Текст книги "Иметь и не потерять"

Подняли мне дверку немного. Я и стал вязать веревку к задней ноге кабана, а он это почувствовал и как даст копытом – даже дверку погнул. Хорошо, что по руке не попал – покалечил бы. Отбежали все от клетки, и я полностью поднял дверку. Как он оттуда вылетел! Даже толстая деревянная чурка, привязанная в качестве потаска за другой конец веревки, взыграла над травой. Кабан чуть-чуть дернулся назад и пошел к лесу. Но на его пути оказались небольшие кустики ивняка. Потаск и зацепился за них. Веревка запуталась – зверь остановился. А нам надо спускать собак только на бегущего кабана. Они не должны его осаживать, как медведя, рвать, а только сдерживать. Вскинув ружье наизготовку, я приблизился к кабану и стал освобождать потаск, не переставая коситься на черную громадину, то и дело порывающуюся бежать. Только распутаю немного веревку – снова зацеп. И так раза четыре. А собаки на поводках рвутся в атаку, встают на дыбы, оглушают рыком и лаем. У Лехи Камелина был пес Таган, красавец, с родословной от моих собак. Он и сорвался с поводка и за кабаном. Еще одна собака поддержала его. А Леха, на всякий случай, побежал в противоположную сторону, к лесу. Бежит, а сам голову повернул – глаз с поляны не спускает, где его Таган и еще одна сука вокруг кабана вертятся. Бежал, бежал да и врезался в дерево, стоящее в некотором отдалении от основной опушки. Букреев, кинолог из охотобщества, после, у костра, смеялся: «Рубанул Леха лбом березу, отскочил от нее, как мяч, и запах поплыл по поляне тухленький…»

Я дал команду спускать всех собак. Закрутили зверя лайки, все же отличив дикий дух от домашнего. Поставили. Рвут за бока. Разъярились. И тогда я решил дать кабану вольную, чтобы настоящая травля получилась, изловчился и перерезал веревку. Секач и рванул – будто подброшенный пружинами. Но собаки почувствовали свою силу, уверенность, еще злобнее насели на него, и зверь стал кидался на них с приоткрытой пастью. В какой-то момент в кольце собак образовалась прореха. Кабан и воспользовался этим – кинулся к лесу. Допустить свалку в зарослях я не мог – в чаще, собакам труднее увернуться от острых клыков секача, и кто-то из них мог бы попасть под его удары, а это в наши планы не входило: мы проверяли собак на вязкость по этому зверю. Поднял я ружье, взял упреждение и выстрелил. Визг. Кабан закрутился на месте – позже у него оказалась перебитой нижняя челюсть. Собаки снова на секача. А он потерял ориентир от боли, развернулся и на нас с Лехой. Да так стремительно, что я едва успел прицелиться и выстрелить – зверь упал тяжелой тушей чуть ли не под ноги. Мне даже показалось, что земля задрожала. Оглянулся, а Лехи за спиной нет – он на березе. Как туда залез – непостижимо: ствол дерева метра на четыре совершенно без сучков – голый. На что только ни способен человек в диком страхе…

* * *

Того, черного медведя мы купили в цирке. Чем-то не стал он устраивать циркачей: то ли не поддавался должной дрессировке, то ли перестал слушаться своего укротителя. Жил он в вольере у пчеловода тепличного комбината, и все ждали дня испытаний. Без меня их проводить не решались.

В середине декабря я вышел из тайги. Погода стояла не сибирская – дождь брызгал, а после него снежок выпал, легкий морозец загулял. Пошел я к вольеру, а рядом с ним, под снегом, оказалась небольшая кучка соломы. Запнулся я об нее, и медведь едва не загреб меня лапой через решетку. Здоровый был зверюга, но тощий. Кормили-то его так себе – лишь бы жил.

Договорились использовать для испытания поляну возле старого омшаника, за городом. Мы с Борькой Прядкиным приехали пораньше, осмотрелись, пустили собак, а они юзом-юзом: под снегом везде лед. Опасно в такой ситуации травить, но все охотники оповещены, и уже съезжаться начали, решили рискнуть – в тайге тоже всякое может быть.

