Текст книги "Иметь и не потерять"

Егорка скинул на пол ношу и распрямился. Напускного веселья у него как не бывало, лицо посурьезнело.

– Не знаю, что думать и что сказать, дядя Матвей. Я ведь тебя уважал и уважаю, но как-то неприятно и стыдно становится слушать разные разговоры про этот помол, деньги…

Матвей отвернулся, вставляя маслоуказатель на место, и произнес, притаивая голос:

– А ты думай и говори, что думаешь. Я не обижусь. А что касается болтовни, так старайся ее не слушать. Мы же с тобой четыре года рука в руку молотками отмахали – должон свою струнку держать.

– Так многие говорят! – Егорка все пытался отвести взгляд в угол избушки.

– Ну уж и многие. – Матвей постарался улыбнуться. – Сорочиха на хвосте разнесла, и другие, подобные ей, подхватили.

– Да нет. Позавчера управляющий в кузнице на взятки намекал. Говорил, что конфисковать придется твою мельницу.

«Вот ведь незадача! – снова огорчился Матвей. – Другие всю жизнь или тянут, где что плохо лежит, или в свой карман гребут нетрудовые деньги, а тут за одну пятерку обоссут и заморозят».

– Пусть и Лихарев потешится, – ответил он. – Зубки-то обломает: сейчас не тридцатые годы, когда конфискация гуляла налево и направо. Да и я ни какой-нибудь там кулак, а инвалид войны. Подумаешь, беда – обогатился! Степановна взяла одну пятерку с Сорочкина, и весь разговор.

– Нет, дядя Матвей, не одну, точно известно. Видно, тетка Федосья тайком от тебя кое с кого брала. Например, вновь приезжим ты молол…

– Неужели? – Матвей нахмурился. – Польстилась все же баба на залетные деньги. Не устояла. И мне ни гугу. Я это дело выясню.

– Понятно. – Егорка повеселел. – А то у меня голова чугунной стала, думаю, кому же в жизни верить? Ты же для меня, дядя Матвей, что отец.

– Ну-ну, не перебарщивай. Лучше объясни, почему так долго не был?..

– Да как-то неудобно было. Вначале считал, пусть обкатка движка пройдет, потом не спешил первым соваться, чтобы ты о чем-нибудь нехорошем не подумал, а после эти слухи с толку сбили.

– Прийти, что ли, не мог просто так, спросить? – укорил Матвей.

– Да думал, а тут дела всякие навалились.

– Дела – это хорошо. – Матвей дернул стартер запуска двигателя. – Раз есть у человека дела, значит, он живет… – Рокот мотора заглушил его дальнейшие слова.

Еще раньше, когда Матвей только собирал мельницу, Егорка не раз приходил в избушку – помогать или просто любопытствовать, и не хуже хозяина знал ее устройство. Он и начал самостоятельно настраивать задвижки на помол.

«Вот такие, как Егорка, и будут после нас крестьянствовать», – подумал Матвей, глядя, как тот деловито управляет мельницей.

– Возможно, ты и прав, дядя Матвей, – отозвался Егорка на его утверждения, – только хочется иногда побыть и без дела. Я давно уже не знаю, как это бывает.

– А может, и не надо этого знать? – Матвей сложил руки на коленях, чувствуя, как из дверей тянет стойким теплом.

– Не только ведь одной работой живет человек? – не согласился Егорка. – Ему еще многое надо. Возьми вон нашу центральную усадьбу, какой там клуб, стадион, сад! Есть где после работы отвлечься…

– Верно говоришь, парень! Где сразу деревни в крепкие руки попали – там и до сих пор порядок. Люди живут лучше и веселее. И постройки теперь – любо-дорого поглядеть. Взять хотя бы и Березовку. До революции сказывали и после, до колхозов, она была и хуже, и меньше Покровки, беднее. Земли там – едва ли не солонцы одни, и покосы – с нашими не сравнишь. То же озеро, хотя и небольшое, а луга от него вон куда тянутся, до самого леса, считай – версты на три. Когда единолично жили, не раз драки у наших мужиков с березовскими были – забирались те на чужие луга. А возглавил их колхоз Иван Федоренко, мужик толковый, хозяйственный и пробивной, без червоточины, и Березовка стала расти, крепнуть. Из других мест люди туда потянулись, даже от нас кое-кто перебрался. Потом уже его сын, Степка Федоренко, крепко ухватил отцовскую вожжу, и пошло, и поехало. Обставила Березовка нашу Покровку по всем статьям. Вон улица-то – одно название, ущербная вся. А ведь когда-то сплошь усадьбы стояли, и не какие-нибудь захудалые, а на загляденье. Большими семьями жили, работали, чтобы жить, а не обкладываться барахлом… По всем статьям, наше место лучше, и не Березовке быть бы центром совхоза, а Покровке!..

