Текст книги "Иметь и не потерять"

Пока разминались, нагоняли живинки в тело, совсем рассвело. Стали искать ориентиры. Видим, справа какой-то большой лес, а его не должно быть. Где мы? Говорю Валерке: «Давай обойдем этот лес, что-то, может, и прояснится». Иного решения не было: идти на юг без ориентировки – больше, чем опасно. Двинулись в направлении леса, а собак нет. Всю ночь они где-то пробыли, и скорее всего, на каком-нибудь сухом островке в виде того, что спас нам жизнь. В пургу, да на сыром болоте они просто нас не нашли. Но за них я не тревожился, знал по опыту – рано или поздно вернутся. Уходить им здесь некуда. А гурьбой собаки никогда не заблудятся.

Снежку подвалило за ночь заметно – идти стало труднее. Часа два-три мы огибали лес и заметили на взгорке балок. «Так это нашего Борьки речка! – узнал Валерка балок. – Он раньше бывал в нем со старшим братом Борисом. – Слева вершина Урны, мы ее прошли ночью и не заметили, Сейчас выйдем на пятый квартал, а там батина избушка добротная…» Прибодрились мы и, минуя балок, вышли на путик. По нему стали спускаться с крутизны к избушке.

Как отрадно после долгих и опасных мытарств прийти в жилище! Пусть тесное, почти примитивное, но жилище, где есть печка, дающая желанное тепло, есть нары для полноценного отдыха, есть стол, на котором можно нормально поесть… Правда, Макарыч, видимо, торопился домой: бросил избушку неубранной, даже на столе остались немытые чашки с недоеденной едой, в которых жировали мыши. Пришлось убираться, растопив предварительно печку. Пока занимались избушкой – появились собаки – все сохранные и не очень-то голодные. Видимо, заловили они где-то оленя, там и пировали, и отлеживались.

На другой день, под вечер, вышли к верховьям Аю. На подходе к речке, срезая путь, попали в кочку по пояс. Между кочками вода. Покрутили ноги, попотели. Я лишний раз убедился, что прямиком ходить по нашей тайге нельзя.

К речке попали в сумерках. Постучал я палкой об лед, а он гудит, как барабан. Вода в реке упала, и образовались пустоты – самые опасные ловушки для человека. Пришлось искать известный переход – бревно с берега на берег. Вышли к нему уже в темноте. Валерка двинулся по бревну первым. Я светил ему фонариком. И всего-то два-три шага осталось до другого берега, как Валерка не удержался на скользком от льдистого налета бревне, грохнулся на лед и проломил его. Орет, барахтается. Что делать? Бежать по бревну – туда же свалюсь, да и светить мне некому, а сам себе не посветишь, не потеряв равновесие. Выключил фонарик – и сразу густая темень погасила всякую видимость. Пришлось двигаться по бревну на ощупь, ползком. Слышу – кроет Валерка кого-то недобрыми словами и прибрежные кусты ломает – значит, выбрался. Кричу ему: «Свети! А то и я сорвусь на лед». Ударил луч его фонарика вдоль бревна, а впереди меня, посредине бревна, Валеркин кобель оказался. Стоит и скулит, лапы дрожат – боится идти. Мои собаки давно по льду перемахнули на ту сторону, а этот, видимо, и по льду бежать забоялся, запрыгнул передо мной на бревно – пока я гасил фонарь и пристраивался ползти на четвереньках. Что делать? Ситуация: собака в таких случаях непредсказуема. Вдруг сиганет назад или вовсе – на меня? А сил уже крепко держаться не осталось: вымотались за день в прибрежных кочках. Валерка зовет пса, ругает, а он ни с места. Я осторожно подобрался к нему почти вплотную, стал толкать в зад – бесполезно. «Отползи от него, – орет Валерка, – а то плохо видно, тебя зацеплю. Я его хлестану из винтовки». – «Не смей! – кричу. – Покажи ему что-нибудь похожее на сухарь и помани…» Надо сказать, что к тому времени у нас ничего съестного не осталось. Сутки, потерянные на болоте, сказались и на припасах. А Валерка: «Я сорвался с бревна у берега. Тут неглубоко, а ты на самой середине речки, если пес тебя свалит на лед – не выберешься! Там течение сильное…» Ничего себе – подбодрил. Хотя о том же и я подумал. «Все равно, – отзываюсь, – не стреляй. Делай, что я сказал…» А сам начал уговаривать пса ласковыми словами, подбадривать и тихонько толкать вперед. Что помогло кобелю преодолеть страх: мои ли уговоры или зов хозяина – трудно сказать, но он пошел, и я за ним пополз, и переход наш завершился благополучно.