Привезли клетку с медведем на санях, выгрузили посредине поляны. Канитель, разговоры. Подождали, пока все собрались, бросили жребий, расставили охотников с собаками по периметру поляны. Все… А с нами напросился кинооператор с телевиденья. Поглядел я на него и подумал, что зря пошел на уступки и взял этого оператора: аппаратура у него громоздкая, в объемном кожаном футляре, куда с ней снимать бешеную травлю медведя? Да еще вольного – без привязи. Риск, да еще какой! А ответственность за все – моя. И, чтобы иметь телевизионщику хоть какую-нибудь моральную поддержку, я его и нашего фотографа-любителя Ходаренко поставил рядом, причем строго наказал: ни в коем случае не пытаться бежать, если вдруг что-нибудь случится.

Убедившись, что все идет по задуманному, я стал на лыжи и принялся накатывать лыжню от клетки с медведем до небольшой площадки, отделенной низким переносным ограждением от общего пространства, за которым в целях безопасности и нужно было находиться во время травли. В руках у меня ружье, которое я взял вместе с папковыми патронами, снаряженными пулей, у одного из наших охотников. Лыжню я катал для того, чтобы успеть как можно быстрее отъехать от клетки, после того как будет открыта ее дверца. Для подстраховки неподалеку от меня стоял Борис Прядкин с двумя собаками: моей Ангарушкой и его хваленым чисто белым псом Соболем.

Прокатал я лыжню, открыл распашную дверцу – и скорее на свою площадку. Слышу, кричат: «Михылыч, медведь за тобой бежит!» Оглянулся, а зверюга этак неторопливо двигается ко мне. Стрелять? Тогда никакое испытание собак не состоится. Да и что подумают обо мне другие охотники? А у меня в руках шестигранный штырь, которым запирали дверцу клетки, поднял я его и навстречу медведю, да как крикну: «А ну, пошел! Пошел!» Зверь остановился, помедлил немного и назад, в клетку, – но только на какой-то момент: быстро выскочил из нее и стал озираться. Я кричу: «Спускайте собак!» В горячке, еще не погасив злобу, те кинулись гурьбой медведю навстречу, а он как рыкнет да привстанет на дыбы. Собаки и в разные стороны – смелость их сразу испарилась. А первым из них рванул мимо охотников «медвежатник» Соболь. И тут, вопреки моим наставлениям, вышло все наоборот: Ходаренко и оператор как увидели, что медведь, отогнав собак, остался свободным, так и бросились в бега, да в разные стороны. Зверь, ясно, кинется за тем, кто убегает, и ему почему-то больше фотографа понравился кинооператор. Проскочил он мимо меня, в пяти метрах, и за беглецом. А тот бросил кожаный чехол на снег, положил на плечо увесистую камеру – скорее интуитивно, чем сознательно: когда жизнь в опасности, тут не до заботы о ценных вещах – и засеменил дальше. Медведь и накинулся сперва на кожаный футляр, давай его рвать в клочья. А оператор был в валенках. Поскользнулся он на льду какой-то бывшей лужи, присыпанной снегом, и упал на спину. Все это близко от меня – шагах в пятнадцати. Зверь бросил футляр – и к оператору. Я на лыжах – к ним. Ангарушка рядом. Но стрелять опасно – все в резком движении: зверь лапами рвет человека, а тот отбивается от него ногами. Чтобы отвлечь медведя на себя, я стрельнул вверх. Повернул зверь голову в мою сторону и стал приподнимать оператора левой лапой. Я ему в эту лапу и выстрелил. Бросил медведь оператора – и на меня. Открыл я ружье, чтобы мигом перезарядить, и похолодел: донышки у патронов отлетели, а бумажные трубки остались в патронниках – новые патроны не всунешь! Попытался выковырнуть хотя бы одну из них – не получается, а зверь рядом. Вонючим его дыханием потянуло. Тут Ангарушка, словно почуяв беду, запрыгала перед медведем, залилась лаем, отвлекая его от меня. А я стал пятиться к группе березок, стоявших неподалеку, продолжая попытку освободить патронник от прилипшей к металлу бумаги. Ковыряю ногтем в стволе, а краем зрения вижу, что оператор ползет – встать не может. «Оттащите человека подальше!» – Кричу. А тащить некому – все разбежались, и даже те, которые стояли с ружьями.