– А говорят, что Покровку подрезали, когда начали кулачить, – ни то задал вопрос, ни то утвердился Егорка.

– Э, дорогой. – Матвей отмахнулся. – То другая статья. Но в любом случае многое, если не все, от местного руководства зависит… – Он глянул на бегущий по желобу помол и крикнул: – Убавь вон лучше обороты, а то затирает зерно…

7

С неделю стояла необычная для конца апреля жара. Мокрые низины высохли, зазеленели бойкой осочкой, допивающей остатки влаги, а места повыше закурились пылью от сильных ветров. Быстро, в несколько дней, прошел паводок, и наступила пора летнего зноя. Непривычные к столь резкому переходу разгулявшейся весны от прохлады к жаре сельчане не знали, что делать: пахать ли и сеять или ждать своего, обычного для этих мест, срока. Вечерами ветер доносил запахи степных палов и лесных пожаров. Горели сужие камышовые займища и тальниковые чащи, а с ними и деревья. В некоторых местах полностью выгорали лесные дачи, дающие богатые покосы, ягоды, грибы и душевную отраду. Нельзя было без сердечного трепета смотреть на черные пустые пространства.

– Что же будет?! – тревожились сельчане. – Этак все спечется…

И тревога нарастала. Казалось, что и птицы поют не так, как всегда. Словно и у них радость неполная…

* * *

Матвей глядел в окно на ближний лес, залитый сиреневой мглой, и никак не мог застегнуть верхнюю пуговицу новой рубахи. Мелкая и гладкая пуговица выскальзывала из его огрубевших пальцев именно в тот момент, когда Матвей, путем немалых стараний, подводил ее к петле.

– Старуха! – крикнул он Федосье. – Рубаха – и та против этой гулянки.

Федосья появилась в дверях горницы полуодетой.

– Чего ты кричишь?

– Ворот не застегну.

Она быстро вставила пуговицу в петлю и сказала:

– Да не спорь там, Матюша. А то чуть попадет, и начнешь правоту доказывать…

Часом раньше, когда Матвей, посмотрев по телевизору праздничную демонстрацию, ушел во двор, к ним пришла Танюха, жена Михаила Матушкина, бессменного фуражира на скотном дворе. Она степенно открыла двери, поздоровалась и присела на скамейку.

– Праздник, а вы дома.

Федосья сразу поняла, что Танюха пожаловала не за тем, чтобы проверить – дома они или нет, но для приличия поддержала разговор:

– А куда идти? Не молодые, отходили свое.

– А я вот за вами, – не выдержала Танюха. – Гришка наш сегодня явился. Да не один, а с жинкой.

Федосья уже знала новость, но наигранно удивилась:

– Да ты что? Когдай-то?

– Да как я коров подоила. На такси подкатил. Подарков навез. Так что давайте к нам…

Матвей особой дружбы с Михаилом не имел, но по давней традиции, когда случались какие-нибудь семейные торжества, они всегда приглашали друг друга в гости. Еще давно Матвей крестил среднего сына Матушкина – Григория. Да так и остался в счету близкой родни. Крестник Матвея, крепкий парень, после армии не раздумывал долго, махнул на Север, за большим рублем, и три слишком года там прожил…

– Гришка, говорят, несколько чемоданов привез. – Федосья разглядывала себя в маленькое зеркало, висевшее в кутке, у шкафа.

– А мне что его чемоданы? – Матвей нахмурился. – Чему доброму бы порадоваться, а не барахлу. И ты туда же – в эти чемоданы.

– Не пойдем, что ли? – с обидой в голосе спросила Федосья.

