Текст книги "Иметь и не потерять"

Но дети детьми, а вот к пеленкам-распашонкам и прочим детским «атрибутам» Вика относилась с некоторой брезгливостью. Их стирка, сушка, утюжение раздражали ее и выводили из себя, и мало-помалу Вика переложила эту неприятную работу на сестру и мать. Нередко она, вырядившись, павой ходила по центральным улицам города, заглядывала в магазины, кинотеатры, ловя любопытные, завистливые взгляды, и бальзамом на ее душу были и эти взгляды, и эти восторги, и возвращалась она с таких прогулок всегда веселая и несколько даже игривая.

Шли дни. Отлетели с деревьев налитые солнцем листья, в скверах догорали последние бутоны поздних цветов, за городом мягко занимались тихие, прохладные дни. И Вика до того затосковала, забродила в ночной бессоннице, скучая по мужской ласке, по острым ощущениям, что отпросилась у матери на два-три дня и последним теплоходом отправилась встречать Андрея.

Вечно захватывающая, неповторимая река взбудоражила Вику, наполнила свежим ощущением счастья, полнотой жизни. Целый светлый день любовалась она открывающимися слева и справа красотами крутых берегов, плавных излучин, просветленных островных чащоб, радуясь каждому знакомому причалу, каждой береговой деревушке…

Потухшим поздним вечером Вика сошла по сходням на высокий крутояр небольшой пристани. Сухогруз, которым командовал Чайков, должен был стоять у грузового причала, и она пошла туда.

За рекой, вся в темных пятнах, в желтых блестящих наплывах, тянулась к закату пойма, а впереди приветливо мигала недавно засветившаяся звездочка. Вика бывала на этой пристани и хорошо помнила, как выйти к причалу. Легко и радостно было у нее на душе. Мысли о встрече с близким человеком осветляли сердце. Вот сейчас, через десять – пятнадцать минут, она увидит шальные черные, с искоркой, глаза Андрея, обнимет его тугую шею и почувствует его сильные руки…

Тропинка замысловато вилась вдоль крутого берега, то сбегая в лощины, то поднимаясь на бугры. Сухогруз Вика узнала по огонькам и силуэту и по неубранным сходням поднялась на борт. Ее никто не увидел и не окликнул. Привычно и знакомо прошла она узким коридором к каюте капитана, стараясь не греметь босоножками по железному настилу.

Дверь открыл Андрей, раздетый, в одних плавках. Вика заметила, как резко побледнело его лицо, в глазах мелькнули мгновенный испуг, растерянность, и тяжелое подозрение скребануло ее по сердцу. Пока Андрей стоял в замешательстве и не мог произнести ни слова, Вика резко распахнула двери и увидела, как что-то белое метнулось за ширму. За ту самую, за которой не раз спасалась сама, когда к капитану неожиданно приходил кто-нибудь из команды.

Отстранив Андрея, Вика, цепенея от страшной догадки, не чувствуя ног, пролетела расстояние от дверей каюты до ширмы и резко сдернула занавеску в сторону – прижавшись к одежде, там стояла незнакомая, довольно привлекательная молодая женщина. У Вики все поплыло перед глазами, упало сердце, ушли мысли, как будто во всем ее теле осталась одна пустота. Она схватила женщину за длинные волосы и стала колотить головой о стенку с такой силой, с таким остервенением, что, если бы не Андрей, налетевший сзади и заломивший ей руки, неизвестно, чем бы все это закончилось. Пока Вика что-то бормотала, вырываясь и кусаясь, женщина убежала. Освободив руки, Вика, с невесть откуда взявшейся жестокостью, начала колотить Андрея по лицу, шее, куда попало. Он, с разбитым носом, исцарапанный, испуганный и покорный, умолял ее успокоиться. Каких только слов ни находил капитан, прося прощения, как ни унижался, все напрасно: Вика ушла решительная и злая…