Уже глубокой ночью дошли мы до дальней избушки на участке Макарыча. А она совсем маленькая. Я чуть дверной косяк плечом не вынес, пролезая в нее. Зажгли коптилку. Кое-как разместились, боясь лишний раз шевельнуться. Затопили печурку. На ней стояла кастрюля с давней, застывшей, лапшой. Разогрели ее и всю выскребли. Валерка расположился на дровах, возле печурки, чтобы просушиться – он так и шел мокрым от самой речки, а я скорчился на коротких нарах. Нагрелась избушка. Жарко стало, и с потолка закапало. А у меня сил никаких не осталось. Едва рукой шевелю, сгребая со скул холодные наплывы капель. Так и промучились всю длинную ночь.

Утро выдалось волглым, пасмурным. Решили идти полями, и, только выбрались на опушку леса – свежий след соболя. И как его собаки не засекли? Видимо, где-то стороной проскочили. А нам уже не до соболя. Силы на исходе, а до Пролетарки еще километров десять. Идем, молчим, каждый свою думку тянет, а скорее всего, их, четких, уже и не было. Только выбрались на покосы, видим – прет кто-то на лошади в санях. Обрадовались. По масти лошади узнали Гошку Алычанова, татарина. Он промышлял поблизости от Пролетарки и только днем, и на лошади: ночевать в избушках боялся. «Там шайтан!» – говорил.

Поздоровались. Он только из дома выехал. «Соболь видел?» – спрашивает. Мы ему про свежие следы и сказали. За это Гошка дал нам хлеба и довез до самой деревни. А у Макарыча баня наготове, будто чувствовал, что мы в тот день выйдем из леса. А вернее – суббота на дворе выстоялась. Мы-то счет дням потеряли. И какая это благодать, когда знаешь, что окружавшие тебя люди всегда рады твоему возвращению, и возвращению не простому, а особо опасному, когда на столе ждет сытая и горячая еда, а отмякшее под хлесткими ударами березово-пихтового веника давно не мытое, исстрадавшееся тело блаженствует! И вряд ли кто иной, кроме охотника-промысловика, да еще, возможно, геолога может почувствовать и душевно оценить эту благость…

3

И еще один выход с Тегуса до сих пор помнится. Тогда уже другую сторону товарищеской поддержки пришлось испытать. Забросили нас вертолетом до пятого лесного профиля втроем: я, Валерка и Николай Иванов. У Валерки на тот раз собак не было. У Меня: Тегус, Найда, Юкон и Ласка – молодая собака, взятая у одного из наших охотников для натаски. У Иванова – две собаки. Обе, как потом оказалось, нерабочие. От профиля до моей избушки в вершине Тегуса прошли пешком. Это не так далеко.

Обосновались. Промышляем. Иванов все поблизости от профиля ходил со своими собаками – боялся заблудиться. Взял он одного соболька, да и то с помощью моих же собак.

Пришло время выбираться из леса. А снегу к тому времени навалило по колено. Стали мы на лыжи, как обычно, в четыре часа утра, и двинулись строго на запад, чтобы с рассветом увидеть на той стороне болота стенку леса в вершине Малой Урны. Обычно, в ясный день, заметно лишь тонкую полоску на горизонте, будто кто карандашом прочертил по краю неба. На эту полоску и двигаемся. От Урны, через Веснянку, ищем вершину Кедровой, а с нее выходим в верховья Аю. Дальше – строго на юг, к Пролетарке.