Матвей смягчился:

– Сходим для приличия. Как-никак праздник – Первое мая, надо отметить. Посидим, друг на друга поглядим. Они наверняка Пашку позовут с Сорочихой, Ходака, Лихарева и родню.

Танюха Матушкина была сродной сестрой Пашки Сорочкина, потому и собирались эти люди на гулянках вместе.

– Тебе они что? – Федосья засуетилась, поняв, что гостевание состоится.

Отрадное настроение у Матвея таяло. «Хотел к Игнату сходить. Посидеть и – на тебе: принесло крестника…»

– Не хочется мне идти в эту борзую стаю, – с искренним огорчением ответил Матвей. – Сидишь в их компании, будто аршин проглативши. Лишнего слова сказать опасаешься. Чуть что не так, и разнесут по деревне…

Федосья понимала мужа, и по большому счету – тоже бы не пошла в гости, но любопытство до дрожи разогрело ее, тянуло к обязательным в таком случае новостям, хотя разные суды-пересуды она не любила.

* * *

По улице шли молча. Легкая пыль садилась на ботинки Матвея, новые тапочки Федосьи, мягкую травку вдоль тропинки.

Жаркое солнце вытягивало из земли последние соки. Странно было видеть в такую жару голый, еще не покрывшийся зеленой вязью, лес, блеклые поля, какое-то бесцветное небо.

– Сушь-то, сушь, – нарушила молчание Федосья. – Что-то будет?

За свою немалую жизнь Матвей не помнил такой весны и ответил неопределено:

– Поживем – увидим…

Танюха встретила их на прохладной веранде, засуетилась, приглашая.

Матвей поглядел на свои пыльные ботинки и замешкался.

– А ты их сыми, Лукич, я тебе Мишины тапки дам.

Матвей разулся и шагнул в избу.

– Гле тут мой долгожданный крестник? – громко произнес он.

Тут же из-за портьеры вынырнул Гришка.

– А, крестный, здравствуй! – Он охватил Матвея, припал щекой к его щеке, горячий, пахнущий одеколоном. У Матвея зазнобило душу. И он, и Гришка как-то недолюбливали раньше друг друга, а тут что-то шевелшьнулось в груди, и Матвей обмяк всем телом, посунулся на близкую табуретку. – Нет, крестный, не сюда, иди в залу, – пригласил Гришка, не выпуская его руки. – Располагайся, где понравится, а я других встречать буду.

В большой комнате Матвей увидел Пашку Сорочкина, Ходакова, родственников Танюхи и Егорку. «А этот как тут оказался? – не сразу дошло до него. – А-а, – понял он, – друг же Гришкин по службе в армии…»

– Проходи, Матвей Лукич, – встретил его с доброй улыбкой Михаил, зорко оглядывающий праздничный стол, – садись, где нравится.

Вдоль всей комнаты тянулись широкие столы, заставленные бутылками и всякой закуской. «Все жалимся, – пронеслась у Матвея вялая мысль, – а живем-то нехило. Такому разносолу и в городе многие позавидуют…»

– А это, крестный, моя половина, – прервал его внутренний монолог Гришка, появившись в дверях и подводя к Матвею рослую, крепко сбитую женщину, приятную на вид.

– Алена, – произнесла она мягким голосом и протянула руку.

Матвей вначале увидел, а потом и почувствовал кольца и перстни на ее пальцах и как-то подвял.

– Ну что ж, крестник. – Он через силу подмигнул. – В женщинах, я вижу, ты толк знаешь.

Гришка осклабился, довольный.

– Мы же березовские, не дубовые, – попытался он сострить и повел жену за стол, в первый угол…

– Ну и жара, – загудел вдруг басом вошедший Лихарев, – прямо Петров день. Сеять, что ли, начать, Матвей Лукич?

Матвей помедлил, приглаживая волосы, будто хотел вычесать из них нужный ответ.

– Думаю, не прогадаешь, – заявил он на полном серьезе. – Большие заморозки вряд ли теперь могут быть. А земля прогрелась. Если и дальше так пойдет, то ранние хлеба еще успеют кое-какую влагу схватить и укрепиться.

– Ну, мужики, отставить разговоры! – крикнул хозяин. – Сегодня праздник, а не собрание. Да еще и двойной: сын у меня в гости приехал. И не один, а с молодухой. Давайте наполним нашу тару…

На третьей стопке расшевелились. Разговоры пошли веселее, гуще, хотя гости все больше прислушивались к Гришкиным словам.