* * *

Мучительная ночь, проведенная в помещении речного вокзала, тесного и безлюдного, запомнилась Вике на всю жизнь. Многое она передумала, перечувствовала, переоценила. Возможно, впервые поняв по-настоящему и Николая Плахина, и его боль, и его поступок… Предательство в любых его проявлениях – страшное зло. А ведь тогда она предала не только Николая, но и его отца, простого и доброго человека, так нежно относящегося к ней, и судьбу сына, и свою… «Это тебе аукнулись их беды, – со злом думала она о себе. – Ложь, что шило в мешке, где-нибудь да вылезет. Хлебай теперь ту мурсовку, про которую говорила мать. Кусай локти, рви волосы, бейся головой о стенку…» Мысли рождались трезвые, искренние, а в душе копилась такая чернота, такая жажда отмщения, что, заглянув в нее, нормальный человек наверняка бы откачнулся. То, что постоянно лелеяло в ней самолюбие, выплескивалось капризами, поднялось с неуправляемой силой, толкающей потерявшую трезвость восприятия женщину на безрассудные поступки.

Кудлатая, с помятым лицом и покрасневшими глазами, она прибыла в город на попутной машине. Матери дома не было. Исцеловала, измочила слезами она обеих сыновей, изводясь в причитаниях. Эмма едва ее успокоила, испугавшись нервной истерики. А к вечеру, не дождавшись матери, Вика, нарядилась в самое лучшее, что у нее было, и пошла в ресторан.

Ночь она провела на квартире неизвестного мужчины, с которым познакомилась в хмельном танце, а утром мать надавала ей увесистых пощечин.

Как выяснилось позже, прибывший на сухогрузе Андрей, справившись у Клавдии Петровны о жене, всю ночь проискал Вику: вначале по ресторанам, а потом в милиции и просто шатаясь по близлежащим улицам города. Узнав об этом, Вика понадеялась, что он снова придет, станет просить прощения, каяться, но капитан не пришел, видимо, как и Плахин, ударился в пьянку. Дня два Вика выжидала его появления, металась сама не своя, а когда наконец разум поднялся над эмоциями, когда спохватилась и пошла в пароходство, то ей сказали, что капитан Чайков ушел в очередной рейс.

Оскорбленная, обиженная и расстроенная до глубины души, Вика, оставив детей сестре и матери, укатила в соседний город, все же надеясь найти там или отца или что-нибудь узнать о нем. Да и выждать время, сменив обстановку.

* * *

Сведения об отце затерялись где-то на Урале, и Вика, устроившись официанткой в первоклассный ресторан, стала успокаиваться, пребывая на работе по двенадцать часов в сутки, а в дни между сменами, отсыпалась и налаживала быт – она временно квартировала в однокомнатной квартире. Домой Вика посылала деньги и письма, надеясь, что Андрей найдет ее по адресу – приедет и заберет. Но время шло – и никто к ней не ехал. Мать сообщала, что Чайков два раза наведывался, спрашивал о ней и подолгу глядел на крохотного сына, а потом исчез.

Время лечит, и Вика готова была простить мужу роковую измену, а вот он, вероятно, не простил той – ресторанной ночи со случайным мужчиной. Узнать о ней он мог запросто, найдя ресторан, в котором она выкаблучивалась. Капитан не только не приехал, но и не прислал ни одного письма. А еще через несколько месяцев пришла повестка в суд на заочное расторжение брака. Этого Вика никак не ожидала, но не бросилась ни каяться и просить прощения, ни выяснять отношений, а на всю свою натуру, на весь пылкий темперамент, загуляла, закружилась, завертелась…

В этом угаре она ни разу не выкроила время навестить мать и сыновей. Вначале она нет-нет да намечала время, когда это сделает, готовила себя к поездке, но всякий раз возникали непредвиденные препятствия: то на работе не отпускали, то с деньгами было туго, то какие-то неотложные дела наваливались. Потом такие мысли возникали у нее лишь в редкие дни угрызения совести, а со временем материнские чувства стали притупляться, сглаживаться, пока не отмерли. Но деньги, больше карманные, заработанные на чаевых или простых обсчетах глубоко подвыпивших клиентов, она продолжала высылать. Вначале сознательно, по зову сердца, а потом как бы по инерции.