Потянулись мы с Валеркой по очереди, топчем лыжами тропу. Иванов, ссылаясь на больное сердце, двигается сзади. За ним – собаки: по глубокому снегу они иначе не пойдут. А Найда была в положении и плелась после всех. С собой мы несли лишь еду да «тозовку». Кто топтал на лыжах тропу по глубокому снегу, тот знает, что это за адский труд. Лыжи валятся чуть ли не до земли. На них обрушивается снег. А под снегом то кочки, то валежник или горелыши, то крепкая, как проволока, трава. Ноги долго не выдерживают такого напряжения, немеют, схватываются судорогой. И не только ноги – спину ломит, по лопаткам жаркий пот плывет, шапка на голове преет… Валерка ходок неважный, и основная нагрузка падала на меня. «Потопчи хоть немного», – обратился я после очередного запала к Иванову. А он: «Не могу. Опасно. У меня ишимия…» Плюнул – и снова вперед до потемнения в глазах.

Вершину Малой Урны миновали к вечеру и уже в сумерках вышли к избушке на большой Урне. Избушку никто не посещал с самой осени. В дожди крыша текла, на нарах и на полу ошметки наледи. В окне нет стекла. Решили спуститься к балку. Это под увал, путь знакомый. В балке кое-как и перекоротали ночь.

Утром двинулись к вершине Аю. Отошли прилично. Хватились – Ласки нет. Собака чужая – я за нее в ответе. Последним уходил Иванов, и он должен был закрывать балок. Ласка молодая, неопытная – могла остаться в балке. Озлился я на Иванова: «Застрелить тебя мало!» – кричу. А он только глазами моргает. Отдал я им «тозовку», пушнину и налегке решил вернуться в балок – в надежде догнать напарников где-нибудь на подходе к избушке Макарыча, в верховьях Аю. И, как назло, отошел я от ребят километра на два – сидит на сосенке глухарь, да близко, а стрелять не из чего. Вовсе огорчился, и мысли потянулись какие-то невеселые. Что-то тревожило душу. Пришел к балку. Точно – он не закрыт, но Ласки там не оказалось. Ушла назад – в избушку. Двинулся туда, а это километров двадцать пять. Добро, что лыжню не замело снегом. Хотя и не совсем она была чистой, но все же идти по ней несравнимо легче, чем по целинному снегу. К вечеру дошел, а Ласки и там нет. По следам понял – побежала к основному зимовью. Видимо, придремала она в балке, а когда очнулась – нас уже не было: вот и понеслась, по глупости, на обжитое место. А туда идти одному без продуктов и оружья – гибельное дело…

Затопил я печку. Нашел на полке пачку чая и кусок старого, пожелтевшего сала. Встреченный глухарь как раз был бы тогда кстати. Но пришлось довольствоваться тем, что нашлось. Переночевал, а с рассветом стал догонять напарников. Весь день напрягался до изнеможения, и к вечеру, в сумерках был у Макарыча. «А они утром отчалили, – стал сокрушаться Макарыч, когда узнал про собаку, про мои мытарства и нашу общую договоренность: ждать друг друга. – Иванов все торопился – на работу вроде ему надо было срочно. Я и отвез их на лошадке до Федоровки…» От Федоровки до Тевриза ходили машины. Плюнул я, выругался и, подкрепившись у Макарыча, пошел на Бородинку – где пешком, где на попутках. Вечером был в Бородинке, переночевал в кочегарке на шлаке и в Тевриз… Дальше все обошлось без задоринки, но после того промысла какая-то капля горечи осталась в душе, и надолго. А за Лаской после сходил Валерка Сосолятин…

Глава 7. Егольях

1

Егольях! В самом названии этой небольшой речки – одной из многочисленных притоков Васюгана – улавливаются отзвуки чего-то древнего, таинственно-дикого, похожего на боевой клич. Течет Егольях строго с запада на восток, нигде не делая большой кривизны, петляя как бы вдоль некой просеки. Длина его от истока до устья в прямом измерении около сотни километров, а по руслу – неизвестно. Пробивается Егольях из того же болота, что и Большая Демьянка, текущая на запад. Истоки их довольно близки – не более десяти километров друг от друга. Только природа направила один слив на восток, а другой – на запад.