Фотограф Ходаренко суетливо старался влезть на дерево, но только скользил по стволу без сучков. Я ему: «Убью, хохол, если не поможешь человеку!» А сам к березам клонюсь. Медведь лапами старается подхватить Ангарушку, да она увертливая. Тут Борька Прядкин подбежал с ножом. Я быстро одну трубку выковырнул и вставил новый патрон. Теперь мое взяло: навел мушку на зад зверя и, поймав момент, выстрелил в крестец. Медведь сразу осел. И, словно угадав его беспомощность, многие собаки кинулись к зверю, начали хвать его за бока. Тут уж я быстро зарядил оба ствола и стал смотреть, как идет травля. А сам вроде тяжелым-тяжелым стал, словно на меня навесили пудовые гири – сказалось крайне острое напряжение. И как-то медленно, не искрометно, проявились мысли собственного осуждения: ведь знал, что папковые патроны могут подвести, обрыв донышка при большом заряде пороха у таких патронов неминуем – это их общий недостаток. И что бы было со мной, если бы не Ангарушка?..

Глава 6. В купели дикой природы

1

Лишь на четвертый сезон Макарыч признал меня как стоящего охотника и разрешил охотиться со своим сыном Валеркой. А у Сысолятиных было заведено неписаное правило – заходить в тайгу по очереди, не в одно время. Первый сезон я промышлял с Валеркой на Веселеньком. Подвез нас на лошади, сколько было возможно, его брат Вовка, а там пехом, как обычно. Был конец октября. Погода чудная. Решили – пока чернотроп, ловушки ладить.

Соболь лучше всего на мясо рябчика идет. Разрубишь рябчика на шесть частей и каждую из них с помощью проволоки подвешиваешь на конец наклонной жердины, а на жердину, ближе к приманке, капкан, и тоже его мягкой проволокой вяжешь, да с таким расчетом, чтобы пойманного и свалившегося с жердины зверька ни птица, ни зверь не могли достать. В этом смысле ловушка с очепом еще надежнее, но более опасная: если в такую ловушку попадет собака, что иной раз случается, то погибнет – даже из капкана первого номера ей не вырваться. Мы такие ловушки не делали. Надо сказать, что добывать поздней осенью рябчиков не так просто. Иной раз и сам их не ешь, а на приманку оставляешь…

Как-то раз возвращаемся вдвоем с Валеркой с путика, дождь пошел. И только выбрались на профиль – так у нас называют таежную просеку, слышим, мои собаки залаяли недалеко, и явно на белку. Ноги отяжелели, что березовые сутунки, не до промысла – быстрее бы до избушки добраться да отдохнуть. Но знаю, что собаки мои вязкие, так просто свое дело не бросят, а где их потом искать. Подошли с Валерой к кедру, стукнул он топором по стволу – белка и себя выдала. Я приложился и свалил ее с вершины пулькой. Свалить свалил, да она, падая, застряла в развилке. Как мы ни старались – все напрасно: висит себе на сучке и не падает. Валерка снял тужурку и полез с шестом на дерево. Пока он добирался почти до середины дерева да спихивал белку, затемнело, и дождь усилился. Валерка и говорит: «Пойдем в зимовье Димки Федоренко до нее в два раза ближе, чем до нашей избушки. По путику ее найдем, Я его капканы видел…»

Осенью темень жуткая, хоть глаз коли. Прошли по путику какое-то расстояние и потеряли его, начали крутить и решили: пока еще совсем не потерялись, идти назад, к профилю. Но лес есть лес: черные стволы, что каменные колоны, а вверху непробивная вязь веток. Где север, где юг – неизвестно. Зажгли фонарики, а что толку: свет от них бьет в деревья, кидает разводья теней и еще хуже дезориентирует. Не знаю, как я заметил бледную протяжку где-то вверху, слева, и понял, что это потухает небо над просекой. По ней и пришли в зимовье глубокой ночью – мокрые и уставшие до изнеможения. Кое-как растопили печку, стали сушиться и незаметно уснули.