Еще несколько раз она сходилась с мужчинами, пытаясь создать семью, даже в другие города переезжала, но браки разваливались. То из-за пагубного Викиного поведения, то из-за не менее пагубного ее пристрастия к алкоголю, то от такого же пристрастия партнера. Лишь редко, в минуты просветления, ее тянуло в родной город. Но ехать туда Вика боялась. Боялась ворошить прошлое, тонуть в бездне совершенных ошибок, сушить душу горечью воспоминаний, просто показать себя такой, какой она стала: матери, сыновьям, знакомым. Всякий раз, сравнивая себя настоящую с той Викой, которая гордо ходила по городу, красуясь дорогими нарядами, она до боли в сердце и ломоты в висках терзала себя острой горечью раскаянья и гасила возникающий при этом страх, как всегда, хмельным угаром.

В таком раскладе как бы чужой жизни поразительно быстро пролетело много лет. Дослужившись кое-как до начальника смены, Вика попала в тюрьму – за растрату, а потом и в психлечебницу. Вышла она оттуда глубоко больным человеком: и физически, и душевно…

* * *

Вика остановилась у знакомого сквера. Сквер был перепланирован, расширен и облагорожен. Мысли ее потекли к беспечным школьным годам, в юность и молодость – и слезы удушья застлали от Вики и зелень сквера, и разноцветье клумб, и дома: пусто в душе, пусто, ничего не осталось – одна пронзительная боль за нелепо пропавшую жизнь…

Она сделала еще несколько шагов. Широкая и светлая река открылась за деревьями. С особой четкостью, как в ослепительной вспышке, Вика вдруг увидела себя молодой и красивой, полной сил и надежд, и в тот же миг почувствовала острую, пронзительную боль в сердце – будто в него вогнали шило. Жар обжег ей грудь, как бы выплескиваясь наружу. Мелькнул зыбкий горизонт, густо залитый краснотой, и потух. Вика припала к первому недалекому дереву и потеряла сознание.

Через час она умерла в больнице от разрыва сердца.

Ее дневник

Одно лишь имя я твердить готов,

Когда я его вслух произношу,

Оно, как музыка, владеет мной,

И мне не надо музыки иной.

Филлип Сидни

1

Она приезжала к нему в мастерскую два-три раза в месяц и всегда сообщала о своем намерении по телефону – обычно за день до приезда. Этот день для него проходил томительно долго, в суетливой бессмыслице. Он погружался в сладостно-тревожное состояние и то начинал писать какой-нибудь не трогающий его сердце пейзаж, уносясь воображением совсем не в те красоты, которые хотел воспроизвести на холсте, то хватал глину и лепил нечто бесформенное, поскольку мысли роились не в творческой купели, а в грезах о предстоящей встрече с нею.

И совсем не находил он себе места, когда с часу на час должна была появиться она. С самого утра наводил он порядок в своем маленьком уголке на втором этаже мастерской, в котором после дружеских посиделок все хаотически перемещалось со своих обычных мест. Заново водворял к стенам кресла и диван. Запыхавшись, спускался вниз, к цветочницам, круглый год торгующим элитными цветами прямо у фасада Дома художников. Торопясь, покупал тот объемный букет, который нравился ей. В магазине-супермаркете выбирал бутылку добротного коньяка – вино она не любила. И ждал, прислушиваясь к шагам и звукам, доносившимся через двери из длинного коридора. Томился в медовом заливе, подсасывающем сердце, и вскидывался, почти съезжая по короткой лесенке вниз, в широкий размах мастерской, когда улавливал ее торопливые шаги. С неуправляемой поспешностью он распахивал двери. Всегда улыбчивая, с не проходящим естественным румянцем на полноватых щеках, стремительная и искренняя в своем порыве, она с неповторимой нежностью обнимала его шею и подставляла прохладную, пахнущую тонкими духами щеку. Кроме редких, обязательных слов: «здравствуй» и «как доехала» – они почти ничего друг другу не говорили, устремляясь, с легкой взаимной поддержкой, наверх, в уютную комнатку. Она, еще на ходу, чтобы оставить побольше отпущенного им времени для счастья, снимала с себя лишнее, и они погружались в небытие.