Как и все таежные речки, Егольях оброс многочисленными притоками: Ножевая, Березовая, Лосевая, Воронья и другие. Из них Воронья особо заметная. От истоков Егольяха и вниз по его течению – обширные урманы с преобладанием березы, осины и кедра, хотя немало имеется и деревьев других хвойных пород. Верховые, гривные и заболоченные леса плывут на север и на юг от Егольяха нескончаемыми волнами. Дико, безлюдно на сотню верст вокруг. Добраться в верховья Егольяха можно только на вертолете. Пешком или на какой-либо иной, не летающей, технике к ним хода нет…

* * *

Шесть лет я отпромышлял на Тегусе. Один сезон был особенно удачным: только собольих хвостов, как принято у нас считать, мы с Валеркой добыли на два плана. Но меня все время тянуло в другие места. Знакомое, изученное, пройденное и пережитое в избушках ли, на открытом воздухе, у костров, становилось привычным, обыденным. Из года в год исхоженные до каждого потайного уголка угодья меньше и меньше дарили восторга или, тем более, изумления, от которых бы трясло тело, трепетало сердце, не заряжали духом новизны или радостью открытий. И даже почти всегда удачные промыслы не приносили того удовлетворения, того душевного света, что охватывали меня в первые годы на Тегусе. И потянуло меня в иные края, к иным местам. Пусть менее богатым, но другим. Директор Тарского госпромхоза Владимир Александрович Смирнов, о котором я уже упоминал, предложил мне участок на речке Долгой, притоке Ягольяха. Участок привлекательный, тогда самый северный из всех участков по водоразделу между Иртышом и Обью. Я согласился. Договорились мы с Вовкой Домащенко промышлять на Долгой вместе. Целый день вез нас туда охотовед на танкетке. Кто ездил на этой гусеничной технике по гарям и болотам, тот знает, какое это мучение. А кто не испытал – тот вряд ли может представить жесткую, ни с чем не сравнимую тряску, при которой тебя постоянно кидает из стороны в сторону, подбрасывает и резко опускает… Ну, да ладно, нам не впервой терпеть – добрались мы до избушки на Долгой, а там уже Олег Савченко обосновался. Что делать? Не будешь охотника гнать. Решили назад двигать, к вершине Полугара, тоже притоке Ягольяха, но уже с восточной стороны. Там, у самой границы с Томской областью, находился один из промысловых участков, и не бросовый. Еще день потеряли, пока к нему двигались. Но невезуха, как и беда, в одиночку не ходит – и там уже сидел Вовка Семенов – из молодых охотников. Позже – классный промысловик! Пришлось его потеснить. Дальше на восток была еще одна избушка на самом краю ряма, окантовавшего крыло Васюганского болота. Места там неплохие, но едва открылся зимник, как по нему пошли тяжелые лесовозы. День и ночь – гул. Хотя и километрах в десяти от нас, но все равно слышно. А это не нравится ни птице, ни зверю. Да и мне…

На следующий год Смирнов говорит: «Есть один отдаленный участок в вершине Егольяха, но добираться туда трудно, только по воздуху…» А мне такой расклад по душе. Тогда вертолетчики летали более-менее свободно: им нужно было за определенное время определенные часы налетывать. Рыскали они по глухим местам: ягоду, рыбу, мясо, пушнину – где скупали по дешевке, где сами добывали… В общем, нашел я желающих отвезти нас на Егольях, за определенную плату, конечно. Угодья далекие, дикие, мне незнакомые. Одному туда соваться рискованно. Взял я с собой на первый сезон Вовку Медведева – охотника неопытного, ни разу не бывавшего в тайге, но горячо желающего заняться промыслом, и главное – имеющего собак. Полетели. От Тары туда больше часа лету. Гляжу вниз: синь синью. Тайга. Болота – то коричневые, то светло желтые, с гривами, релками, островными лесами. И во все стороны, бесконечно. Такое впечатление, будто вертолет не двигался, а стоял на месте. И вот внизу показалась знакомая по карте ветка верховьев Егольяха. Крутанулись – садиться негде, а зависать, чтобы нам было сподручнее высадиться, можно только над болтом. Стали выбирать подходящее место – поближе к лесу. А мне Смирнов говорил, что где-то в вершине Егольяха должна быть избушка. Давняя, поставленная в какие-то годы, уже неизвестно кем. Уговорил пилота сделать еще пару кругов, и на следующем развороте заметил избушку на краю леса. От болота до нее меньше километра. Пригляделись, вроде бы подходящее место для высадки заметили. Внизу трава стелется, кустики какие-то, а что среди них – неизвестно: и сухие валежины могут быть, и колодник… Но иного выбора не было – на лес не прыгнешь. Зависли. Выскочили собаки, и мы давай свои рюкзаки с провиантом и шмотками выкидывать.