Очнулся я от громкого лая где-то перед избушкой, растолкал Валерку. Прислушались. Все три собаки исходятся в злобе. Кучум, мой пес, ярится недалеко, Вьюга – в лесу, а Валеркин кобель с другой стороны избушки. Слышим – кто-то по крыше ходит. Притаились. Хотя мы и не из трусливых, а жутковато. Кто да зачем? Кусты затрещали, и лай переместился в сторону. По поведению Вьюги, удравшей в лес, я предположил, что это медведь. Она медведя боялась. Говорю Валерке: «Ты стань к печке, а я открою дверь и со своим ружьем, – тогда у меня был отличный «парадокс», – в угол. Если кто сунется в избушку – тут я его и положу…» Я, конечно, не имел в виду человека. Взял ружье наизготовку, распахнул двери – темень. Слышу, кто-то сопит почти рядом. Вьюга! Сука! Как я ее не шлепнул – нервы-то на взводе были. Тут и кобели наши замелькали в отблесках света от дырок в печной дверке. Уже не лают. Цыкнул на них и затворил двери. Утром встали – снегу навалило по щиколотку. Кто к нам ночью приходил – осталось загадкой.

2

Течет с востока в Иртыш долгая река Демьянка, уходя от болот западного Васюганья в глухие таежные леса и густо собирая в свои воды все таежные речки в округе на сотни километров. Вершина ее почти упирается в истоки Егольяха, самого западного притока реки Васюган, а устье приходится в середину русла Иртыша между Тобольском и Ханты-Мансийском. Один из первых вершинных притоков Демьянки – Тегус, берет начало из восточной отноги Урнинского болота. Вершина его, что птичья лапа, состоит из речек: Малый Тегус, Средний Тегус, Большой Тегус и четвертый «палец» – речушка Еловая. Все они сливаются в единое русло – Тегус, почти в одном месте – с разницей в полкилометра. Чуть ниже их слияния, на правом берегу Тегуса, охотничья избушка. Кругом таежные урманы: частью заболоченные, а частью высокие, гривные, по релкам; хвойные, в основном сосновые вперемежку с березой и осиной. Нередок и кедр с литвенницей… Леса кончаются всего километрах в десяти от берегов Тегуса по правой и левой его стороне и тянутся вдоль них, в северном направлении, обширные болота с десятками и сотнями безымянных озер и озерков, большей частью непроходимые, дикие, глухие…

* * *

Места на Веселеньком стали скудеть, как-никак, а одиннадцать лет отпромышлял я в том районе, и мы с Валеркой Сысолятиным решили налаживать промысел в верховьях Тегуса. Первый раз залетели на Тегус втроем: я, Валерка Сысолятин и Леха Слинкин – охотник из Красноярского края, переехавший жить в нашу Омскую область, в Тевриз. По слухам, мы знали, что на Тегусе стоит большая охотничья избушка, поднятая кем-то еще лет тридцать назад. Залетели к ней на вертолете и сразу начали подновлять избушку, топтать путики: я – для себя, Леха – для себя. Валерка решил ходить по очереди то со мной, то с Лехой.

Зимовье было хотя и старым, но сработанное когда-то добротно. Место удачное: внизу река с удобным спуском к воде и заливными лугами, рядом – вековые сосны и одинокие кедры; на северо-восток – прекрасное клюквенное болото, на запад – брусничный бор, глухие урманы. Всего и не выскажешь. Промышлял я в тех местах шесть лет, и ни разу нас не забирали вертолетом – все пехом. А до Тевриза идти километров двести, да еще и через два рукава Урнинского болота. Позже мы освоили другой путь: на Пролетарку, до нее километров сто. Выходили из леса обычно часа в четыре ночи, чтобы засветло пересечь Урнинское болото. Иначе беда: ночевать на болоте негде – сыро и дров нет. А болото на переходе с десяток километров шириной, кочковатое и местами топкое. Ходили, мучились, но стоило: добывали не только белок, но и соболя, и достаточно. В один из сезонов я с Найдой по три-четыре соболя в день брал…

В первый год мы осваивали угодья. Я брал продуктов на неделю и уходил своим путиком километров за десять-пятнадцать от зимовья. Леха с Валеркой в другую сторону от меня. Встречались в избушке в условленное время. Была договоренность: если кто-то не появится в назначенный день – искать. Это сейчас всякие средства связи придуманы, а тогда ничего не было – ходили на свой страх и риск. Примерно через пару недель я еще одну избушку нашел в вершине Большого Тегуса, ближе к истокам речки Укратус, подделал ее, на что ушло немало времени, и остаток отпуска провел в тех местах.