Так же быстро, почти стремительно, покидала она и мастерскую, торопясь попасть на последний автобусный рейс до небольшого городка, где она жила с мужем.

Проводив ее, он до самого позднего вечера находился в состоянии легкой эйфории, пил коньяк и наслаждался иллюзорным покоем. Любил ли он ее? Во всяком случае, той любви, которую он испытывал когда-то к своей жене – жгучей, почти неуправляемой, болезненно-ранимой, не было. Говорят, что нет любви без ревности, а у него ревность и слабой дымкой не плавала. Даже к мужу, о котором она ничего не говорила, незнакомому, далекому человеку, он ее не ревновал. Но его тело скучало по ее телу, по ее трепетному прикосновению, по мягким ласкам горячих рук, по нежному прерывистому дыханию, помнило ее всю: от маленькой родинки над левой грудью до кончиков пальцев ног. От их интимной близости, от обоюдного угара, отраженным в поволоке памяти, он как бы заряжался той неизвестной энергией, которая держала его в нужном жизненном русле и поднимала на грань творческих возможностей. Именно от встреч с нею он получал сильнейшую творческую подзарядку и почти на следующий же день начинал писать картину, да такую, которую на любую выставку предложить не зазорно, или брал глину и лепил-лепил. Его руками будто руководил кто-то, будто они сами собой выделывали то чудное ваяние, которое он не за что бы ни придумал, находясь в обычных своих творческих исканиях. И продолжался этот порыв едва ли не до того времени, когда он начинал ожидать ее очередного звонка.

Они не говорили о своих семейных узах, ничего не планировали на будущее, они были просто необходимы друг другу, как необходима, к примеру, вода цветущему растению. И он цвел, и работал творчески, и работал, как никогда. Даже коллеги удивлялись и его работоспособности, и его новаторству, и предрекали большую персональную выставку, а с нею и широкую известность. Но он не думал: ни о выставке, ни об известности – работал и работал, его будто погонял кто-то, толкал, даже подхлестывал из каких-то внутренних, неосознанных глубин. А время шло. Текла и текла жизнь. Пролетело почти полгода с того самого заветного момента, когда в один из майских дней они встретились на общей областной выставке художников. Там он выставлял несколько картин, и она, в необычно цветастом платье, стройная и фигуристая, долго топталась возле одного из его пейзажей. Разговаривая со знакомыми посетителями, он заметил ее и подошел. Несколько взаимных слов, прямых и потаенных взглядов, и неподвластная воле сила потянула их друг к другу. А еще через полчаса они оказались в его мастерской…

Особенно радовался он и истаивал в умилении, когда помогал ей раздеваться еще у дверей, подле вешалки, с мороза, когда она после долгой езды на автобусе по настывшей за холодную ночь дороге, влетала в мастерскую еще более румяная, улыбчивая, трепетная, в длинной шубе, пахнущей стылым воздухом. Так когда-то давно, в его детстве, пахло белье, выстиранное в деревянном корыте и почти весь день мороженное в стерильном воздухе, которое он в осторожной охапке заносил в дом по просьбе матери. Но ту напоминающую о детстве морозную свежесть отбивало тепло, и тонкие, не определенные, но приятные, запахи, идущие и от ее лица, которое она подставляла для поцелуя, и от ее теплых и мягких рук, прислоненных к его щекам. А после, когда он помогал ей снять с себя все лишнее, когда перед его, хотя и отуманенным, взором художника обнажались плечи, грудь, плавные изгибы тела, ног, он и вовсе сгорал от внутреннего огня и неуправляемого нетерпения…

* * *

Казалось, что так будет всегда, пока они живы, но где-то в начале зимы в дверь его мастерской кто-то сильно и настойчиво постучал. Он как раз работал над новой скульптурной композицией и не сразу оторвался от станка, вытер руки, а пока шел к дверям – стук повторился, и более сильный.