Суетимся в горячей спешке, трепетном состоянии. Оглушающий рев мотора, закладывает уши. Воздух, раскрученный лопастями, бьет хлесткими ударами, валит с ног. Перед глазами, как в немом фильме, все в каком-то неправдоподобном круговороте. Даже не заметил, как вертолет потянуло вверх. Ощутил лишь ослабление воздушного напора, и, подняв глаза, увидел, как винтокрылая машина начала закладывать крутой вираж, удаляясь в просвет между двумя островами темного леса на краю болота.

Избушка оказалась хотя и древней, но еще пригодной для жилья: лишь кое-что мы потом подправили, подделали, обновили. Вещи таскали через кочку по пояс, а под ногами хлябь. Тонешь в нее и за кочки цепляешься. Такого облома я даже на Урнинском болоте не встречал. Ухайдакались, но на душе было светло. Еще бы – новые, давно никем не опромышляемые угодья! Хотя после нашел я место, где стояла чья-то палатка. Вероятно, томские охотники туда залетели, да, услышав нас, смылись.

А угодья и в самом деле оказались богатыми и зверем, и птицей. На болоте – стада северных оленей бродили; в лесу – белки и соболя мог не заметить только слепой. Глухари то и дело шумели крыльями, взлетая в чапыжнике. Рябчики, что воробьи, суетились в ельниках… После и лосей пришлось встречать, и медведей… А ягод на болоте, особенно клюквы – невпроворот.

Стал я осваивать новый участок. Вовка от избушки далеко не отходил – боялся заблудиться, да и страдал какой-то непонятной манией: ему все время казалось, что сзади него кто-то идет…

Ходил, охотился, стрелял… Вскоре нашел еще одну избушку, а всего приглядел и приготовил четыре места, где можно было при случае отлежаться. И основную базу, у первой избушки, обустроил: прежде всего, поставили мы с Медведевым сайбу на сваях для хранения продуктов и кое-каких необходимых для проживания припасов, соорудили перед входом в избушку навес, наготовили дров… Так, в работе, в знакомстве с местностью, неплановой охоте и прошло время. Возможно, самое чудное, вобравшее в себя и радость новых впечатлений, и торжество чувств первооткрывателя, и остроту охотничьего азарта: пожалуй, впервые я так удачно и много раз брал соболя не ловушками, а на ружье. И погода стояла, как по заказу: солнечная, бесснежная, с легким морозцем. Но все когда-то кончается. Прилетел вертолет, и мы попрощались с Егольяхом.

2

На второй год я взял с собой Геннадия Шмакова, давнего друга-поэта, охотника-любителя, но не таежника. Бывал он в тайге несколько раз, но все в ближних, обжитых угодьях. Да и то больше отдыхал, чем промышлял. Взял он двух собак: кобель у него был свой, а вторую где-то не то купил, не то выпросил. Поглядел я на этого охотника в Тарском аэропорту – смех: на ногах кеды «прощай молодость», ружье – двустволка двенадцатого калибра, ящик с патронами, и ничего съестного. Но, думаю, пусть летит, все веселее будет. Хотя и ответственно это для меня – неопытный человек в большом лесу – мало ли в какой переплет может попасть, а отвечать придется мне, организатору промысла, но где наша не пропадала. Уж больно долго и настойчиво упрашивал меня Генка взять его в тайгу. Погрузились на Ми-2, а места в том вертолете в обрез: кое-как устроились на мешках. Я посунулся поближе к кабине, чтобы показывать пилотам места, а Генка среди собак скорчился – сидит, прижатый к стенке, но терпит, молчит, не подает вида, что терпенья этого надолго не хватит. Добро, нешибко долго лететь.