В тот первый год едва договорные обязательства с госпромхозом выполнили, а в следующий сезон полетели на Тегус вчетвером: я, Валерка и Вовка Сысолятины и Леха Слинкин. Восемь собак у нас было. Прилетели, а Вовке негде жить – в избушке вчетвером не поместишься. Решили рубить ему избушку в вершине Малого Тегуса. Я шел строго по компасу, а ребята за мной теску гнали. Нашли высокое место у речки, стали лес валить, ошкуривать, сруб ставить. Каждый вечер возвращались в основное зимовье, а утром опять на новое место. Двенадцать километров в один конец. Туда-сюда – четвертак, и каждый день. Тропу набили по наиболее удобным местам. По краю заваленной колодником гривы, с полкилометра от нашей тропы, уцелел от давнего пожара островок плотного пихтача. Всякий раз, когда мы проходили мимо этого островка, моя молодая собака Ангарушка подозрительно посматривала в ту сторону. Валерка как-то и говорит: «Похоже, какой-то зверь там обосновался. Вдруг берлога? Давай, я со своими собаками туда сбегаю, проверю, что к чему. От них никто не спрячется…» – «Ну, иди, – говорю, – если еще ноги несут…» Я присел на колодину, жду. Над окоемом золотистая пелена. Дальний лес в оранжевой короне, размытой вечерней позолотой. Тихо, мирно. Воздух – грудь распирает. Усталые мышцы – наливаются приятной истомой. В душе – светлее и покойнее, чем в дремлющей округе. Скоро вернулся Валерка: «Нет там никого и ничего, пустыня…» Нет – так нет. На том и закончилось наше охотничье любопытство. Наше, но не собачье: Ангарушка так и вела себя подозрительно все то время, пока мы ладили зимовье. Три недели ушло у нас на его поставку, а в конце октября прошли дожди и подморозило. По лесу звон и хруст пошел, какая охота. Стали брать клюкву, а Вовку обязали печку топить – просушивать новую избушку: лес-то сырой шел на сруб… И как раз в это время собаки загнали на дерево рысь. Валерка из карабина свалил ее. Огромный котище оказался. Еще живой был, сапог мне прокусил. После его шкуру выпросили у меня на ВДНХ, да так и «замылили» где-то. Обелил я его, а тушку на крышу зимовья забросил с расчетом собак кормить. А Валерка и выдал: «В деревне, – говорит, – многие рысье мясо хвалят, а мы из-за этой погремучки в лесу без навара болтушку хлебаем…» Я усмехнулся: «Ну-ну, лопайте, а потом я вас отстреливать буду…» Да разве эти пройдохи, коль что задумали, кого-то послушают: нажарили рысьего мяса, сидят, уплетают, да так аппетитно. А я пустым супом пробавляюсь. «Давай с нами, – подначивают они. – Вкуснятина – пальчики оближешь!..» Но я брезгливый – не притронулся.