Он рассказывал о Севере, заработках, обеспечении…

– Тебя, крестник, послушать, – не удержался Матвей, – так на этих самых промыслах золотое дно для нашего брата и никаких забот.

Гришка только усмехнулся: мол, что с вами, темнотой, разговаривать.

– Кушайте, кушайте, гости, – суетилась Танюха, поднося и поднося разные закуски, а Михаил не забывал наполнять рюмки.

– Короче, заработать там приличные деньги можно, – принял Гришкину сторону Сорочкин, – не то что здесь, у нас.

– Еще с годик, и на машине приеду, – похвастался Гришка. – Зря ты со мной тогда не поехал, – обернувшись, заявил он Егорке. – Вместе бы теперь кайф ловили.

Тот сидел спокойно и, казалось, не очень-то прислушивался к разговорам.

– Кому-то и тут надо работать, – скупо ответил Егорка. – Что получится, если мы все побежим за длинным рублем?

– А меня все не интересуют. – Гришка потянулся за куском отварной гусятины. – Свою жизнь надо налаживать.

– Ты брось, Григорий, кадры у меня сманивать, – с шутливой грубостью вмешался в разговор Лихарев, отрываясь от тарелки с окрошкой. – А то действительно многие захотят сладкой жизни попробовать – опустеет деревня. Кто же тогда вот это все выращивать будет? – Он обвел рукой стол.

– Настоящиму кузнецу и в деревне неплохо, – понимая, что разговор пошел не совсем в нужную сторону, заявил Ходаков, сидевший рядом с Егоркой, и похлопал того по плечу. – Он у нас вроде главного механика. С чем бы и кто бы ни пришел в кузницу, всегда поможет…

Голова у Матвея тяжелела, хотя мысли текли ясные, но он не вмешивался в спор, понимая, что этих сидящих за столом не переубедить. Каждый из них закрепился в своих наметках на жизнь, затвердел в них, как та глина в горне, не сдвинешь.

– Как твоя мельница, Матвей Лукич? – спросил вдруг Лихарев. В светлых его глазах Матвей не уловил никакого подвоха и ответил с неохотой:

– Да крутится.

– Может, ты ее сдашь в совхоз, чтобы лишних разговоров не было, а я тебе наряды выпишу?

Матвей не нашелся что сразу ответить, пожал плечами.

– Надолго собаке блин, – отозвался за него Матушкин. – Ее за пару дней угробят – техника на нашей ферме долго не держится.

Лихарев повернулся к нему:

– Я могу его и машинистом временно оформить…

«Может, правда сдать мельницу в совхоз, да и конец разговорам? – потянул свою думку Матвей. – Движок оставить на пилораму, а остальное сдать? – Но в памяти поплыли зимние дни и вечера, холодные и долгие. Возня с железками, съедающая здоровье. Глухие переживания при неудачах. Хлопоты… – Я же каждую деталь по миллиметрам ощупал, каждую гайку или болт завинчивал через специальный ключ, чтобы не перетянуть. Радовался, как дите малое, удачам, и все псу под хвост? Нет. Кукиш с маслом Лихарев получит, а там посмотрим…»

– Слышал я, крестный, про твою механику, – потянул словесный расклад Гришка. – Никому ничего не отдавай! У нас там разговоры идут – будто бы есть постановление правительства, разрешающее коопертивы. Говоря проще, индивидуальную деятельность. Ты со своей мельницей как раз под это подходишь. И никто не имеет права тебе припятствовать…

Застолье притихло, ни то в растерянности, ни то в нежданном интересе.

– Слухи, Гриш, есть слухи, – нарушил короткое молчание Лихарев. – Ты покажи мне бумагу. Если бы такое постановление было, нам бы сказали.

– Привыкли вы к бумажкам. – Гришка ухмыльнулся. – А на Севере уже многие засуетились, готовятся к предпринимательству. Меня один деловой к себе приглашает баранку крутить на грузовике, частной перевозкой заниматься.

– Вот это закваска хлеб месить! – крикнул Ходаков, взмахнув рукой. – Не было ни гроша и вдруг алтын. Это же куда можно попереть!