Зависли в знакомом месте. Собаки вперед. Мы за свои вещи – давай их сбрасывать на землю, а Генкин сундук уперся во что-то в дверном проеме и ни туда – ни сюда. Пилоты торопят. Им висеть долго не выгодно – горючка улетает в два раза быстрее. Поднатужился я, выталкивая застрявший ящик, и располосовал себе руку о его жестяную обивку. Боль стрельнула к локтю, кровь потянулась ручейком по запястью, а Генка растерялся и вместо того, чтобы принять от меня кое-как протолкнутый наружу ящик, забегал туда-сюда. Тут еще мои собаки напали на его собак, и он кинулся их разнимать, да прямо к хвостовому винту. В такой ситуации и меланхолик закипит. А я и без того взрывной, вовсе рассвирепел – во всю горловую силу обложил Генку троекратно и тем спас его от смерти: голова его совсем близко была от вращающегося до едва видимого круга заднего винта вертолета. Кое-как, с нервами, жуткой опасностью, высадились. Давай таскать вещи к избушке, а у Генки на ногах боты, куда ему в няшу. Плюнул и приказал сидеть на бугре, принимать рюкзаки. А тут другая беда: сайбу свалил медведь, и, видимо, еще летом. Подгрыз столбы и свалил. Все, что в ней было: мука, макароны, крупы, сахар, сгущенка, лекарства в таблетках и пузырьках, керосин, охотничьи боеприпасы – кончил. Что мог – съел, остальное перемолол и перемешал с землею до непотребности. Хорошо, что кое-какие запасы мы взяли, на всякий случай, с собой, хотя я и не предполагал о вероятности такого разгрома. И повезло, что зверь в зимовье не проник, а то бы и там натворил дел.

Решил я уйти на дальнюю избушку – там промышлять и по возможности обеспечивать себя питанием. Говорю Генке: «Я пойду на север, за “косой” профиль и пробуду в другом зимовье дней десять, а ты живи здесь, ходи по бугру, вдоль речки, промышляй, охоться на рябчиков и косачей, но к избушке возвращайся до темноты, а то заплутаешь…» Взял я с собой пару булок хлеба, сухарей и за один день одолел лесные дебри к устью речки Березовой. По пути еще в известных мне местах ловушки ставил.

Прогрел я избушку, а ночью снег выпал. Да такой мягкий, чистый, что стерильная вата. Самое дело промышлять. Как говорят охотники: короткая или горячая пороша выдалась. На ней остаются только свежие, предутренние, «горячие» следы. Взял я в тот день, не считая белок, трех соболей. Четвертого, уже в сумерках, по возвращению к зимовью, собаки загнали на один из двух рядом стоящих кедров. Высоко. Хвоя плотная, густая. Стрелял я – стрелял, побуждая зверька выдать себя шевелением, а он никак не показывается. Дрогнет где-то там, на верхотуре, веточка в гущине хвои, я туда стреляю – да все безрезультатно. А собаки дуреют вокруг кедров. Кору грызут. Дострелялся я до того, что заряды кончились. Упускать такую добычу позорно, а что делать? Хорошо, что я нашел в мусоре, возле разграбленной медведем сайбы, мешочек с дробью и рожок с порохом и капсюлями. И ввиду ограниченности патронов стал носить их в рюкзаке. Давай я выковыривать ножом старый капсюль. Кое-как выскреб мягкий металл, загнал осторожно новый капсюль, натряс на глазок пороха, запыжил бумагой, которую всегда брал с собой на всякий случай – костер там подпалить или еще что, на нее дроби сыпанул – тоже приткнул бумагой, и снова запрокинул голову до ломоты в затылке. Понизу уже темнота поплыла, а небо еще светлое, на фоне этого света и стал искать хвою, которая заколеблется от перемещения соболя. Собаки, конечно, свое продолжают. А их у меня тогда три было. Глядел, глядел. В глазах зарябило. Еще пару раз долбанул обухом топора по одному из кедров. А он могучий, что дуб столетний. Ему этот удар, как слону дробина. Но все же прошла какая-то дрожь наверх: шевельнулся зверюшка, тронул хвою. Я и уловил тот момент, выстрелил. И радость – соболь оттуда поплыл по сучьям темным комочком. Цыкнул на собак – и вот он, нежно мягкий, еще теплый. Мех его – что лебединый пух. Остынет у соболя тушка, а мех так и будет хранить его пожизненное тепло. Стоит лишь к нему прикоснуться – и любой ощутит эту теплоту… Обрабатывать добычу было некогда: стемнело – скорее в зимовье. Но не прошел я и полдороги, слышу выстрелы со стороны базовой избушки – один, второй. Потом, через небольшой промежуток – еще два. Почти двадцать километров до тех мест, но по ветру да по речке их хлопки долетали. Затревожился я – что-то случилось? Не будет же Генка так просто палить из ружья в темноте? А куда в ночь сунешься? По ночным дебрям это расстояние не пройти. Радости от удачной дневной охоты как не бывало. Дошел я до избушки, натопил печку, обелил соболей, накормил собак, сам поел, и все в той не проходящей тревоге, в туманных предположениях, в горячечном полусне. Не на медведя ли наткнулся горе-охотник? А может, изувечился как? Заболел ли? А вдруг что-то худшее? Вдруг какие-нибудь недобрые люди объявились? Бывало такое в тайге: Борис Сысолятин – старший сын Александра Макарыча, был застрелен в верховьях Урны у своей избушки. Да так и не узнали, кто это сделал…