– Иду, иду, – отозвался он, прикидывая, с некоторым раздражением, кто бы это мог быть. В самый что ни на есть неподходящий момент, в самый охват творческого запала, который после лови, не лови – вряд ли снова уловишь, его оторвали от чудного свершения, душевной благодати.

За дверью стоял хмурый, полноватый мужчина лет сорока.

– Ты Игорь Озинцев? – сразу пророкотал он бесцеремонно, сверля хозяина злым взглядом. На его слегка обветренных скулах заиграли желваки.

– Допустим. А вы, собственно, кто? – в свою очередь наливался неприязнью художник.

– Возьми вот, почитай на досуге! – Мужчина кинул ему в лицо какую-то тетрадку.

Но художник успел отстраниться, и она, мелькнув мимо вертящейся тарелкой, ударила в скульптурный эскиз – тот и слетел со станка.

Все это произошло в короткое мгновенье. Художник даже не успел собраться с мыслями, что-то сказать, что-то сделать – он не понимал ничего. Кто? Что? Зачем?

– И оставьте мою жену в покое! – едва ли не с зубовным скрежетом произнес незнакомец. – Иначе разговор будет другим! – Он резко повернулся и пошел по коридору, колыхая широкими плечами, обтянутыми роскошной дубленкой.

«Дашин муж! – высверкнулась у художника запоздалая догадка. – Хорошо еще, что кулаками не стал махать. Но как он узнал? Как нашел меня?» Он поднял вначале несколько изуродованную падением глиняную скульптурку, а затем и довольно объемную тетрадь в коленкоровом переплете. Раскрыв ее, художник сразу все понял – это был дневник, в котором она описывала их интимные встречи. Вероятно, каким-то образом этот дневник, наверняка, надежно спрятанный и свято хранимый, и нашел ее муж, а из него и узнал то, что положено знать лишь тем, кто его пишет, поскольку в дневнике излагаются такие мысли, такие чувства, которые составляют божественную тайну любого человека, и знать ее преступно и грешно. Даже ему она никогда не говорила про дневник. Никогда – ни словом, ни намеком!

Художник раздумывал некоторое время – читать или не читать святую, женскую тайну: исповедальную ли или просто памятную, писанную по зову сердца или под давлением разума. Ведь каждая женщина – тайна. Она порой и сама не знает, что прячется в глубинах ее души, в какой момент жизни это неизвестное заявит о себе. И заявит ли вообще? И какая из женщин счастливее: та, которая познает неразгаданную до поры до времени тайную улыбку судьбы, или та, что до конца дней своих не заглядывает в глубины собственной души, подчиняясь лишь обыденным обстоятельствам?

Забурлили, закрутились опустошающие душу мысли, зачастило сердце, обнесло жаром голову, ознобило спину: прочитав лишь несколько строк, он сразу понял, что наступил конец тому счастью, той радости и тому блаженству, что лелеяло его все лето, все долгие осенние месяцы, в холодном предзимье. Не будет больше ни духовного дурмана, ни телесного трепета, ни творческой легкости. Не увидит он впредь ее больших, озаренных внутренним светом глаз под дрожащими ресницами. Не почувствует прикосновения ласковых рук. Не уловит тонкого запаха ее тела. Не ощутит тугую густоту темно-каштановых волос. Ждать ее и искать бесполезно: прочитав дневник, ее серьезный муж обрубит любую возможность их встречи. Он и прежде, судя по тому, с какой спешкой она всегда уходила, строго следил за своей женой. «И не уследил, – мимолетно пронеслось у художника. – Да разве уследишь? Если женщина закружится, то она найдет такие отговорки, такие лазейки, какие не придут на ум ни одному мужчине…»

И чем больше он раздумывал, тем острее, пронзительнее осознавал свою невосполнимую потерю, и маялся в поисках ответа на ту боль, что накрепко засела в его душе. От этих мук не помогали ни вялые попытки что-либо творить, ни коньяк, ни дружеские вечеринки.