– Не тебе туда лезть! – осадил его Лихарев. – Не в коня корм.

– Если это правда, то стоит пошевелить мозгами, – оживился и Сорочкин.

– А они у тебя есть? – съязвил Ходаков.

И как бы дальше пошел спор – неизвестно, если бы Федосья, поняв, что дело может дойти до неприятностей, не запела высоким голосом:

 
По Муромской дорожке стояли три сосны,
Со мной прощался милый до будущей весны.
 

Ее поддержали другие женщины, и горячий разговор в застолье погас само собой.

8

Зеленая трава, поднявшаяся в тени, у изгороди, скрывала и Матвея, и светлую клеенку, расстеленную у канавы с остатками талой воды. Матвей с Игнатом отметили тут День Победы, выпили за погибших и живых фронтовиков, повспоминали, потравили души. Игната разморило, и он ушел домой, а Матвей прилег в тенечке и спать не спал и не бодрствовал. Ему казалось, что он снова лежит с пробитой ногой на краю огромной воронки. Внутри горит огонь, сжигая болью грудь, и он, уже ничего не слыша, видит бегущих людей, не то своих, не то чужих. И странно ему, что они бегают друг за другом туда – сюда…

На днях пришла к нему Лиза Барабанова и, ни слова не говоря, положила на скамейку трешку.

– Смели мне озадков полмешка.

Матвея как током дернуло.

– Ты что это, Лиза, в своем уме? – едва справившись с волнением, произнес он. – Забери сейчас же!

Лиза, хмурясь, поджала губы.

– Со всех берешь, а я чем лучше их? Мели, как всем.

Давно не охватывала Матвея такая пронзительная обида, как после этих слов Лизы. Старик едва не задохнулся от неподъемного наката бессилия.

– Уходи, Лиза! – едва произнес он. – Бери свои деньги и уходи!

Лиза побледнела – не то растерявшись при виде Матвеевого лица, не то от мгновенного испуга, быстро схватила деньги и выскочила за дверь.

Матвей даже головой встряхнул: не показалось ли? Выскочил на улицу, но Лизы и след простыл. «Разберусь, – решил он тогда, – дело соседское», – но так и не сходил: предпраздничные дела отвлекли…

«Надо это дело поправить завтра же. – грел себя добрыми намерениями Матвей, вытягиваясь на траве. – Но, если даже и правда то, о чем болтал Гришка, не полезу я ни в какие предприниматели – не моя это дорожка. Не за то Петька Барабанов под танк лег, чтобы я тут брал деньги с его жены. И не одна Лиза такая в деревне. Не досплю, а пока скотине подкормка нужна – буду молоть им без всяких там накладок. Ну а остальным по совести – кто как поможет, но без дармовщины, а там видно будет…»

Где-то близко взахлеб зазвенел тонкой трелью жаворонок. Матвей попытался найти азартного певца в густо-голубом небе, но обнаружить его в съедающей взгляд вышине было не так просто. Перед глазами старика мелькнула большая бабочка и уселась рядом на желтом цветке, расправив яркие крылья. Матвей перевел на нее взгляд и умиленно подумал: «Вот такой бы должна быть наша жизнь: в красе, свободе и достоинстве – и, помедлив, добавил: – Без зла и тягот…»

Чет и нечет

Прожитое, что пролитое – не вернешь.

Пословица

И сердце грезит только об одном —

О счастье райском в бытии земном.

Эдмунд Спенсер

1

Она почти прикрыла глаза, хотя без очков и так плохо видела. Тонкий стакан казался ей непомерно большим, блестел хрусталем в лучах солнца, а вино в нем, у донышка, алело рубиновым диском. Впечатление легкости, невесомости, почти виртуальности их встречи создавал и зыбкий дым от сигареты Вики, и мысли у Клавдии Петровны плыли подобно этому дыму: не стойко, теряясь в образах, звуках, пространстве.

– Как же так? – второй раз спросила Вика. – Я детям деньги слала, а они об этом ничего не знали?