Утром я на лыжи и туда – на основную базу. По ходу смотрю свои ловушки, некоторые сломаны, вокруг – следы собачьи. Двигаюсь ближе к зимовью с осторожностью. Вижу – дым из трубы кучерявится. Отлегло от сердца: значит – напарник живой.

«Погнали собаки соболя, – стал рассказывать Генка, – я и не устоял перед соблазном добыть его – за ними. Лай, гон, круговерть. Кое-как посадили зверушку на одной сосенке. Я его и стрельнул. Огляделся – сумерки поднимаются. Небо с овчинку, а куда идти, не знаю. Давай по своим следам крутить и вовсе заблудился – накуролесили собаки много: по нескольку раз свой же ход пересекали. Да и не видно стало ничего. Вот я и подумал известить тебя выстрелами, на всякий случай, а сам решил двигаться в северном направлении, хоть до утра. Но часа через два повезло – вышел на путик, а по нему пройти к избушке не представило труда…» Послал бог напарника! Облегчил я сердце как мог, в ядреной ругани, а потом ему выкладываю: «Ты, – говорю, – пострелял “на всякий случай”, а я ночь крутил в тревоге душу и без сна на нарах мучился. До утра, как ты предполагал, никто еще в зимней тайге на ходу не выдерживал: усталость валит любого, а за ней сон начинает давить. Сейчас хотя и не так холодно, а все равно задубеешь. И запомни – мы в тайгу без фонарика не ходим. С ним бы ты следы не потерял…» Сидит, улыбается, чувствую – от него одеколоном попахивает. А у нас был с собой пузырек тройного одеколона. Поглядел – там половинка осталась.

Гена еще при мне после бритья всегда им освежался: нальет в ладони – неизвестно сколько, и на лицо. Вроде бы мажется, а сам губы тянет, сосет что-то в рот. Я это заметил, да разве за всем уследишь…

Хотел хватить его по шее, да весь заряд злой накипи вышел. Махнул рукой, выругался напоследок – и в тайгу, на путик. Уж больно завидная погода устаивалась…

Несмотря ни на что, промысел выдался отменный. В запарке, азарте, как-то не заметно поплыл конец декабря. Хлеба осталось две булки, других съестных припасов – в обрез, а вертолета нет, как нет. А у нас уговор с пилотами: если три дня, после установленной даты прилета, не будет машины – значит, случилось что-то неординарное, ожидать дальше – бесполезно. Говорю Генке: «Давай будем выходить на Новый Васюган. Оттуда самолетом в Омск…» А он что, как тот Герасим – на все согласен. Да толку от этого маловато.

Начали ладить нарты. Сшили для собак упряжь из ремней, нарезанных от старых бродней и кошмы. На все ушло с неделю. Уложились. Взяли оставшиеся продукты, пушнину, оружье, впрягли собак и двинулись. Я, как всегда, впереди на лыжах, топчу тропу. И всего-то с километр отошли от избушки, Генка не усмотрел за собаками, и они натащили нарты на лесину – лыжи пополам. А тогда я еще не умел делать полозья из сырого дерева. Это сейчас для меня не составляет особого труда в таежных условиях за пару часов изготовить лыжу, на которой можно идти. Нахожу подходящую березу, и только березу, обтесываю ее с обеих сторон, грею над костром и гну между двух лесин. Но все приходит с опытом – в то время его еще не было.