А у нас установилась традиция: к Седьмому ноября собираться в основной – базовой, избушке и отмечать праздник. В тот сезон мы промышляли каждый на своем участке, по своему путику. Я с Валеркой обосновался в избушке по вершине Большого Тегуса, Вовка – в новой, только что срубленой, а Леха остался в основной. Взяли мы с пяток соболей и шестого ноября двинулись на общий сбор. На днях снежку подвалило. Валерка шел правым берегом речки, я – левым. К бревну через речку подходим – никаких следов. Белым– бело. По гребню бревна даже присыпка не тронута. Мои собаки первыми проскочили к избушке, навалились на Лехиных собак, еле разняли. Нас никто не встречает. Захожу в зимовье, вижу – в углу Лехина винтовка висит. Тюкнуло в голову – как же так: собаки здесь, оружие – тоже, а хозяина нету? Валерка поднимает корочку от хлеба – под ней малюсенькая бумажка от пачки сигарет. На ней нацарапано карандашом: «Ушли на медведя 4-го» – и все. Четвертого, а на дворе шестое истекает. Тревога в душе еще больше зашевелилась. Глянул под потолок над нарами – моего карабина нет. Всякие нехорошие мысли полезли, а что делать? Где их искать? Ночью да по мертвой пороше – без каких-либо следов все равно ничего не определить. Вскипятили мы воды, помыли в тазу головы, причинные места – и за стол. Только наладились есть – собаки залаяли. Вижу в окно: Леха с Вовкой двигаются, несут что-то тяжелое. Отлегла от сердца тревога. Вышли им навстречу. Залопотали, заговорили они наперебой друг другу. Понятно было одно: взяли они берлогу, и как раз в том островке пихтача, который проверял со своими «отменными» собаками Валерка. Шкуру и основную часть туши оставили в наскоро сработанном срубе, а окорока принесли с собой. Ну, туда-сюда, за разговорами, намыли медвежатины, и – в общий котел, варить свежину. Вовка рассказал: «Двинулся я на общий сбор, к празднику, а собаки пошли стороной, в направлении пихтового островка. Остановился я покурить. Слышу – лают взахлеб. Да злобно, с надрывом, с яростью. Я и понял, что на зверя наткнулись. Бегом к избушке за Лехой. Взяли твой карабин – не с нашими же пукалками идти на медведя. Вдвоем соревнуемся в беге – кто быстрее, а Лехины собаки учесали вперед, как уловили лай моих собак. Под вывертом старой сосны чаща навалена. Собаки вокруг бесятся. Послал я Леху ткнуть щупом в берлогу. Зверь и высунул голову…»

Запах вареного мяса до того расшевелил аппетит, что не выдержали ребята, потянули по увесистому куску из котла – и за брагу. Мы ее всегда заводили с ягодами к празднику. Я, понимая, что мясо еще не проварилось до готовности и есть его полусырым опасно, попытался их отговорить. Да что толку – сотрясать воздух. Сам терплю – жду, как мясо дойдет. А ребята песняка задают, да про то, как сотня юных бойцов на разведку ходила. Мало-помалу и я, умяв добрый кусок медвежатины и выпив кружку браги, присоединился к ним. Встреча праздника пошла по накатанной стезе. Но ребят, переевших мяса, да еще и частью недоваренного, выпивших изрядную дозу браги, к утру одолела неотвратная жажда. Давай они сырую воду хлестать, и опять мои опасения им по боку: докатились – окошко начало белеть, а двери в зимовье не закрывались – друг за дружкой бегали гуляки в наш примитивный туалет. Тропу набили.

Посмеялся же я над ними. Осунулись, побледнели, будто провели какое-то время в концлагере. День отлеживались, а потом я собрался к себе в избушку. Вовка и говорит: «Возьми меня с собой. Хочу поглядеть, как твои собаки работают…»

Пошли. Погода выдалась, как по заказу: морозец небольшой, тишина. Свежак под ногами неглубокий, мягкий, не хрустит, любой след на нем, как нарисован. А воздух! До того ядреный, что создается ощущение, будто им наполняется не только грудь, но и все тело. Идти легко и светло.

Собаки сразу азартно заработали, и пока мы шли до моей избушки – взяли двух соболей. Третьего собаки загнали на кедр уже на подходе к зимовью. Заметил я его в развилке, выстрелил, а он, падая, завис. Что делать? Говорю Вовке: «Лезь, иначе не возьмем…» Он и полез. Только добрался до первых суков, кричит: «Михалыч, не могу, приперло! Штаны изгажу!..» Кричит, а сам, быстро, что обезьяна, мигом вниз. И опять ко мне: «Расстегни штаны, Михалыч, руки окрепли – не осилю ремня…» Пришлось помогать…

* * *

В удачном промысле незаметно прошли отпускные дни. Нужно было выходить к людям. Засобирался со мной и Валерка. Вовка с Лехой оставались промышлять дальше, до Нового года им спешить было некуда. Взяли мы с собой медвежатины, две булки хлеба, рысью шкуру и раным-рано, еще по-темному, двинулись на запад. Урнинское болото – угробиловка, и мы решили пойти к вершине Кедровой, а от нее через верховья Урны выйти к истокам Аю, по которому давно исхоженными местами спускаться в заветную Пролетарку. Расстояние вроде одинаковое с известным путем, но переход через болото от Кедровой, слышали, покороче и полегче. Когда высветило, собаки, как обычно, подались вперед и скоро подали голос – соболя посадили. Валерка его из своей «тозовки» хлопнул. Соболь упал, да подранком, и прямо к Валеркиным ногам. Он и успел его ухватить раньше собак, а зверушка изогнулся и цапнул охотника за палец. Валерка хотел его стряхнуть – да так и спустил палец, чуть ли не до кости…

Я обдираю соболей через губу – сам освоил этот метод и многих охотников научил. Шкурка при такой обработке получается идеальной.