Клавдия Петровна щурилась, пытаясь лучше разглядеть лицо дочери, но прямо за ней было ослепленное солнцем окно, на фоне которого Вика была вся черной, и представлялась она матери молодой, с пышной шевелюрой темно-каштановых волос, стройной и тонкой. Еще с раннего детства красивую Вику тискали на руках знакомые и незнакомые, шептали ласковые слова, совали гостинцы, но это было так давно – в другой жизни…

– А зачем говорить? – тихо ответила Клавдия Петровна, поняв тщетность своих усилий. – Толик тебя не помнит, а Слава и духа материнского как следует, не нанюхался. Лишние слова – лишняя боль. Ты же закружилась, и с концом – сколько лет прошло, сколько горя утекло. Я уж и не думала с тобой свидеться.

Вика резко вскинула голову – волосы ее не разлетелись темной искрящейся куделью, как бывало в молодости, а лишь слабо взметнулись.

– Все равно могла бы рассказать про меня детям – не тетка чужая.

– Что рассказывать? Правду – гадко, не нужна она им, а врать я не умею.

Вика пустила вверх облачко дыма, нервно постучала пальцем по сигарете, стряхивая пепел.

– Все же не поверю, чтобы взрослые люди не думали о родителях. Спрашивали – ты врала?

– Ради спокойствия детей и соврать не грешно. Для них ты не существуешь – умерла. Так всем лучше.

Вика чуть-чуть приподняла худые плечи. Большие ее глаза были непроницаемы.

– Ты не имела права так говорить! – Голос у Вики задрожал. – Как-никак, а я еще живу и мать им родная.

Клавдия Петровна, не в силах погасить глубокую, не проходящую обиду на дочь, все тем же ровным голосом, выработанным за нелегкую жизнь, продолжила:

– Какая ты мать?! Я их поднимала с пеленок. Жизнь положила, чтоб они в люди вышли. Работала, как проклятая, не досыпала и не доедала, а ты свое как в чет и нечет проиграла. И не только свое, но и мою судьбу исковеркала.

– Не спорю. – Вика, сутулясь, потерла виски, подалась к матери. – За то, что детей не бросила, подняла, где-нибудь зачтется, спасибо, поклон в ножки, а что касается жизни – так и ты не зевала: три дочери, и все от разных мужей.

Снова, в который уже раз, обида на дочь ожгла душу Клавдии Петровны. Она слегка качнулась, откидываясь на спинку стула.

– Я принцев заморских не искала, за роскошью не гналась – судьба так сложилась. Жила для вас – семерых на ноги поставила. Не голодные были и не раздетые. А ты своих детей просто бросила. Не я бы – так в детдоме бы и росли. Это теперь модно детей в мусорные ящики выкидывать. А ведь тогда срамом было, если мать от детей отстранялась. Или эта, теперешняя мода, начиналась еще в те времена? – У Клавдии Петровны чуть-чуть задрожала голова, и она прикрыла веки, теряясь в мыслях, потянувших слегка отуманенное вином сознание в далекое прошлое, в иную, вроде бы не ее, жизнь, бьющуюся в непроходящих заботах и тревогах, душевной боли и сердечном трепете…

* * *

Старый, в высоких тополях, сквер привиделся Клавдии Петровне в зыбком воображении. Скамейка в укромном уголке, а на ней – Егорка Колосов – бывший одноклассник, боль сердечная, свет в окне, трепетная надежда. Они сидели так близко друг к другу, что лицо Егора будто расплывалось перед широко распахнутыми глазами Клавдии Петровны – тогда еще просто Клавы Нечаевой, и она ни то ощущала, ни то улавливала всем расслабленным, нежно томящимся телом, как гулко колотится сердце у Егорки, как подрагивают его руки. Ее губы, налитые горячим ожиданием, безвольно распахивались в желании чего-то пронзительно-жгучего, заливающего каждую клеточку тела волной восторженного небытия и растворяющего в этом неотвратном дурмане и сознание, и душу. Но еще больше боялась Клава той неизвестности, того ни разу не испытанного состояния, что может захлестнуть ее с головы до ног, поднять пушинкой над всеми привычными чувствами, закружить в вихре угарных ощущений. Да и Егор не решался лететь мотыльком на тот огонь и лишь сглатывал невольную слюну да старался не глядеть в глубину зовущих глаз, что-то говоря изменившимся голосом: они хотя и дружили с восьмого класса, но еще ни разу по-настоящему не целовались. Только после, на перроне, в прощальном порыве, Егор так сжал обмякшее тело Клавы, так захватил ее губы своими жаркими губами, что зыбкая волна сладкой дрожи заполнила ее всю, до самых отяжелевших, будто увязших в нагретом асфальте, ног. Никогда позже Клава не испытывала такого одурманивающего провала чувств, такого душевного порыва, такого телесного бессилия: ни в те моменты, когда она, зажмурив глаза и стиснув зубы, страдала от постыдности и боли, впервые познавая мужчину, ни при других любовных связях и флирте – память о том неповторимом мгновении осталась на всю жизнь.