Покрутились мы вокруг нарт, повертелись. Дальше на них хода нет. И Генка заскулил: «Я с такой поклажей не пойду – сердце слабое, боюсь…» Меня и самого сомнения брали: ведь надо пройти тайгой где-то более полторы сотни километров, а зима стала разворачиваться в полную силу. Мороз окреп до тридцати градусов. Ночами у костра будет не сладко. А что делать? Жить в зимовье и ждать чего-то? Тоже не выход – продукты на исходе, добыть кого-то по глубокому снегу, когда собаки не идут – вряд ли удастся. Да и время поджимало. Надо было возвращаться домой. Говорю Генке: «Пойду один со своими собаками. Пойду налегке, чтобы быстрее добраться до поселка. Тебе оставлю часть провизии и пушнину. Живи, жди вертолета. Если машина придет раньше, чем через пять дней, летите на восток. Я услышу гул вертолета километров за десять и разложу костер. По костру вы меня и найдете. Не будет вертолета – я доберусь до Нового Васюгана, а там – в Омск два часа лету. Узнаю что к чему и прилечу за тобой. Тебе одному продуктов хватит дней на десять…» На том и порешили. Взял я еды, ружье – спаренную двадцатку и пошел. В тайге, через бурелом и снега, идти не то что тяжело, гибельно. Гляди да гляди. Чуть зазеваешься и можешь угодить или в какой-нибудь провал между вздыбленными вывертами корней упавших деревьев, или поломать лыжи о валежник. И то, и другое не менее опасно – из ямы можно не выбраться, а без лыж по глубокому снегу далеко не уйдешь. Да и без всяких происшествий протягивать лыжи в рыхлых заносах нелегко. Мышцы ног, в постоянном тугом напряжении, быстро деревенеют. Тело ощутимо наливается тяжестью, будто тебя медленно наполняет что-то вязкое, неотвратное…

На свежие силы не заметил, как отмахал до устья Березовой. Там, под высоким вывертом старого кедра, расчистив снег до земли и настелив на нее лапника, и переночевал, забравшись в спальник. Да еще и в окружении собак.

Потрескивали толстые сухие колодины от легкого пламени, текущего вдоль всей длины между ними, потрескивали деревья в лесу от ядреного мороза, да и ко мне пробивался холод – особенно с того бока, что был обращен в другую сторону от огня. Приходилось то и дело переворачиваться.

Еще до рассвета, нагрев в котелке чаю и пожевав холодного сала, двинулся дальше. Так и шел: днем в горячем движении по заваленному чащобой и колодником лесу, пробивая лыжами рыхлый снег, ночью – дремотный сон на хватающем за лицо морозе, у костра, на сухом экономном пайке. Но тайгу не обмануть. Постепенно, исподволь стала накапливаться усталость. Лицо зашершавело, глаза заслезились под опухшими от дыма и мороза веками. Руки огрубели. Где-то на четвертый или пятый день, в самые сумерки, попал в спелый строевой лес без сушняка. Крепко затемнело, а ни подходящего для нодьи валежника, ни сухостоин нет и нет. Иду, еле ноги передвигаю, а лес зеленый мачтовый тянется и тянется, и конца и края ему не видно. Сплошная темная стена впереди, и все. Силы на исходе. Вялость расслабила тело. И снова мне повезло: наткнулся на одинокий сухой кедр. Правда, почти в охват толщиной, но все спасение. Сбросил лыжи, а снегу по пояс. Обтоптал, обмял я его вокруг кедра и давай тяпать по сухому, крепкому, как железо, стволу. Топор звенит. В глазах темнеет, в висках молоточки постукивают, руки отваливаются в бессилии, а дерево едва поддается моим ударам. Тюкал я этот кедр часов до двенадцати ночи. От мороза деревья стонут, а у меня спина парит, индевеет. И кажется, что жгучие иголки этого инея прокалывают мою одежду насквозь, ощутимо впиваются в тело. Луна взошла, но мне все равно не видно, куда вершина клонится. Ветра понизу нет. От любого конечного взмаха топора кедр может упасть в короткий момент и отскочить не успеешь по снегу, если вдруг он навстречу рухнет – рубить-то его приходилось со всех сторон. Тюкну топором пару раз и гляжу – не поплыла ли на фоне погасшего неба вершина в какую-нибудь сторону. Уже и казаться стало, что дерево клонится на меня. Но все обошлось. Свалил я таки этот кедр. А после еще не меньше часа разрубал на части.