонари на ближней улице. Их расплывчатый свет отражался в окне. В мастерской становилось сумрачно.

– В общем, – подвел итог длинному разговору о творчестве гость. – Если ты не выставишь этот портрет – не считай меня своим другом! И никакой поддержки с моей стороны тебе не будет! Чуешь?

– Иди-ка ты до дома. – Художник помогал другу одеваться. – А я еще тут покручусь, подумаю.

– Писать, что ли, будешь во хмелю?

– Зачем? У меня всегда есть занятие. Да и прикинуть кое-что надо…

Когда гость ушел, художник набрал номер своего домашнего телефона и позвонил жене – он решил ночевать в мастерской. Какая нужда идти в ночь, по колючему морозу, с тяжелой душой и не менее тяжелым телом?

Разложив постель на диване, художник упал на мягкую подушку, и мысли понесли его в далекий городишко, затерянный среди лесов. В узкие улочки, мимо деревянных домов старинной постройки, с резными карнизами и наличниками. Мимо темных палисадов, в гору, к новым особнякам. И вскоре он увидел ее веселую, улыбчивую, и потянулся к ней, задыхаясь от радости, от порывистого стремления, от полыхнувшей надежды. Но она отходила и отходила в сумеречную глубь по мере его приближения. И, раздирая рот от беззвучного крика, он протягивал к ней руки, звал, а она вдруг стала таять, таять и вскоре совсем исчезла.

Художник, убитый виртуальным горем, закричал по-настоящему и проснулся.

За окном брезжил рассвет. Поднимался новый день. Текла жизнь.