2

В купели душеных метаний пролетел почти месяц. Поздним декабрьским вечером, когда за окном мастерской забились снежные вихри, художник вдруг решился подступиться к ее дневнику. То, что там немало написано о нем, не трудно было догадаться – не из хулиганских же побуждений бросил ему в лицо этот дневник муж Даши. Да еще и с пожеланием почитать на досуге. А коли так, то и некое право на прочтение дневника он все же имеет. Не выбрасывать же его просто в мусорный ящик. К тому же, содержание дневника уже перестало быть тайной.

Он не боялся освежить в памяти былое, посыпать «соли на рану» – больнее, чем чувствовалось, вряд ли могло быть. А вдруг из ее слов, ее исповеди он и почерпнет то утешение, которое давно ищет и не находит?

24.05.20… г.

«Никогда еще я не писала дневников. Ни в школе, где за мной ухаживали двое, и разбивали друг другу носы, ни в институте сервиса, в котором я лишь однажды оступилась – потеряла голову и стала женщиной, ни после, когда мне предложили работать манекенщицей, ни при замужестве. Но вчера я встретила мужчину моей мечты. Именно такого, о каком много раз грезилось в этом гулком особняке темными зимними вечерами, в долгие дни одиночества. И почти заново все пережив и переосмыслив, я поняла, что прошедший день был самым счастливым днем за всю мою двадцатисемилетнюю жизнь! Он и станет изначальной вехой моего тайного дневника – в нем я буду беседовать сама с собой, со своим внутренним “я”.

Теперь я глубоко уверена, что наша встреча была неслучайной: его послал для меня или мой ангел-хранитель, или сам Господь, заглянув в мою душу. Да – неслучайной, хотя на выставке картин, в Доме художников, я оказалась случайно. Мой муж задержался на каком-то очередном совещании в областном правительстве, а я, устав его ждать и прохаживаясь вдоль набережной, обратила внимание на яркий щит, извещающий об открытии выставки местных художников. Я не являюсь высоким поклонником живописи и редко, в кои-то веки, и то по стечению обстоятельств, бываю на них. А тут меня будто подтолкнул кто-то, заставил войти в то прохладное здание с обширными залами. Там я, разглядывая потрясающий пейзаж, чем-то похожий на наши просторы, и познакомилась с художником Игорем Озинцевым, и бог мой, как он умеет говорить! Как гипнотически удивительны его глаза! Мимика, жесты… Неотвратимая сила потянула меня к нему. Ни загасить ее, ни противиться ей я не могла, будто подлинный гипноз отуманил меня, и вскоре мы очутились в его мастерской. Безумный порыв бросил нас в объятия друг к другу. Под его ласками я сразу же потеряла голову. И как мне было благостно и сладостно! Таких упоительных ласк, такого полубезумного сладострастия я никогда в жизни не испытывала! До сих пор я ощущаю жгучее, почти тавровое, прикосновение его губ к моим грудям, животу… Соски твердеют при одном лишь воспоминании о тех поцелуях. А когда он коснулся моего женского естества – молниевая судорога прошила меня с ног до головы, и огонь начал прокатываться по трепетному телу, заполняя меня всю и распыляя сознание. Я чуть ли не потеряла рассудок в том убийственном исступлении…

Тогда я едва не схлопотала пощечину от мужа – совещание у губернатора закончилось вскоре после моего ухода из Дома художников, и муж часа два ждал меня в условленном месте. Пришлось придумывать, что случайно встретила институтскую подругу и пообщалась с нею в одном из кафе. Тем не менее за долгую дорогу до нашего райцентра в комфортной машине мы почти не разговаривали, а дома помирились в постели. Но какая-то была жалкая близость в сравнении с тем, что я испытала в объятиях Игоря! Никогда, никогда не забыть мне вчерашней встречи!»

* * *

Дальше шел чистый пробел на полстраницы, и он отложил дневник, вспоминая их первую встречу. Да, в тот день он действительно был в ударе. Ее мягкий лепет, ее искренность, порой доходящая до наивности, ее нежность, встречный порыв всего тела, подняли в нем неуемное желание обладать этой удивительной женщиной с удивительной душевностью и удивительным телом, а с тем неукротимым желанием проявилась и неукротимая мужская сила.