Тогда сразу две печали свалилось на Клаву: она не прошла по конкурсу в медицинский институт и проводила в армию Егора. Но это были лишь «семечки» по сравнению с тем горем, с теми испытаниями, что выпали ей потом, в зиму…

* * *

– Все равно объявлюсь – будь что будет! – услышала Клавдия Петровна громкий возглас Вики и очнулась.

– Хоть посмотреть на своих кровинок, утешиться, а после и жить можно. – Вика долила в стакан вина и залпом выпила. – Все стерплю, любую обиду.

Клавдия Петровна пошевелила поблекшими, почти бесцветными губами.

– Поздно решила утешаться: шестой десяток разменяла, новый век течет, а впереди у тебя пусто. На шею ребятам хочешь сесть?

Вика зябко поежилась.

– Мне много не надо.

– И немногое не возможно: у Толика две маленькие дочки, а Славику еще год в институте учиться. Женился недавно. Да и не примут они тебя.

– Это почему же? Другие вон совсем отказываются от детей, еще в роддоме, и все равно те, становясь взрослыми, роднятся. А я все же помнила своих кровных, деньги, какие могла, посылала. – Вика нервно закурила уже который раз, и Клавдия Петровна вновь стала терять реальность времени. Из глубин памяти возник дубовый стол с телефонами, высокая дверь, обитая темной кожей, позолота таблички…

* * *

Поздней осенью, с первыми морозами, умерла у Клавы мать: с самой похоронки на отца, погибшего в конце войны, и все последующие годы – она постоянно жаловалась на сердце, пила какие-то лекарства, но продолжала работать музыкантом в центральном ресторане.

Оставшись в одиночестве, без родни, без средств на житье, без какой-либо поддержки, Клава до того пала духом, до того отчаялась, что потянулась мыслями к самому худшему – к суициду. Особенно после того, как пришло известие о гибели Егора. Где-то на крутом вираже в горах, во время дождя, сорвалась в пропасть машина, на которой ехали с ученья солдаты. Был среди них и Егор…

Злое, тяжелое горе опустошало Клаву до полного бессилия, выедая в ее душе все светлое, утешительное, надежное. Проживая скудные деньги, оставшиеся от накоплений матери, Клава с каждым днем все больше и больше поддавалась темному смятению, со страхом представляя то время, тот день, когда покупать продукты будет не на что. Но, утопая в накатных тревогах, не проходящих даже во сне, она все же пыталась найти ту жизненную тропку, ту ниточку спасения, которые смогли бы вывести ее из тупика беспросветности. Об институте вряд ли стоило мечтать: до новой попытки, повторных экзаменов, предстоял еще долгий путь из многих дней и ночей, и их надо было на что-то прожить, но даже при удаче не вырисовывалась возможность одолеть долгие пять лет на одну стипендию. Тянуть же в одиночку, без моральной поддержки, учебу и работу – непосильно.

Работа! Клава искала ее почти каждодневно, отвлекаясь лишь на продажу некоторых, ненужных на первый взгляд вещей – последнее, чем поддерживала она свою продуктовую потребность. Искала и не находила – специальности-то никакой. Тут-то и подвалил к ней Федя Мальков – грузчик из соседнего магазина, разбитной парень, давно приметивший стройную и привлекательную девушку. Быстро, без особых ухаживаний, словно понимая, что время работает не на него, предложил он Клаве руку и сердце. Никак, ни с какой стороны не трогал Мальков душу потерянной в безысходности девушки. Более того, чем-то вовсе не нравился ей этот быстрый жених: чрезмерной ли практичностью или излишней нагловатостью – не смогла определиться в тех тонкостях Клава. А трудности давили со всех сторон: бывали дни, когда она голодала, до сердечной боли понимая отчаянность своего бытия, страдая от бессилия, непорочного стыда за нищенство, пронзительного разрыва противоречивых мыслей. Почти не имея жизненного опыта, слабея духом, Клава потерялась в мареве нестойких чувств, неопределенности и дала согласие переехать к Малькову…