Пока возились с соболем, пошел снег. Да такими хлопьями, что ничего не стало видно. А мы уже миновали вершину Кедровой: к переходу через болото приблизились, а тут пурга. Сразу потерялись все ориентиры. Слышим – собаки где-то взлаивают. Да не в одном месте. Поняли, что они по болоту оленей гоняют. На их голоса и двинулись. А Валеркин кобель то ли занемог, то ли от старости: бредет впереди нас, мешается под ногами, и все тут. Нагоним его где криком, где пинком, а пес отбежит шагов на десять и опять за свое. Валерка даже, рассердившись, хотел пристрелить его из «тозовки», да я не дал. А тут сквозь снежную завесу вижу – прет на меня олень. Наклонил корону рогов чуть ли не до земли и летит напрямую, аж снег из-под копыт вихрится сильнее пурги. За ним – собаки. Очумел, вероятно, от страха зверь и ничего из-за снега не видел. Я сдернул с плеча свой «парадокс», нажал на собачку: бац – осечка, бац – осечка. Прошиб бы меня рогач насквозь, если бы не Валеркин ленивый пес – прыгнул он встречь оленю. Тот и сиганул в сторону. Миг – и зверь скрылся в снежном вихре вместе с погнавшимся за ним кобелем. Переломил я ружье – а оно не заряжено. Холодок прокатился по хребту. Не кобель бы – так и неизвестно что бы со мной стало. Спас он меня от мучений или даже гибели. Вот и выходило: я его отстоял от хозяйского гнева, когда Валерка схватился за винтовку, а он меня – от острых оленьих рогов…

Двинулись дальше по болоту. Вокруг один снег. Куда направляемся – неизвестно. Только компас указывал, где юг, где север, но это почти ничего не значило: мы чаще всего и почти всегда, выходя из урманов, ориентировались на лесные гривы и острова, на далеко выступающие мысы лесной стенки по горизонту, на отдельные деревья. По ним и держали нужное направление, которое постоянно менялось в зависимости от проходимости тех или иных мест, и компас в таком случае ничего не давал. Двигаться напрямик по болоту станет лишь неопытный человек, а промысловик, имея немалый опыт таежной жизни, пойдет лишь тем путем, который менее опасен и более легок. Он знает, не только где и как растут те или иные деревья, кустарники, но отличает по цвету и травы на опасных, или наоборот, безопасных местах. По полету птиц и их видам может определить, что находится в той или иной стороне…