В полутемном закутке его мастерской никто не отвлекал художника от воспоминаний, и воображение с почти зримой ясностью рисовало ему едва ли не все, что тогда происходило между ними. Во всяком случае, он довольно отчетливо представлял мягкие черты ее милого лица, игру настроения в добрых глазах, взрывную густоту длинных волос, и едва ли не весь рисунок чудного тела, и где-то в глубине сознания едва-едва затеплилась искорка пока еще нетвердого желания написать по памяти ее портрет. И он впервые пожалел, что не набросал хотя бы несколько эскизов в те нечастые моменты, которые остужали их коротким отдыхом от любовных ласк.

«Я так и думал, что ее муж – какая-то административная шишка, – сделал вывод художник из того, что прочитал и того, как повел себя тот человек при их внезапной встрече. – Не меньше главы администрации района. Ну и ладно. Мне от этого ни жарко ни холодно. Вот только ее замордует этот диктатор».

Дальше он читать не стал, решив знакомиться с дневником постепенно – по одной записи в день, чтобы тянуть время, и как можно дольше окунаться в то эфемерное состояние, в которое ввергали его светлые воспоминания. Ему и впрямь стало несколько спокойнее, легче. Он как бы вновь пережил все то, что было в первый день их знакомства, хотя и без телесных мук и сладких страданий.

11.06.20… г.

«И что со мной творится?! Я ведь никогда не изменяла Николаю. Никогда! За все пять лет нашего супружества. А сейчас… Да что Николаю – самой себе, своим принципам! Их, эти принципы, как водой смыло. Не могу, не могу, не могу… Не могу без Игорюшки – горюшки, моего горюшки… Горе мое! Радость моя! Счастье мое!

Прошли считанные дни после нашей встречи с Игорем. Прошли в легком смятении от ощущения какой-то вины, в сердечной маяте, поисками предлога съездить в город. Николай едва ли не сутками был занят, а я отвлекалась лишь на приготовление еды да на разработку эскизов женских платьев. Долго пришлось мне упрашивать мужа разрешить мне посещать в городе какие-нибудь концерты или показы новых моделей одежды, и все же я его уговорила. Ласками, конечно, Это его слабое место. А возможно, и всех мужчин? На пару поездок в месяц я теперь могу спокойно рассчитывать. Но не нужны мне никакие концерты и подиумы! Вчера я так и сделала. Бабочкой летела к своему огню. А он уже ждал меня. И сколько искренней радости в его глазах я уловила! Сколько нежных слов услышала! А дальше – он стал меня раздевать сразу же, едва мы оказались в его комнатке. Я помогала ему, загораясь неукротимым жаром. Казалось, что сердце мое разорвется от бурного восторга, налившиеся упругостью груди не выдержат перенапряжения, и я умру от пробивающей все тело дрожи…

Домой вернулась поздно. Николай попросил показать использованный театральный билет, но я сказала, что выбросила его в урну. Поверил не поверил – не знаю, но ничего не сказал. Он и раньше был слишком подозрительным, а тут будто что-то учуял. Сам-то, как мне не рассказывали слишком услужливые люди из его окружения, нет-нет да и брал девочек на мытье в частные деревенские бани. Но я помалкивала, понимая, что это не друзья, а недруги, которые под разными предлогами пытаются свалить Николая с его кресла и только ждут, чтобы я подняла скандал. А он, видимо, по той причине, что сам тайно развлекался, а возможно, и по некой мужской интуиции сомневается в моих объяснениях. В следующий раз придется оправдательный билет покупать. Взять у кого-то после концерта вряд ли удастся…»

* * *

Художник откинулся в кресле в светлом смятении, пытаясь поподробнее вспомнить ту, вторую, их встречу. Тогда, после ее звонка, он почувствовал, как заиграло в радости сердце, и весь его внутренний мир будто осветился особым светом, запел неуловимыми звуками, заметался в растерянности, толкая его на какие-то действия.

