Текст книги "Иметь и не потерять"

Вечером варили гречневую кашу…

24.11… Немного подморозило, и Михалыч опасается, что собаки по тонкому насту поранят ноги. Поверх наста ночью натрусило немного снежка. Идти на лыжах отменно.

Заметили следы соболя, и скоро Душман подал голос. Долго шли лесом. Миновали почти весь квадрат, а это три километра. По цивилизованным понятиям, недалеко, а в тайге каждая сотня метров дается с крайним напряжением.

Вверху шумит ветер. И если присушиться – можно услышать любую музыку. Каждое дерево поет свою песню.

На высокой сосне – соболь. Дальше – дело техники. Михалыч повеселел. У Душмана на ноге появилась кровь, и он трусит с нами рядом.

25.11… Долго слушали собак. Я стал зябнуть. Вчера надевал спортивную куртку и взмок в ней, а сегодня пожалел, что не взял ее – ветерок пробивает до костей.

Заметили следы зайца. Михалыч комментирует: «Раз появился заяц – значит, соболь уходит из этих мест…»

Залаяли собаки. Двинулись к ним по тропе. Высокий кедр, возле него все три лайки. Михалыч покрутился вокруг дерева и начал ругать своих помощников – соболь каким-то образом ушел от них.

После обеда мы едва прошли с полкилометра, как со стороны поймы послышался лай всех трех собак. Михалыч решил двигаться напрямую. Завалы. Гарь. Поваленные друг на друга деревья. Толстые их стволы можно только перелезть. Молодой подгон вяжет ноги. Вымотались вдрызг и наконец подошли к трем голым подгоревшим стволам осин, возле которых бились в лае собаки. Долго простукивали обухом тяжелого топора каждый ствол – бесполезно. Зверек так и не вышел. Рубить, просушенные до барабанного грохота стволы в охват, бессмысленно. Покаялись, что потеряли и много времени, и много сил. Дойдя почти до полного изнеможения, ни с чем вернулись в избушку.

26.11… Ночью стоял туман, а под утро лег на деревья мохнатым куржаком. Лес стал сказочным. Любую лапку хвои, словно прорисованную на белой бумаге, видно до каждой иголки. Легкие полутени в глубине крон сбегают синеватыми разводьями к ярко-зеленому «фартуку» нижних сучьев. В просветах между деревьями – бирюзовое небо. Все это напоминает гравюры старых немецких мастеров. Эх! Сесть бы с мольбертом и писать, писать это великолепие! Но «труба» зовет.

Собаки лаяли несколько раз, но все тщетно: соболь по насту легко уходил от них. Проваливаясь, собаки не могли развить должной скорости бега, вот и результат.

27.11… Решили двигаться на север – в малую избушку, на несколько дней. Уложили в рюкзаки продукты, вещи. Приготовились.

28.11… Весь день шли к избушке. Собаки стараются шибко не бегать по насту.

Охоты никакой.

29.11… Прибирали в избушке, готовились к охоте…

30.11… Собаки лаяли где-то на гари. Долго пробирались к ним, обходя непроходимые завалы старого и обгоревшего леса, зашитого молодым подгоном. И снова одинокий ствол дуплистой березы. Вдоль ствола щель. Михалыч зажег бересту и просунул в щель. Ничего. Только взялся он за топор, стукнул пару раз, и соболь вылетел наверх. Михалыч кричит: «Зыба, соболь!» Но зверек прыг с дерева на снег – и мгновенно под валежину. Собаки кинулись за ним – да куда! Голые сучья, что пики, не подступиться. Но они все же ушли за ним дальше. Михалыч сокрушается, но тут же говорит: «Вроде соболюшка была. Пусть гуляет. На следующий сезон приплод даст…»

Собаки вернулись только утром. Михалыч накормил их и дал день отдыха…

1.12… Соболя подняли недалеко от тропы. Подошли. Собаки лают в корень старого ствола усохшей осины с метр в диаметре. Под стволом пустота. Прорубили дыру. Кукша туда влезла, как в печку, а соболь по дуплу ушел вверх. Забили паз. Михалыч поджег бересту и послал меня ловить тот момент, когда покажется на сломе соболь. Я отошел шагов на пять от дерева, а зверек прыгнул через огонь мимо Михалыча черной молнией – и на снег. Но Зыба тут как тут – хвать соболя, а он его за нос. Визг, скулеж. Но добычу Зыба не отпустил. Тут и Кукша подоспела на выручку. Вдвоем они придушили зверька. Михалыч рад, говорит: «Хорошая примета – соболь в первый день зимы…»

После ходили до сумерек. Собаки убегали далеко. Михалыч звал их, постукивая обухом топора по сухим дуплистым лесинам – далеко слышно…

2.12… Снова охотились вдоль поймы, но безуспешно. Собаки ходили долгими кругами. Лаяли едва слышно, но Михалыч, зная местность, не решался туда идти – слишком далеко и почти непроходимо. Зыба вернулся весь мокрый – где-то попал в воду. Мы тоже промочили ноги – несколько раз провалившись через какой-то лед. Зыбу пустили ночевать в избушку, обсушиться.

3.12… Вернулись в базовое зимовье. Солнечно. Минус десять. Как-то веселее стало на душе. Да и медвежьи следы исчезли, вероятно, зверь все же залег где-то в спячку.

Вышел к речке, на мостки, и долго любовался открывшимся пейзажем, ощущая себя крохотной частицей огромного, неохватного сознанием, мира. Малой живинкой, духовно связанной и с этим вечно дремучим лесом, и находящейся за сотни километров цивилизацией. Ощущение было настолько пронзительным, что душа будто осветилась каким-то особым неземным светом…

5.12… Вчера весь день отдыхали. Михалыч жаловался на боли в спине. Я занимался всевозможными мелкими делами.

Выбрались на самый длинный путик. Ловушки пустые, и собаки никого не загнали. Михалыч хмурится, а я спокоен. Промысел меня волнует меньше всего. Главное то, что я увидел и запомнил. Вряд ли где еще можно соприкоснуться с этим чудом.

Перед обедом вынули из ловушки соболя. Собаки ушли далеко. Михалыч заставляет меня слушать. Но ветер в вершинах приносит любые звуки, в том числе и лай разных оттенков, но я решил говорить Михалычу лишь про то, что услышу наяву. Душман с нами. В какой-то момент он навострил уши и побежал назад. Остановились. Еле уловили редкий, но отчетливый лай Зыбы. Чуть правее солнышка. Двинулись напрямую и уперлись в гарь. Душман уже у собак и лает, как колокольчик. Впереди такая «ломь», что мы рискуем покалечиться. Долго и опасно проходим по гари чуть ли ни километр.

Снова сухая осина без верхушки. Михалыч обошел дерево и сказал, что зверь в дупле. Но на стволе нет никаких трещин или пробоин. Рубить дерево бессмысленно. Решили возвращаться. Михалыч извинился перед собаками, что не может достать загнанного ими тяжкой погоней зверька. Устали до полной дрожи в ногах. Михалыч быстро переоделся: он сильно потеет и всегда сразу переодевается, вернувшись с охоты.

Вышел на берег, полюбовался нежно-золотистым закатом солнца. Жаль, что такого заката никогда не увидишь в городе. Михалыч говорит, что до прибытия вертолета осталась неделька. Но не велит считать дни – он суеверен, и я его поддерживаю.

После ужина слушали стихи Цветаевой…

6.12… Минус пять. День пасмурный. Низкие тучи плывут чуть ли не над самыми верхушками леса. За ночь выпал небольшой снежок, но следов соболя не видно.

К полудню дошли до палатки. Сделали привал, пообедали. И едва тронулись, как Кукша и Зыба подали голос. Михалыч привязал Душмана к будке, чтобы не мешал молодым, и заспешил на лай.

Погонял нас соболь от дерева к дереву да через колодины, но все же мы его взяли.

Учился топтать лыжню – теперь сушу тельняшку и собираюсь мыться…

7.12… Сильный ветер. Хмуро, но не холодно. Обошли почти всю знакомую часть поймы. Снова в гарях подал голос Зыба. Хорошо, что недалеко.

Мощный хвойный ствол. Кора обгорела, и породу угадать трудно. Собаки разгребают снег под корнями. Михалыч ударил по стволу обухом, и тот загудел, как медная труба. Прорубили отверстие и запалили бересту. Никого. Вероятно, собаки нашли место, где соболь ночевал, но ушел.

8.12… Утро пасмурное, с ветром. Легкий морозец. Условились проверить ловушки по короткому путику и с вечера начать подготовку к возвращению в город. Пошли без лыж.

Михалыч решил в последний раз взять с собой Душмана. В следующем году он уже на промысле не будет – стар. Зыба и Кукша убежали вперед, а Душман остался с нами. Трусил рядом. Но, когда издалека, через лесные шумы долетели до нас отзвуки лая, бросился бежать в том направлении. Дальнейшее было привычным. Я лишь стал прикидывать – по каким еще неиспытанным дебрям придется нам лазить, и покорно двигался за Михалычем. Те же огромные, словно застывшие осьминоги, выверты корней упавших деревьев, молодая лесная поросль в сушняке и ломаные, разной величины, пни. Но, как говорится, скоро сказка сказывается. С полчаса пробивались через плотный лес, пока отчетливо не услышали голоса лаек. Даже я уловил, что лай какой-то особый. Так они еще ни разу не изводились в злобе. Михалыч послушал и тихо сказал: «Берлога!» Прошлась по моему телу едва ощутимая оторопь, но вида я не подал, легко с нею справившись. Гляжу на Михалыча: на что он решится? Глаза у бывалого охотника всегда с прищуром, как бы таящиеся под веками, несколько приоткрылись, блеснули каким-то особым блеском. «Будем брать!» Легко сказать: брать. А как это сделать? Из меня медвежатник никакой. Но я понимал, что Михалыч надеялся не на меня, а на верных собак. Он приказал мне отойти в сторону и прислониться к дереву, чтобы стать не особенно заметным. «Сними рюкзак, взведи затвор винтовки и держи топор в руках», – распорядился он, а сам сдернул с плеча ружье, которое носил с собой все дни охоты и стал медленно двигаться среди деревьев. Постоял я минуты две и тоже тихонько двинулся – любопытство подавило благоразумие. Вдалеке, у кучи валежника, плотно занесенной снегом, изводились в лае все три собаки. Михалыч поднял ружье, но я никак не мог понять, в кого он целится, и сделал пару шажков в сторону. Широкий пласт снега на куче валежника вдруг медленно съехал с толстой колодины, обнажая под ней темную щель, и в этой щели закачалось какое-то сероватое пятно. Миг – и я различил округлую голову медведя. Посунувшись пару раз туда-сюда, зверь вынырнул из своего убежища почти наполовину и попытался поддеть лапой прыгающую перед ним Кукшу.

Я никак не запомнил свое состояние в эти мгновенья и не хочу кривить душой. Даже время как бы замедлилось в моем восприятии. Казалось, что все происходит в каком-то замедленном темпе. Лишь после, мысленно представив каждое движение зверя, собак и Михалыча, понял, что тогда пролетело не больше пары секунд.

Резко ударил в уши хлесткий выстрел. Медведь грудью лег на край сухолома, будто ему кто-то сверху стукнул колотушкой по затылку, и той же лапой, которой пытался поддеть Кукшу, продолжал загребать снег. Второй выстрел, и он затих. Собаки, тесня друг друга, с визгом и рыком кинулись шерстить убитого зверя, а Михалыч, оглянувшись, поманил меня рукой и неторопливо перезарядил ружье. Короткая пробежка, и я около него. Краем зрения успел заметить в снежном развале ярко-красную змейку, ползущую от головы медведя. «Готов!» – как-то слишком обыденно сказал Михалыч, будто не завалил опасного зверя, а отрубил голову домашнему петуху. «Так просто?» – удивился я. Он усмехнулся: «И хорошо, что так обошлось. А ты ждал ярости, борьбы? Это он собак побоялся. Высовывал голову, изучая обстановку. Я ему и послал под ухо две пули. Без собак к берлоге лучше не подходить…»

Едва-едва, с помощью жердей, используемых в качестве рычагов, выволокли зверя из берлоги и, поработав топорами, расчистили небольшое ровное место. Медведь оказался огромным. Если бы он поднялся на дыбы, то был бы выше меня. Невольно вздрогнул, представив себя в его лапах. Но особо фантазировать было некогда: Михалыч велел шевелиться, принести рюкзаки. Пока зверь еще теплый и светло – его надо было разделывать.

Взяв медведя за лапы, кое-как, опять же с помощью жердин, перевернули его на спину и принялись за неприятную работу.

Завидно ловко работал Михалыч ножом. Я лишь в качестве ассистента бегал вокруг распластанной туши. Держал то одну ногу, то другую. Кое-что подрезал своим ножом по указке промысловика. Оба испачкались в крови, но не до осторожностей. Зимний день короток, успевай – лови момент. Ножи быстро затупились. Нашел в рюкзаке немного наждачной бумаги – она и выручила. Мороз был сиротский, и теплая кровь парила на воздухе. От сырой туши неприятно пахло. Где-то в глубине подсознания робко шевелилось чувство жалости. Но за суетой быстро ушло.

Управились с разделкой зверя уже в сумерках. Разрубив тушу на подъемные части, перетаскали мясо на край леса, где может зависнуть вертолет. Накрыли его шкурой и закидали снегом. Я привязал к верхушке небольшой сосенки окровавленную тряпку. До профиля сделали зарубки, и уже в полной темноте добрались до избушки…

9.12… Весь день упаковывались в мешки, готовясь к встрече вертолета, перетаскивали вещи в пойму, на плотик и долго дискутировали по поводу вчерашней охоты, моральной состоятельности убийства большого зверя. Прибрались в избушке, спрятали картофель в погребок под избушкой. Михалыч оживился и сказал, что если вертолет не прилетит до двенадцатого, то пойдем заряжать ловушки и будем промышлять дальше, до Нового года. Запас продуктов позволял нам это, а мяса теперь могло хватить и на больший срок – и на еду, и на прикорм…

Чтобы не прозевать вертолет, весь день провели на улице. Приготовили дров для костра, который намеревались развести у плотика, чтобы пилоты сразу сориентировались, где мы. Вечером устроили помывку, а то от нас так несло медвежатиной, что самим было противно…

10.12… Пилоты нас не подвели. Вертолет прибыл вовремя. Спокойно погрузились, Долетели до оставленной у профиля медвежатины. Все забрали, включая шкуру. И вот я дома, дописываю недописаное и размышляю о том, что в памяти моей осели события лишь одного промыслового сезона, а ведь у Михалыча их было не меньше трех десятков! Сколько видано – перевидано, пережито!.. Вот бы развернуть все!.. И тут же – пока не отошел духом и телом от впечатлений и немыслимых физических нагрузок, гоню отвратные мысли о следующем сезоне. Но глубоко-глубоко в душе что-то начинает щекотать меня – снова поеду.

Эпилог

Еще крепок в свои немалые годы Анатолий Канушин. Еще нет-нет да и охватит его промысловая горячка, потянут таежные путики, осветлит душу звонкий собачий лай, встряхнет, пробьет током тепла от добытого соболя. И снова горячий чай с травами перед темным, занавешенным таежной хмарью окном, на котором плывет светлое пятно от керосиновой лампы, широкие нары, застланные под матрасом лапником, дух от которого не проходит месяцами. Темные углы зимовья, по-своему таинственные и притягательные, хранящие личные тайны охотника-промысловика. А самое главное – тайга, с ее вечной новизной, нескончаемыми просторами, ласкающими взгляд, с опасностями и радостями.

Чтобы за долгий, девятимесячный, срок не утратить духовную связь с естественным природным биополем, поддерживать в душе определенный настрой, таежник с особой любовью создал впритык к своему гаражу просторный вольер, в котором живут целые стайки диких птиц: щеглы, снегири, синицы, клесты, кедровки – всех и не перечесть. Тут же декоративные курочки, утки… В отдельном помещении его страсть – голуби, и только дорогих, элитных пород. За глухой стенкой гаража нет-нет да и потявкивают незабвенные помощники охотника – лайки. Их три. В небольшом прихожем помещении гнет спину от доброй ласки хозяина, тая хитринку в глазах, черный кот Егор. А вдоль вольера округлился небольшой скверик, на котором осветляют взгляд редкие цветы, бьет небольшой фонтанчик, декоративно обустроена скамейка для отдыха. Все ухожено, прибрано…

За неоднократное посещение этого своеобразного уголка я ни разу не видел, чтобы Михалыч – так его называют друзья, пребывал в состоянии апатии или, тем более, лени. Он постоянно куда-то торопится. Что-то ему надо сделать, чего-то он не успевает, что-то планирует, кого-то ждет, ищет, поругивает или хвалит – непрерывное движение ума и духа. Ко всему этому Анатолий хотя и отошел непосредственно от дел, связанных с сохранением региональной элиты западносибирских лаек, но постоянно следит за ее состоянием, помогает организационно и финансово проводить полевые испытания собак по белке, кабану, медведю… Содействует благоустройству базы. И что удивительно, нежданно-негаданно накатившаяся перестройка не пошатнула Анатолия Канушина ни духовно, ни морально, ни социально. Успел он организовать кое-какой так называемый малый бизнес и успешно ведет его, более-менее обеспечивая материально и свою жизнь, и жизнь близких ему людей, позволяя себе претворять в реальность те замыслы, которые необходимы ему для жизненного равновесия. Находит промысловик время и для любительской охоты, начинающейся обычно на пару месяцев раньше промыслов, и на посещение матчей большого хоккея, и на поиски редкого огнестрельного оружия для своей коллекции… И дай ему Бог долгие силы на все это.

Живая душа

К добру гребись, а от худа шестом суйся.

Беда вымучит, беда и выучит.

Пословицы

Глава 1

1

Оглядев в последний раз закуток, Яков плотно затворил двери и завалил вход соломой, чтобы не дуло.

Вдали, за бескрайним полем, тянулись по небу длинные наплывы закатных красок, с двух сторон охватывая пространство. Стлался низом устойчивый ветер, нагоняя из темных далей обжигающий холод и вороша верхний слой рыхлого снега.

Яков, отворачиваясь от ветра, проскочил в овчарню. В полумраке избушки он увидел Таисью, поившую ягненка из пузырька с соской; овец, сбившихся в кучу поодаль; длинный шесток, усиженный курами; и двух больших серовато-белых птиц в углу.

– Да не поддавай ты, не поддавай, шмуленок! – без зла ругалась Таисья. – Больше все равно не будет, а пузырек выбьешь.

– Как лебеди? – спросил Яков, вглядываясь в темноту овчарни. Поздней осенью он поймал двух нелетных лебедят и привез домой, спасая от гибели.

Таисья распрямилась, вырвав из губ ягненка соску, и он запрыгал вокруг нее, тычась мордой в юбку.

– Как всегда, – с усталой веселостью ответила она, отстраняя ягненка ногой. – Только кормов мало осталось.

– Выписать надо.

– Рассунет тебе управ. – Таисья подтолкнула Якова плечом к выходу – пора было закрывать овчарню, и он попятился в бледный дверной проем.

– Куда денется? Уговорю.

– Ему бы шкурок ондатровых на шапку, и весь уговор.

– Не мели, – спокойно сказал Яков, – ты меня знаешь. – Он глядел, как Таисья задвигала щеколду, и загораживал ее плечом от ветра.

– То и говорю, что знаю. Упрямых начальство не любит. – Она пошла мимо, к избе.

– Захвати пилу! – крикнул Яков. – Надо дров подрезать – вон какая холера дует.

У сырых березовых хлыстов, притянутых трактором еще в, начале зимы, стояли козлы. Щепа да опилки желтели вокруг них. Яков ухватил верхний обрезок и потянул на себя. Промерзший насквозь, он был, как свинцовый, и Яков почувствовал боль в спине. Под лопаткой. Эту боль он ощущал всегда, поднимая что-нибудь тяжелое, с того самого времени, как пробил ему грудь щербатый осколок душманской мины. Выписывая Якова домой, военврач сказал, что сделал все возможное, но рваные мышцы надо беречь, не утруждать… Яков понял его правоту сразу, как только вернулся в родную Приозерку – в крестьянстве нет легкой работы, и он часто мучался ночами от жгучей рези в спине.

Козлы жалобно скрипнули промороженными крестовинами, слегка качнулись под тяжестью бревна, но устояли.

– Темнеет, – сказала, подойдя, Таисья, и поколоть не успеешь.

– Успею, еще с полчаса будет видно.

Пила тоненько взвизгнула, отскакивая от стылой древесины, но Яков удержал ее, и свежие опилки брызнули на утоптанный снег.

– С этими дровами недолго протянем. – Таисья дергала за ручку пилы энергично – Яков это чувствовал. – Холод и холод, каждый день по три охапки сжигаем.

– Ничего, – успокоил Яков жену, – сухих на разжигу хватит, а этих привезем. Лошадь своя – никому кланяться не надо…

Из переулка полыхнул свет автомобильных фар, осветил весь двор, дровник с поленницами и потух. У ворот остановилась машина. Яков услышал, как хлопнула дверца, и распрямился.

– Кого-то принесло, – недовольно сказала Таисья, тоже выпрямляясь.

– Может, из управления, – ожидая, когда откроется калитка, предположил Яков.

– А мне все равно. – Таисья взяла пилу. – Пилить-то еще будем?

Яков махнул рукой и пошел к воротам.

– Гляди там, осторожней! – крикнула вдогонку Таисья. Время неспокойное настало – можно было нарваться и на месть браконьеров. Были подобные случаи на слуху.

Тихо открыв калитку, в ограду заглянул незнакомый мужчина в собачьих унтах, длинной шубе и норковой шапке.

– Кого надо? – грубовато спросил Яков, поняв, что приехали не из их управления, а со стороны, и наверняка с какой-нибудь просьбой.

– Вы Яков Петрович Земляков? – Мужчина осмелел, заметив, что во дворе нет собаки.

Яков сразу понял, каким будет разговор: Гамаш – старший охотовед заказника – нередко распихивал своих знакомых по участкам егерей.

– Говори, – сдержанно сказал Яков.

– Пройдемте в машину, а то холодно.

Яков мог до мелочей предсказать, что будет дальше: посадят на лучшее место, предложат выпить, закусить, а потом начнут выпрашивать охоту.

– Незачем, – опять сдержанно ответил он, приглядываясь к незнакомцу. Якову показалось, что он уже где-то видел этого человека.

– Не на ветру же нам стоять. – Мужчина шагнул за калитку.

«Узнать надо, что за люди, – подумал егерь, – как-никак, а в заказнике, мало ли что…» – Он тоже вышел за ворота, и, словно по мановению волшебной палочки, перед ним распахнулась боковая дверка микроавтобуса. Из салона потянуло теплом, запахом вкусной еды и пороховой гарью. Яков это уловил четко, чего-чего, а уж пороха он нанюхался.

– Заходите, – пригласил из салона худощавый, с бородкой мужичок, сидевший напротив дверей. Справа, на сиденье, Яков увидел еще одного, полного, почти круглого с маленькими глазками.

– Присаживайтесь, – пригласил и он, махнув рукой на свободное место у столика. Тот, что выходил из машины, женственно красивый, влез на сиденье рядом с шофером.

– Как насчет коньячка, товарищ егерь? – спросил бородатый. – Немножко, для сугреву? – В его глазах Яков уловил насмешку и отвернулся.

«Ясно, что за птицы прилетели. – Он, хмурясь, оглядывал шикарный салон иномарки. – И уже кого-то стрельнули…»

– Вы откуда ехали? – начал спокойно Яков. Высокомерие этих людей его не трогало.

– У Сергея Ивановича были, – худощавый взял со столика бутылку и стал наливать коньяк в посеребренный рожок.

– Кого же стреляли в заказнике? – Яков старался не глядеть на богатую закуску, тяжелый чеканенный серебром рожок. Накрутившись на морозе, он проголодался, и бутерброды с красной икрой, аппетитное мясо с прослойками жира, золотисто подкопченное, дразнили его, тонкий запах коньяка кружил голову.

– Да сороку, – быстро ответил толстяк, – ружье пробовали.

– У Сергея там несколько куропаток серых прижилось, не их ли?

– Как можно, товарищ егерь? Они же в красной книге, – короткая рука с почти детскими пальцами уже держала перед лицом Якова рожок с коньяком. – Примите от души, двадцать лет выдержки. Раритет.

Егерю нечасто приходилось пить дорогой коньяк, тем более такой старый, есть элитную закуску. Бородатый, хитрый и проницательный, угадывал это и соблазнял:

– Лимоны вот, бастурма особая…

Яков медленно отвел маленькую руку бородатого.

– Вот что, мужики, охотиться на своем участке я не разрешу, не старайтесь, кем бы вы ни были. Пусть Гамаш у себя там что угодно творит – это на его совести, а за свой участок я отвечаю, и никто мне не указ – раз заказник, то замок.

– У Гамаша одна голая степь и лисьи следы проходные, – пробурчал толстяк, недовольно хмурясь.

– И у меня то же самое будет, если я стану делать охоту друзьям да начальству, – ответил Яков, хотя и знал, что таких людей не убедишь словами.

– Да ну, Яков Петрович, – повернулся к нему тот, что сидел впереди, – пару зайцев, и все, – не велика потеря.

– Вы одни, что ли, такие? – Яков досадовал, что зря тратит время с этими людьми: на дворе темнеет, а надо еще дров наколоть, с живностью убраться, да и душа в тепло просится.

– А может, и одни. – Бородатый щурился в недовольстве. Категоричные заявления простого егеря его явно раздражали.

– Ну-ну, избранные, значит. – Яков не терпел высокомерия, и досада его тяжелела.

– Угадал…

В это время распахнулась дверь – в салон заглянула Таисья и поняла все.

– Давай-ка домой! – приказным тоном позвала она.

Яков сразу ослаб, в груди у него будто пружина разжалась, в ушах зазвенело.

– В общем, я все сказал. – Он отмахнул рукой. – И не вздумайте хитрить! Снегоход на ходу, поймаю – разговор будет другим.

2

Непривычно большая луна еще висела над лесом, а из-за озерных крепей, забитых сугробами, из глубокого и чистого разрыва на краю неба уже шел тонкий и нежный свет. Он белил и без того белые снега, и дали от этого казались близкими, как в окулярах бинокля. Мороз жег и стягивал кожу лица даже под специальной маской, и Яков гнулся за ветровое стекло, ловя слабое тепло от двигателя. Снегоход шел, качаясь, как лодка на крутых волнах, подминал под гусеницу рыхлый, вымороженный до хрупкости снег. Обычный, каждодневный рейд по угодьям, обычная морозная заря, но никогда еще не было так, чтобы одно утро походило на другое, день на день… Поэтому всегда с затаенной радостью, с охотой, петлял егерь по своему участку: с полей – на озеро, с озера – в леса, из лесов – на болото… Километры и километры. Одолевал их Яков лишь к вечеру, возвращаясь домой глубоко продрогшим, усталым и голодным, но душевно удовлетворенным – в заказнике все было спокойным – дикая жизнь шла своим чередом.

Крупные следы пересекли поле, и Яков сбавил ход. «Лисовин из тальников проскочил, – понял он – Спугнул, что ли, кто его с лежки?» На своем участке Яков каждый год оставлял всего пару лисиц, добывая на пушнину приблудившихся, заходных и своих – лишних – в самом начале зимы, не ожидая, когда они поразбойничают в угодьях, пошерстят, пусть даже немного, зайчишек, косачей и куропаток. Лисица – зверь опасный и как хищник, и как носитель бешенства, и неконтролируемый их развод губителен для многой живности, поэтому Яков и знал каждую из них и в «лицо», и по походке… «Проверить надо, в чем дело», – решил он, отклоняясь от выбранного направления.

Снегоход, задираясь «носом», поднялся на сугробы, и бескрайнее пространство застывшего озера открылось впереди, Яков поехал тише, поглядывая по сторонам, убеждаясь – нет ли еще каких-нибудь непривычных следов. Он знал, что зимой, в ясные морозные дни, вряд ли кто из людей полезет в озеро за ондатрой: друг браконьеров – ненастье. А вот зверь какой мог появиться. В прошлом году Яков долго гонял матерую рысь, пока не выдавил из заказника. Проще было бы пристрелить ее, да считал, что и этот зверь в ближних борах нелишний. Природа стала, как поношенные штаны: одно латаешь – другое рвется…

Над камышами полыхнули первые ослепительные лучи солнца, и вроде теплее стало от них и веселее.

Пересекая озеро краем, Яков шел на большой скорости. Даже стеганые штаны с наколенниками из кожи пробивал встречный ветер, а руки в специальных рукавицах зябли.

Впереди лежал огромный лесной массив, в котором держались лоси, косули и зайцы, тетерева и куропатки… Именно этот лес, расположенный на самой границе заказника, чаще всего и привлекал браконьеров.

По широкому полю Яков проскочил быстро и у первого отъема сбавил скорость, заметив взрыхленный снег. «Ясно. – Яков сжал челюсти. – На вездеходе лазили, и, скорее всего, недавно, перед рассветом, неужели вчерашние “гости”? – Он двинул снегоход вдоль провальной колеи и, обогнув длинный выступ из осинника и березняка, увидел гонный след лисицы. – Вот почему лисовин в озеро кинулся. Они его обрезали, а в камыши не сунешься – сугробы в два метра…» Проломы от гусениц вездехода легли между ивняковых зарослей и следом лисицы. «Обрезали ходко, а почему-то не взяли, дали уйти в озеро?» – Яков повеселел и озадачился – не бывало еще такого, чтобы браконьер пожалел подставленного под выстрел зверя. Он вынул бинокль и приложил к бровям резиновые насадки окуляров. Лес встал темным частоколом, но никакого движения егерь не заметил. «Скорее всего, гул снегохода услышали издали и не решились стрелять».

Снегоход, рыкнув выхлопом, пошел на опасной скорости вдоль проломленного вездеходом следа. Из-под гусеницы полетели снежные вихри, крутясь сзади и сбоку, нахлестывая егеря по ногам…

Когда на краю степи задымилась трубами Подстепка, Яков понял, что «гости» точно оттуда, от Гамаша, и, вероятнее всего, те, что приезжали вечером. «Настырные, – вскипал он гневом. – Из большого начальства, видно, не привыкли к отказам, не испугаешь их, не усовестишь…»

Он специально поехал по «горбатой» приречной улице, чтобы все его видели. Слухи в деревне расходятся быстро, а это и надо было Якову: раз егерь ездит – значит, заказник охраняется как надо, и всякая шкода в нем не пройдет.

Гамаш жил за речкой, у березовой рощи, чуточку на отшибе от остальных дворов, и, миновав мосток, Яков увидел большой зеленоватый дом, наполовину скрытый высоким, тоже зеленым, забором. Он бывал у старшего охотоведа, в новом доме и удивлялся, как только поднял такую махину Гамаш: одних только комнат с полдюжины, надворные постройки из калиброванного бруса, баня с парилкой и сауной, теплица, карпятник, сад, пасека… Всего и не показал егерям Гамаш, хотя они ему и помогали вселяться. А ведь приехал из города с одним чемоданом…

След вездехода уходил под самые ворота. Яков заглушил снегоход и торкнулся в калитку. Сразу же злобно залаяли две собаки. Одна тоненько, часто, с остервенением, другая – басом, лениво и редко. Калитка оказалась запертой, и он долго жал кнопку звонка. Где-то далеко хлопнули двери, и вскоре раздался недовольный голос:

– Кто там?

Яков узнал Гамаша.

– Открывай, Серега, Земляков.

Калитка распахнулась – в ее проеме нарисовался Гамаш без шапки, в накинутой на плечи дубленке. В глубине ограды, под навесом, Яков успел заметить вездеход и вчерашний микроавтобус.

– Чего ты? – Гамаш был невысокого роста, чернявый, крупнолицый, с большим носом горбинкой и глубоко впалыми глазами. Губы его влажно блестели. «От застолья оторвал», – мелькнуло у Якова.

– Приехал по следу вездехода прямо из заказника. Лисицу там гоняли.

– Ну а я что могу сделать? – сразу понял его Гамаш. – Новый Глава района с большими гостями из города приехал, куда попрешь? Я их вчера к тебе направил, думал, что ты сообразишь отвертеться как-нибудь, прошвырнешь их по пустым местам вдоль границы, а ты не понял меня.

«Значит, я не ошибся насчет высокого начальства», – сразу вспомнив, где видел человека с бородкой клином.

– Какие пустые места вдоль границы, Серега? Заказник есть заказник.

– Да ясно, что заказник. – Гамаш поморщился. – Но мы все же под начальством живем. Начни залупляться, и полетишь вверх ногами. На наше место толпа сбежится. Похитрей как-то надо быть.