Стало темнеть, а под ногами зачавкала грязная, слабо застывшая жижа, смешанная с падающим снегом. Валерка ходок слабый, начал отставать, а я нажимал, думая выйти на знакомый профиль, по которому надо сворачивать к вершине Аю. Да и хотелось заночевать в лесу, на сухом месте, у костра. На болоте не выдержишь зимнюю, пусть не очень холодную, ночь – переохлаждение возьмет свое… А Валерка все чаще и чаще стал исчезать в снежной пелене. Опасаясь его потерять, останавливался – ждал. Для него, а возможно, и для меня, потеря друг друга в такой кутерьме – погибель. В очередной остановке, пропуская Валерку вперед, ступил я чуть в сторону и провалился в няшу. В броднях сразу стало сыро, захолодело, ступни потянуло судорогой. И без того натруженные ноги и вовсе стали неподъемными. Совсем хана! Глянул на часы – третий час ночи, а мы вышли из зимовья в четыре часа утра. Почти сутки на ходу! Сколько еще удастся пройти болотом? Насколько хватит жизненных сил? И как-то спокойно, в безразличии стали тянуться мысли о возможном конце. И так просто, так обыденно – без остроты. Понял я, что это смертельная усталость лишает меня какого-либо телесного и духовного сопротивления, но не мог стряхнуть навалившийся груз бессилия. «Близок конец», – подумалось как-то вскользь и каким-то глубинным сознанием… И тут мелькнула искорка спасения: мы наткнулись на небольшой, метра на два в поперечнике, островок, посредине которого торчал огромный пень, а рядом, на болоте, стояло два сухих дерева. Кричу Валерке: «Руби сухостоину, пока я выскребу из бродней жижу…» А снег лепит и лепит. Вокруг островка зыбун трясется. Притулился я на пень, свечу Валерке фонариком. Затюкал он топором по высушенной до стальной крепости древесине. Тюкал-тюкал и заплакал. «Не могу, – говорит, – сил нету, и палец укушенный рвет болью…» Ноги у меня совсем задубели. Кое-как поднялся – и за топор. Бились, бились – свалили эту сухостоину, а она на соседнее дерево упала. Валерка и вовсе раскис: «Подыхать нам тут, и все…» А я губу прикусил, в глазах мельтешит что-то: не то снег, не то какие-то мушки – и долблю, долблю топором по дереву. Кое-как срубили и вторую лесину. Я подсунул ее под пень и запалил. Загорелось сухое дерево, зарадовал сердце огонек пламени, и злая темень плотно подступила со всех сторон. Вот-вот сожмется ее кольцо. Но огонек перекинулся на расщепленные края неохватного пня, и вскоре он начал тлеть, испуская благодатное тепло. Валерка почти никакой – притулился к самому пню, почти рядом с огнем, и головенку уронил на грудь. Я с трудом стянул с ног бродни – ступни отдались такой болью, что я невольно застонал. Кое-как пристроившись на сухостоину, я стал сушиться, прикидывая, что же делать дальше? Пень огромный – будет гореть до утра, тепло от него не даст замерзнуть. Но как спать? Кругом сырое болото. А вблизи огня – опасно: после такой усталости сон свалит намертво – загореться можно. Подумалось, подумалось, а иного выхода, как дремать на корточках, не было. Тут же непреодолимая слабость стала натекать в мое тело, веки поплыли друг к другу, смыкаясь, и сил не было их разнять, хоть спички вставляй. Но на каком-то миге движения они чуть-чуть отжимались друг от друга, словно некто заложил в них два разнополюсных заряда, не давая ресницам сомкнуться, а в эту щелку я видел и слабые язычки пламени, танцующие по всему пню с подветренной стороны, и темную, скукожившуюся фигурку Валерки, и длинные полосы летящего снега. Я словно застыл в таком состоянии без какого-либо движения… Прошло несколько часов в полусне, в полубреду, и в те же щелки между веками я стал замечать, как оседает пень, обливаясь синевой шаящих углей, как расплывается в изморози Валеркина фигура, как уплывает побелевшее от инея болото, открываясь глубже и глубже. И первое, что я осознал, это то, что закончилась пурга, и наплывает рассвет. Шевельнул плечами – боль затекших мышц стрельнула в тяжелые руки. Распахнул глаза и не без труда распрямился. Над болотом висел слабый туман изморози. Дали просматривались смутно. Перво-наперво посунулся к Валерке – не закостенел ли? После двух увесистых тумаков он вяло поднял голову и открыл глаза. От сердца отлегло – живой и невредимый, а расшевелить таежника – дело недолгое. Попытался сказать ему пару ободряющих слов, а губы зашуршали, как жесткая бумага, и получилось что-то неразборчивое. Напарник и вовсе неузнаваемо таращил на меня глаза, и каким-то полудиким взглядом озирался. «Подъем!» – скомандовал я и потянул Валерку за плечи. Он только головой помотал и, как чумной, – ни слова. Понял я, что холод пробрал его до костей. Выгонять надо простуду, а то через несколько часов она о себе заявит. Сгоревший до корней пень еще хранил горячие угли. Кинул я на них котелок, а в него сала медвежьего. Оно плавится быстро. Через несколько минут пощупал сало пальцем, смазал себе губы и прямо через край стал пить теплое, не вкусное до отвращения, но верное средство при простуде. Отпил половину, сунул Валерке котелок, а он замотал головой, губы сжал и отвернулся. Пришлось применять силу…