Тонкий сторожок ожидания таился в его душе до самого момента ее появления и сгорел в молниеносной вспышке, едва послышались торопливые, легко узнаваемые шаги. Увидев счастливое лицо долгожданной женщины, он почти сгреб ее в охапку и уронил отяжелевшую голову на выпирающие из-под кофточки высокие груди, сразу же почувствовав их упругое сопротивление, и слабея от скатившегося с него долгого гнета ожиданий, стал освобождать из-под рвущихся в натуге пуговиц легкие крылья кофточки. И чудо! Упоительное чудо, от прикосновения к которому вовсе ослабли его ноги, и они оба в каком-то несуразном трепыхании ввалились в полутемный закуток… Дальнейшее он не мог доподлинно вспомнить – тогда им руководили одни лишь неподдающиеся воспроизведению чувства. В любовных утехах он был далеко не новичок, но так, как Даша, его не осчастливливала ни одна женщина, которых он успел познать в свои тридцать четыре года.

29.06.20… г.

«Можно ли словами передать все те чувства, которые сжигают меня в объятиях Игоря? Нет и нет! Никогда! Ибо сознание не в состоянии их контролировать. Они переменчивы, как всплески в бурлящей воде. Мгновенно вскипают и тут же истаивают. Разум теряется в них. Живет только тело, оно все чувствует и нетленно горит в поволоке исступленного восторга. Я даже не подозревала, что так упоительно может быть женщине с мужчиной. И что вообще это такое? Любовь? Но ее критерии вроде бы иные? Страсть, данная нам свыше? Может быть. А что же тогда любовь? Ведь и душа моя тает, как масло в тепле, когда я вижу его, разговариваю с ним. Тает в такой озаренной радости, которую я никогда еще не испытывала. Если даже это и обычная греховная страсть, то и за нее спасибо судьбе. Не каждому дано испытать подобное. И я, простая христианка, сознательно иду и пойду на этот грех. Господь милостив – простит мне мою слабость. Покаюсь. Трижды покаюсь! Но не могу я противиться той силе, что влечет меня к Игорю!

Я едва не опоздала на последнюю «газельку» пока добывала отчетный билет в театр. Вот было бы дело! Николай бы наверняка навалился со своими допросами, подозрениями. И зря я его не отговорила баллотироваться на второй срок. Выборы прошли в сложных интригах. Нервным он стал, раздражительным. Вспыхивает по поводу и без повода. А тут еще в районе не все ладится. Жалко мне его. Все же близкий он мне человек, свой. А любви, теперь я поняла, у меня к нему не было. Так уж получилось, что скорее по уговорам подруг, чем по зову сердца вышла я за него. Еще бы! Глава администрации, шикарная машина, коттедж и прочее, прочее. Хотя сама я никогда о богатстве не мечтала. А он, как увидел меня на подиуме – так и зачастил, заюлил, да с дорогими подарками. Подруги и зашептали: иди да иди. Так и снял он меня с подиума. А там и работа была интересная, и перспектива…»

* * *

Стекла мастерской подернулись по краям морозным узором. Алые краски заревого заката будто пристыли к выстуженному небу. Понизу поплыли легкие сумерки.

Художник, испытывая сложное чувство хмельного удовлетворения и неосознанной тревоги, отложил дневник и задумался. Если все, что там написано, искренне, а иначе быть не может – поскольку писалось тайно, для себя, то ему выпало редкое счастье боготворить такую женщину. Что он и делал и продолжает делать, и будет делать до тех пор, пока память о ней не истает. И истает ли?

Теперь ей и вовсе тяжело. Это ему не сидеть в домашней клетке, не выслушивать упреки, а то и большее, оскорбления, со стороны близкого человека. У него пока все вроде бы нормально в семье. Жена, которую он обожает, пусть без угара, без душевного трепета, истаявших через пару лет их супружества, но с твердым постоянством. Двое детей: сын школьник и пятилетняя дочь. А дальше – не хуже, чем у обычных людей: добротная квартира, машина, дача… Но, возможно, буйного душевного огня ему как раз и не хватает. В колее обыденности разве может загореться творческая искра?