Жил Мальков один, в большом частном доме, перешедшем ему в наследство ни то от бабушки, ни то от умершей тетки. О таком размахе Клаве и не мечталось, да и хозяином Мальков оказался на редкость разбитным, где-то и как-то доставал дефицитные продукты, одежду, обувь… Клава ни хлопот, ни забот не знала. Но человеком он оказался мелочным и ревнивым, не упускал случая напомнить Клаве, что кормит и поит ее, а сердечного тепла не чувствует. И особенно противен был Клаве Федор в своих притязаниях по ночам. Крепко зажмурив глаза и уносясь мыслями куда-то в иное измерение, отдавалась она мужу без жара в теле, без душевного трепета, с холодной покорностью и терпеливостью.

Нередко, приходя из магазина под хмельком, Мальков садился за стол, подпирал голову толстопалой рукой и некоторое время смотрел на Клаву немигающими, навыкате глазами, а потом отворачивался и начинал ныть:

– Не любишь ты меня, Клавка, не любишь: никогда не обласкаешь, не расцелуешь. И за что так?..

В такие моменты круглолицый и коротконогий Федор был особенно неприятен Клаве. Она молча уходила в другую комнату и отсиживалась там, пока муж не засыпал. Давно раскаялась Клава в своем поступке и ушла бы от Малькова, найдя подходящую работу, но она ждала ребенка…

* * *

Почти три долгих и унизительных года еще терпела Клава своего нелюбимого мужа – пока не окрепла дочка. Вернулась она в свою комнатенку, которую предпреимчивый Мальков сдавал квартирантам, с тем же, с чем и ушла, только с дочерью на руках. Но именно тогда судьба оказалась к ней благосклонной: через свою давнюю одноклассницу устроилась она официанткой в городскую чайную, и малышку Настю удалось определить в детский сад. Более-менее спокойной стала жизнь Клавы: и питалась она в чайной, и дочка была при месте, но молодость есть молодость.

Как-то заведующий чайной отмечал свой день рождения и попросил Клаву с напарницей обслуживать его торжество. Там и заметил Клаву управляющий трестом столовых и ресторанов – Петр Сергеевич Костылев.

– … Не место такой эффектной женщине ходить в официантках, – вроде бы журил он своего подчиненного, немного захмелев, причем в присутствии Клавы, хлопотавшей у стола, – заберу я ее у тебя, Дмитрий Иванович, заберу…

Тишков разводил руками, улыбаясь.

– Ваша воля, но мы все хорошее от начальства не прячем…

Потом Костылев пригласил Клаву танцевать. Был он среднего роста, большеголовый и сероглазый, со светлым и приятным лицом, и Клава танцевала с ним увлеченно.

– И как вас муж на вечера отпускает? – забавно играя глазами, вполголоса шепнул ей в раскрасневшееся ухо Петр Сергеевич, когда танец закончился. – Я бы такую жену держал на виду.

– А у меня его нету. – Клава рассмеялась, широко обнажая белые, удивительно ровные зубы. – Одна дочка. – Чем-то привлекал он Клаву, что-то слегка затеплилось в ее душе.

– Пойдете ко мне секретарем? – тут же оглоушил чуть-чуть взволнованную Клаву высокий начальник.

Она вгляделась в его глаза, пытаясь увидеть в них некое отражение хмельной ли шутки или простой насмешки, но ни того, ни другого не уловила: Петр Сергеевич глядел серьезно, даже чуточку строго.

Посылал как-то Клаву начальник в трест за каким-то приказом, и двигалась она в приемной Костылева чуть ли не на цыпочках, вздрагивая всякий раз при резком звоне какого-либо из многочисленных телефонов, и с невольным уважением поглядывала на пожилую женщину, к которой почти все обращались с некоторой робостью. И это ей предлагается такая роскошь?! И предлагается не кем-нибудь, а самим руководителем. Тем не менее Клава отнеслась к словам Петра Сергеевича сдержанно: