Текст книги "Иметь и не потерять"

– Я подумаю, – ответила она, гася улыбку.

– Думайте, но недолго. Свято место пусто не бывает…

Было дело: не единожды приставали к привлекательной официантке подвыпившие посетители и даже руки распускали, но ни на одного из них не запал жгучий взгляд Клавы. Пьянь ее не интересовала, а если и встречались колоритные, ее возраста, мужчины и даже, может быть, порядочные, подходящие для доброго знакомства, Клава старалась не подавать ни малейшего повода для какого-либо сближения. Слишком свежа еще была память о непоправимой ошибке – постыдной жизни с Федором Мальковым. Заперлась Клава в мнимой отчужденности от всего и всех. Любые мысли, любую скрытую попытку вожделенных желаний молодого тела пыталась погасить, не давала им подняться до неуправляемого торжества. Валилась раным-рано спать, накрутившись на работе и по дому – в хлопотах с маленькой дочкой. Лишь изредка, ранним утром, отведя дочку в садик, предавалась Клава фривольным мечтам и неге, расслабившись в коротком отдыхе до работы. Но опять же – в меру и трезво…

– Ты чего? – зашептала ей на ухо юркая напарница, когда Клава рассказала ей о предложении Костылева. – Все секретарши спят с начальниками, а ему уже давно за тридцать и наверняка жена с детишками есть…

Клава без ее предупреждений все понимала, но какие-то силы уже просыпались в ней, тронули душу, забродили по-тихому в сильном теле. Подумала, подумала Клава о нежданном предложении и забыла, закружившись в обыденных делах, а Костылев не забыл…

* * *

– …Поступила бы я учиться, как хотела, – все бы по-иному пошло. – Из каких-то неясных далей долетел до Клавдии Петровны голос Вики, и она медленно подняла отяжелевшие веки, возвращаясь в реальность.

– Ты же меня погнала на работу, в буфетчицы, в самую загубиловку.

Клавдия Петровна пошевелила губами, качнула головой, глядя мимо испитого лица дочери.

– Нам тогда тяжело было, – с трудом заговорила она. – Настя умерла: Полинка и Надюша остались, и вы с Эммой при мне – одна я бы не прокормила вас всех. – Голос у Клавдии Петровны дрогнул и погас. Она медленно поднялась и пошла из кухни. Волосы ее седые, с курчавинкой, были собраны в маленькую кудельку, и, глядя на мать, на ее тщедушную, полусогнутую спину, худые, потерявшие форму ноги, слегка подрагивающие плечи, Вика вдруг почувствовала такую пронзительную жалость к ней, такое острое сострадание, что грудь заложило обжигающей, непробивной тяжестью. Хватая сухим ртом воздух, она со страхом прислушивалась к гулкому трепету больного сердца к покалыванию в груди, ежась и от этих ощущений, и от тревожных мыслей: не умереть бы, не поглядев на сыновей и внучек… Но тем не менее, помимо ее воли, в глубинах сознания стали возникать сполохи давнего угара, который вспоминать было еще мучительнее и больнее, и Вика до боли сжала набрякшие, с редкими ресницами, веки, стараясь уйти от жуткого кошмара давних ошибок, того мира, который сжег и ее здоровье, и ее душу, украл присущие каждому человеку земные радости. Но прошлое стало наваливаться на нее неотвратно, с метельной яростью.

2

Стоял жаркий июнь. Цвела сирень. Ее запах плавал по всему прибрежью, утекал за реку. Над водой, в трепетной игре, толкались мотыльки. Падая в искрящуюся кипень быстрого течения, они тут же исчезали, схваченные прожорливой рыбой. Ласточки-береговушки низко резали теплый, напоенный влагой и цветочным ароматом воздух, а на изумрудно-зеленых речных островах изводились в негромких голосовых вариациях неумолкаемые соловьи. Дни сгорали в тишине и неге, заря сходилась с зарей.

Несмотря на то что особых радостей не предвиделось, настроение у Вики было безмятежно-светлым: она окончила школу, и перед ней распахивалась самостоятельная, пугающе-заманчивая жизнь.

Неторопливо шла Вика на свидание, уверенная в том, что Гоша Бобылев, бывший одноклассник, будет ждать ее хоть до утра. Она замедляла шаги у палисадников и скверов, любуясь тяжелыми гроздьями розоватых, с голубизной, цветов, вдыхала их тонкий, охмеляющий аромат и мечтала, мечтала. Грезилось ей что-то феерическое, театральное: шум, аплодисменты, букеты цветов, неотразимые поклонники…

Гоша сидел на самой дальней скамейке тихого парка и тут же вскочил, заметив ее. Он был сдержаннее обычного, робкий и осовевший, и, если бы Вика не опустилась на скамейку, так бы и стоял, смущенно глядя в ее широко открытые серо-зеленые глаза.

– Устроился? – будто не замечая его замешательства, спросила Вика.

Гоша осторожно присел рядом с ней.

– Берут учеником слесаря на моторный завод. А ты что решила?

– Тоже буду работать. – Вика вынула из сумочки круглое зеркальце – Гошин подарок, погляделась в него. – В береговом ресторане буфетчицей.

– Ты же хотела стать актрисой? – Гоша явно был удивлен.

Вика кинула взгляд на свои простенькие туфли, подвигала ногой по шершавому, нагретому жарким солнцем асфальту и без грусти в голосе ответила:

– Все это мечты, а реальности другие. У нас в семье пятеро, а работает одна мама. Даже на поездку в Москву у меня не найдется денег.

Гоша притих, жмурясь от яркого солнца. С деньгами и в их семье было не густо: заработка отца едва хватало на одежду и пропитание.

– Ты же знаешь, что по весне умерла моя старшая сестра, двое детей осталось. Эмка – моя вторая, меньшая сестренка, еще учится, а эти – племянницы и вовсе садиковые. Всех обуть, одеть надо, прокормить. Я теперь второй работник в семье после мамы.

Гоша сутулился, теряясь в мыслях о поддержке такой близкой его сердцу девушки, и не находил нужного решения.

– Может в какой-нибудь институт, на вечерний? – робко предложил он.

– Да нет. – Вика отмахнулась. – Учиться ради образования не хочу и не стану. Поработаю, а там видно будет. Ты же на дневное отделение в политехническом институте не прошел по конкурсу, а на вечерний факультет мог бы вполне поступить?

– Лишняя трата времени – меня к осени загребут в армию.

– Так скоро? – с некоторой грустинкой произнесла Вика и встала, поправляя платье. – Не хочу я в кино. Пойдем лучше погуляем… – Она прекрасно понимала, что Гоша жарко влюблен в нее, но не радовалась. Слишком скромным и даже робким казался он Вике, а такой вряд ли чего достойного ее красоте добьется в жизни. Красота – тоже талант, редкий природный дар, считала Вика, и тратить этот дар на что-то неопределенно-серое не только неразумно, но и преступно…

* * *

Вернулась мать, и воспоминания отлетели. Вика снова плеснула себе вина и выпила.

– Может, мне за внучкой сходить. – Она откинулась от стола. – Где ее садик?

– Еще чего удумала! – Клавдия Петровна опустилась на свое место, положила на стол худые морщинистые руки. – Кто тебе ее даст? Тетке незнакомой.

– Ты пойдешь со мной, – с вкрадчивой надеждой в голосе отозвалась Вика.

– Опять за свое! Нет уж, я не могу знать, как отнесутся к этому Толик с Ирочкой, а я теперь у них на иждивении. Слава богу, не бросают старуху, в отличие от других. Как началась эта приватизация – так и горе покатилось от одних стариков к другим: то в дом престарелых дети отправят, то и вовсе из квартиры вытурят…

– А когда Толик придет с работы? – Вика напряглась, понимая всю тщетность своих желаний, и все же храня в душе тонко вибрирующую струнку надежды.

– Вечером, как все – не раньше семи часов.

– А Слава?

– Он на практике, в соседнем городе. – Клавдия Петровна косо взглянула на дочь. – Между прочим, на том заводе, где сейчас Гоша Бобылев генеральным директором.

Что-то легонько-легонько дрогнуло в душе у Вики.

– Даже так?! – вскинулась она, распрямляясь на стуле. И замолчала, погружаясь в свое.

* * *

…Николай Плахин, после того как увидел Вику в буфете, зачастил в ресторан речного порта. Большой, медлительный, трогательно смешной в неловком ухаживании, он почти всегда покупал самую дорогую шоколадку и, не улыбаясь, отводя глаза, говорил глуховато:

– Это вам гостинец!

В первый раз Вика покраснела, стушевалась, и он сунул шоколадку в широкий карман ее халата. Потом ей было просто приятно: не густо находилось мужчин, так просто дарящих дорогой шоколад незнакомым девушкам.

Плахин работал заместителем директора обувной фабрики, и Вика понимала, что это кавалер настоящий, с деньгами и положением, не то что Гоша Бобылев, к которому у нее медленно, но неуклонно, таяла дружеская привязанность. Именно Плахин мог создать ей беззаботную жизнь.

За какой-то месяц работы в ресторане насмотрелась Вика на разгульные кутежи людей другого порядка, с достатком, положением, и искорка зависти зажглась в ее душе, неотвратно, пылко, постоянно напоминая о себе. Она – Вика, с ее привлекательностью, умом, способностями, должна жить такой вот жизнью, она должна иметь все или почти все, блистать и вызывать зависть, возле нее должны вертеться достойные парни и молодые мужчины, поклонники и поклонницы. Почему бы и нет? Ведь она красива, фигуриста, и ей всего-то восемнадцать… Про учебу, про дальнейшее образование Вика задумывалась все реже и реже, а после и вовсе смирилась с выпавшей ей долей, мечтая лишь выгоднее выйти замуж. А что? Только будучи замужем, она могла окунуться в иную жизнь, взять от судьбы все возможное и невозможное. О том, что ее поведение, ее прихоти не всегда могут быть поняты другой стороной, Вике и не грезилось: она – и только она – должна была главенствовать в круговороте бытия. А если к тому же и любовь засветится, то и вовсе свершится для нее все желаемое, жизнь полыхнет полным счастьем. Ну чем Плахин не подходящая для этого партия? Большой, с умными, выразительными глазами, добрыми чертами лица, не нахал и не тюфяк. Одно смущало Вику: был Николай Плахин лет на десять старше нее, и где-то не очень далеко от города, в деревне, жил его отец с многочисленной родней, а Вике так не хотелось с кем-либо делиться ни достатком, ни своими, даже самыми простыми, чувствами. И еще – нет-нет, да и вздрагивало что-то в душе у Вики – не горело у нее сердце при встрече с Плахиным, не обливалось жгучей кипенью, а билось ровно и спокойно. Но эти мысли, эту ненужную, на ее взгляд, тревогу, Вика как могла глушила: Плахин все же чем-то ей нравился, по крайней мере, Вике было приятно с ним общаться. Николай много знал и о многом рассказывал. Голос у него был низкий, с мягким тембром, и Вика с удовольствием слушала забавные истории про деревенское детство, которое было совсем не таким, как у нее, про долгий и нелегкий путь простого сельского паренька от школьной скамьи и технического училища, до заместителя директора крупной обувной фабрики. Вике приятно было ощущать крепкую руку Плахина под своим острым локотком, ощущать себя маленькой и беспомощной рядом с большим и сильным мужчиной. Нравилось, что на Николая заглядывались расфуфыренные дамочки в фойе театров, куда они частенько ходили, и некая гордость за себя ласкала ее душу: вот ведь какая она непростая – отхватила мужика многим на зависть. Да и мать, познакомившись с Плахиным, высказала свое мнение:

– Рано тебе замуж, но мужик он с головой, видный…

* * *

– Что-то душно. – Вика встала, почувствовав нехватку воздуха. В последнее время на нее все чаще и чаще стали наплывать опасные удушья с частым сердцебиением. – Пойду пройдусь, свои места посмотрю, – едва проговорила она, с усилием шевеля посиневшими губами.

Клавдия Петровна не услышала тяжелого дыхания дочери и не заметила болезненной гримасы на ее лице.

– Чего надрывать сердце прошлым? Да и смотреть теперь уже нечего: все, что было тебе знакомым исчезло, перестроилось. Город стал другим. Везде творится что-то непонятное: ломают и ломают все без оглядки. Даже музыкальный театр, что был на стрелке, у самой реки, снесли, не посчитались с его архитектурной ценностью… – Она еще что-то говорила, но дверь уже хлопнула, и в квартире стало тихо. Лишь сосед наверху смотрел телевизор. Вероятно, болел за областную хоккейную команду, так как вал криков накатывался через потолок лишь время от времени. Живут же люди, кругом одни проблемы, тупики, а им все нипочем – азартные игры смотрят… – Клавдия Петровна взяла ломтик колбасы и стала медленно жевать. Голова у нее слабо кружилась, и опять она мысленно увидела Петра Сергеевича Костылева. Тогда на ее немой вопрос он, оглянувшись, сказал удрученно:

– Переводят меня, Клава, в соседний город – на повышение: в аппарат горкома партии.

Накатный испуг на миг лишил Клаву голоса.

– А как же я?! – вырвался у нее наконец хрипловатый возглас.

Прошло два года украденного счастья. Не устояла тогда Клава перед соблазном быть хозяйкой обширной приемной управляющего трестом – согласилась работать секретарем. А потом, как по писаному, завязался у них крепкий узелок интимных отношений. Не то чтобы Клава без оглядки влюбилась в своего нового начальника – сказалась и ее молодость, от потребностей которой, крути, ни крути, так просто не отмахнешься; и заметная привлекательность Петра Сергеевича – не только внешняя, но и в умении ухаживать, обольщать, если хотите. Да и теплилась у Клавы глубинная надежда, что рано или поздно Петр Сергеевич переметнется к ней: не в радости жил он со своей болезненной, бездетной женой. Особенно жарко затеплилась та надежда после того, как Клава забеременела.

В первый же год управляющий выделил Клаве благоустроенную двухкомнатную квартиру из своих руководящих фондов и приличную зарплату положил. Так что особенно роптать на судьбу было нечего. Почти каждый день они встречались в ее новой квартире: или выкраивали часы в рабочее время, или после работы, пока Настя была в садике. Никто не мешал ни задушевным беседам, ни жарким ласкам…

Клава хотела отметить их последний вечер в ресторане, определив дочку подруге – той напарнице, что так пеклась о ее целомудрии. Однако Петр Сергеевич не согласился, сославшись на то, что он слишком известен в городе для того, чтобы ходить с женщинами по ресторанам, и все прошло как обычно. Лишь выпил Костылев чуть больше, чем всегда.

Высокое окно комнаты было плотно закрыто шторой. Ни звука не проникало в спальню с обширного двора.

Петр Сергеевич гладил пышные Клавины волосы и утешал:

– Ты шибко-то не переживай, потерпи. Устроюсь, обживусь и что-нибудь придумаю. Работать у Тишкова помощником шеф-повара можно: и сытно будет, и денежно. Да и мужик он свойский: только я позвонил – без лишних слов согласился тебя взять. В общем, и себя, и дочку ты обеспечишь. Кое-что, думаю, и я смогу подбрасывать. Да и наезжать буду по возможности, добро, что близко…

Клава напрягалась, долго не решаясь на важное для ее судьбы признание, пыталась уровнять дыхание, утихомирить сердце, но не смогла справиться с волнением, и все же прерывающимся голосом проговорила:

– Я ведь, Петя, в положении.

Костылев помолчал, то ли растерявшись от столь неожиданной правды, то ли обдумывая ответ и переживая, то ли просто выдерживая паузу, а у Клавы и вовсе чуть ли не потухло дыхание, затаилось сердце, оцепенело тело.

– Вот это сейчас ни к чему, – как-то нерешительно, с едва уловимой хрипотцой, чуть ли не прошептал Петр Сергеевич. – Я еще не готов окончательно порвать с Катериной. Морально не готов: жалко мне ее – несчастная она женщина. У тебя вон дочка есть, я, в конце концов. Ты молодая, здоровая. А у нее, кроме меня, никого и ничего. Да и по партийной линии могут приписать аморалку – турнуть вверх тормашками. Тогда любая дорога наверх будет закрыта…

Клава сникла, вовсе теряя теплоту в душе.

– Значит, спать со мной, а жить с женой, – едва произнесла она с горькой иронией.

Костылев вскинул голову, поняв ее состояние.

– Ну чего ты, Клава? Я правду говорю. – В его голосе чувствовалась сердечная искренность.

Но в душе у Клавы начала разворачиваться какая-то спираль неуправляемой обиды:

– Партии побоялся, а когда лез ко мне в постель – о ней не думал?!

– Ну, зачем ты так? – Петр Сергеевич заметно взволновался. – Я к тебе без хитрости, как на духу.

Во рту у нее стало сухо. Язык зашершавел.

– И на том спасибо, но ребенка я губить не буду!

– Все вы такие, – не мог удержаться от колкости и Петр Сергеевич. – Как дело до постели дойдет – так стараетесь сбрую набросить. Тоже раньше надо было обо всем думать.

Клава почувствовала, как пустеет душа, холодок неумолимого отчуждения закрадывается в сердце, и вроде ночной прохладой потянуло из приоткрытого окна.

– Брось сердиться. – Костылев попытался ее обнять. – В конце концов, за все хорошее в жизни приходится чем-то расплачиваться. А от помощи я не отказываюсь.

Клава отстранилась – ни обиды, ни гнева у нее не осталось. Да и иные чувства как бы растаяли.

– Благодарю. И так помог…

3

Вика переходила улицу осторожно, озираясь по сторонам. Поток машин несся почти непрерывно и опасно. Она не знала, что за время ее долгого отсутствия совсем недалеко сделали подземный переход, и рисковала. Годы, проведенные в тюрьме и в психлечебнице, вконец расстроили ее здоровье, и Вика с трудом миновала долгий ряд каких-то магазинов, высоких домов и очутилась в тихом закоулке среди старых, высоченных тополей. Чем-то знакомым и родным пахнуло на нее от этого зажатого строениями небольшого сквера, и Вика, приглядевшись, узнала место, где когда-то был городской сад. Она нашла скамейку у подъезда углового дома и присела. Сразу же, накатной волной, поплыли воспоминания о давнем прошлом. Вместе с воспоминаниями о городе, о том, каким он был тридцать лет назад, потянулись и воспоминания о светлом и счастливом времени, проведенном здесь. С высоты прожитых лет Вика поняла, что именно те годы в ее жизни, не отделимой от жизни этого города, вплетенной в нее, были самыми лучшими из всех прожитых после…

* * *

Шумной свадьбы у них не было. Николай пригласил двух своих приятелей с работы, да она подругу. Посидели, попели песни, повеселились в старой квартире матери, а потом Плахин увез ее к себе.

– Я чувствую, Вика, что ты меня не любишь, – с грустью говорил Плахин, неторопливо раздеваясь, – но поделать с собой ничего не могу – потерял голову.

Вика молчала. Ей было тревожно в большой тихой комнате, где все предметы загадочно темнели, а Плахин в полумраке света, мягко падающего из широкого окна, казался еще огромнее, способным растворить ее в своем неуемном желании до каждой клеточки трепетного тела. Она понимала, что должна что-то говорить, что-то делать, но не могла ни сдвинуться с места, ни разомкнуть губы – все в ней будто одеревенело. Вике казалось, что она видит какой-то проходной сон, который надо бы прогнать, встряхнувшись, но сил для того ни духовных, ни телесных не было.

– Все же думаю, что я тебе нравлюсь, – продолжал Николай приглушенным от волнения голосом. – А там, жизнь покажет…

* * *

Вика уволилась с работы и целые дни проводила в домашних хлопотах: сделала в квартире ремонт, вернее, ремонт делали люди с работы Николая, а Вика лишь командовала, наводила образцовый порядок, меняла мебель, интерьер…

Надо отдать должное – Вика любила порядок, любила прибираться, создавать нужный уют, и в руках у нее все горело. Потом она готовила обед и ждала мужа. Светло и умиротворенно протекали дни и ночи.

Стояла чудная осень! С рассвета и до заката лучилось нежаркое солнце. На газонах доцветали скромные поздние цветы. Нежились в последнем тепле притихшие перед ненастьем деревья. Мерцали на ветках и кустах жемчужные нити паутинок, и даже бабочки откуда-то выпархивали на солнцепек.

Вика спала сколько хотела. С ленивой неторопливостью беззаботного человека посещала магазины, рынок, смотрела кино. Изредка они вдвоем с Николаем ходили к знакомым, к ее матери. Но шло время, и Вику стали тяготить эти однообразные в общем-то скучные дни. Исподволь, как-то незаметно она стала утрачивать интерес к жизни. Едва ли не целыми днями она сидела у окна и почти равнодушно смотрела на улицу. Внизу, по тротуарам, сновали люди, куда-то торопились. В их поведении угадывалась занятость и, возможно, озабоченность, а Вика просто ждала мужа, чтобы быть неким дополнением в его жизни. Не раз Плахин предлагал ей куда-нибудь пойти: учиться ли на подготовительные курсы в институт, на простые ли курсы по какой-нибудь специальности, просто на работу, но все его советы почему-то вызывали у Вики бурный протест – время инертного бытия не прошло даром: оно отняло у нее жизненную инициативу. Самое странное, что Вика это и чувствовала, и понимала, но не могла преодолеть непонятную силу, погрузившую ее вроде бы в летаргический сон. В нем, в этом сне, в равнодушии и душевной лени миновала зима. А вскоре произошло и непредвиденное: Плахина сняли с работы вроде бы за невыполнение постановлений партии и правительства, а по-простому нашли «козла» отпущения, в лице добросовестного и простодушного работника. А еще точнее – подставил его вроде бы директор, которому маячила угроза потери кресла. Все, чего Вика так жаждала, что имела, ради чего поспешила с замужеством, вдруг терялось, уплывало, рвалось. Но она приняла это известие почти равнодушно. Лишь налетная мысль, нет-нет да и приходившая к ней еще раньше: уйти от Плахина, промелькнула искрометно и растаяла. Жалко было ей Николая – человеком он все же был добрым. Да и как раз к этому печальному в их жизни времени выяснилось, что Вика должна стать матерью…

Какая-то женщина присела на скамейку рядом с Викой и спугнула ее светлые воспоминания. Вика не хотела, чтобы еще кто-то мешал ее грезам, и встала, медленно двинулась со двора. Шум транспорта привлек ее внимание, и Вика, выйдя к широкому проспекту, замедлила шаги. Когда-то в городе главным транспортом был трамвай. Теперь перед нею ширилась огромным желобом незнакомая улица, по которой нескончаемым потоком неслись разнокалиберные и разноцветные автомобили. Вика минут пять смотрела на бесконечную гонку машин и снова вспомнила тихий, с мелодичным дзиньканьем трамваев, город, по улицам которого проезжало тогда в день не больше нескольких десятков легковых автомобилей, а районный городок, куда перекинули работать Плахина, и вовсе был солнечно-тихим и малолюдным…

* * *

Поселились Плахины в большом деревянном доме печного отопления, с обширным, отгороженным забором, двором и палисадником с кустами акации и сирени. Дом стоял почти в центре городка, и Вике очень понравился: ну чем не дворянская усадьба? До работы Николая было рукой подать, до площади – широкой и короткой улицы, на которой скучились почти все магазины и учреждения, тоже минут пять ходу. Чего не жить, не радоваться?..

Вначале дни на новом месте протекали еще обыденней и незаметней, чем в большом городе. Они ходили только в кино, так как ни театров, ни других культурных заведений в райцентре не было, да изредка, в выходные дни, ездили в деревню, к отцу и близкой родне Николая. Эти поездки особенно нравились Вике. Обычно она надевала свое лучшее платье, взбивала как можно пышнее и без того роскошные волосы и не спеша садилась в плетеную кошеву – за неимением персональных машин и при плохих сельских дорогах и Плахину как первому заместителю управляющего конторой, и его начальнику выделялось по выездной лошади с упряжью и тележкой. Сытый жеребец игреневой масти ходко брал с места и лихо катил их по проселку.

Лето было жаркое. Буйно росли травы и цвели полевые цветы. Обширные ярко-пестрые поляны тянулись вдоль дороги, и легкий ветерок сгонял с них густой аромат. Вика, выросшая в городе, с восторгом любовалась дикой красотой природы. Ее волновали и переливающиеся в разных цветовых тональностях поляны, и тихие, вроде бы дремлющие, рощицы, и тонкие птичьи голоса…

Николай обычно левой рукой держал вожжи, а правой обнимал Вику: и эта мягкая, но быстрая езда между лесов и благоухающих полян и бережно-нежное объятие глубоко ее умиротворяли, окутывали душу сладко-щемящей истомой. Николай низким голосом запевал ими любимую песню, и Вика поддерживала его. Голоса их гармонично сливались, улетали в сиреневые дали, к изумрудно зеленеющему горизонту.

В деревне их встречали толпой. Очень высокий и сухой отец Николая всегда выходил из ограды с непокрытой головой, брал в шероховатую, большую и еще сильную ладонь руку Вики, и лицо его светилось неподдельной радостью. И Вика не оставалась в долгу: чмокала свекра в обветренную и колючую щеку.

– Здравствуйте, папаша! – произносила она мягко и совала ему кулек с шоколадными конфетами, к которым, в общем-то, старик относился без особой склонности, но считал очень дорогим угощением и оттого совсем умилялся.

– Проходите, гости родные, – гудел он глухим голосом, осторожно, под локоток, ведя к крыльцу Вику, – заждался, заждался…

В просторный дом набивались не только родственники, но и соседи, и просто любопытные, коль время было. Вика ловила их восторженные взгляды, слушала льстивые слова и светилась от удовольствия и гордости. Наверно, именно тогда она была счастливой…

Поздней осенью родился у них сын. Бледного и встревоженного увидела Вика Николая в окно родильного дома, когда смогла встать. До этого лишь цветами и передачами напоминал он о себе, да невольными думами в моменты тихих часов – острое чувство материнства целиком захватило Вику, и мужу в ее душе почти не осталось места.

– Как себя чувствуешь? – спрашивал он снизу.

В открытую на короткое время форточку его хорошо было слышно.

– Нормально, – старалась громче крикнуть Вика. – Скоро выпишут.

– Я дома навел порядок – жду вас…

И Вика ахнула, когда вошла в дом следом за Николаем, бережно несшим сына: все в комнатах сияло чистотой и дышало свежестью. На столе благоухал букет цветов, невесть откуда доставшийся Николаю – в их заштатном городке оранжерей не было. Из кухни доносился вкусный запах жареного-пареного.

– Сейчас гости придут. – Николай не сдерживал радости, и счастливая улыбка не сходила с его лица все время, пока они шли от роддома.

– Управляющий с женой и председатель райпотребсоюза, – пояснил он, уловив немой вопрос Вики. – Нужные люди…

Вика нарядилась, немного подкрасилась. Легкая бледность не портила ее лица. Не успели они и стол сервировать, как пришел управляющий с супругой, невысокий, большеносый брюнет лет сорока. Жена его, крупная блондинка, в кольцах и перстнях, в дорогом, но довольно безвкусном платье, сунула Вике какой-то сверток, потрясла руку, знакомясь, скользнула по лицу маслянистым взглядом.

– Вот ты какая, яркая, а Коля нам про тебя много рассказывал. Как себя чувствуешь?

Вика через силу улыбнулась: полная эта женщина чем-то ей сразу не понравилась.

– Спасибо, нормально.

– Ну-ну, где богатырь-то? – Она бесцеремонно прошла в спальню, плавно и широко качая бедрами.

Вика заторопилась опередить чересчур любопытную гостью, но не успела – та уже была возле кроватки спящего сына.

– Коля вылитый. Как назвали?

– Решили Толиком.

– Нормально. У меня брат Толик…

За столом сидели чинно и степенно, с тихим говором, без тостов и песен, как на казенной отбываловке.

С тех пор Плахины частенько ходили в гости и сами принимали гостей. Верховодила в этих компаниях обычно Вика. Ее красота и обаятельность в общении были оценены с лихвой и даже больше: кое-кто и ухаживать пытался за нею. Но, проводив мужа на работу и оставшись в одиночестве с грудным Толиком, Вика долго и степенно раздумывала, перебирая в памяти очередную вечеринку, и душа ее была светлой и спокойной. Не находилось среди их круга человека, который бы заинтересовал ее как мужчина, затеплил огонек легкого флирта, всегда тлеющий в глубинах сознания любой женщины, ласково, тронул спящее пушистой кошкой сердце. А без всего этого, без женского интереса, становились занудными: и стереотипные разговоры, и петые-перепетые песни, и анекдоты, и даже танцы. Лишь сын умилял Вику до сладкого замирания сердца, до счастливых слез. Кормя его грудью, Вика до малейшей складки на полненьком тельце, до каждой черточки пухленького лица разглядывала его, все больше и больше находя сходства с собой и Николаем, и душа ее таяла в блаженстве и нежности. Да в те моменты, когда Николай приходил с работы усталый и расслабленный, а Вика помогала ему мыться, поливая на крутую спину из ковшика, что-то сладко-щемящее трогало ее сердце: будто мыла она не виновато улыбающегося, какого-то по-детски беспомощного Николая, а большого ребенка – ее ребенка…

* * *

В этих дружеских застольях, в семейном умилении прошла зима. Мягко и светло потянулись весенние дни. Забился в трепетной песне скворец на их скворечнике, в дальнем углу ограды, откуда-то издалека-издалека доносилась тоненькая трель жаворонка, голоса каких-то прилетных птиц, и непонятное волнение нет-нет, да и охватывало Вику, тянуло куда-то далеко, а куда – она не улавливала ни душой, ни мыслями…

А чуть позже, когда деревья опушились вязью изумрудной зелени, появился в ее жизни Антон Шершнев. Вика встретилась с ним у соседки Татьяны, с которой она познакомилась в роддоме и к которой нередко ходила поболтать. Темно-русый, с удивительно живыми, светящимися яркой голубизной глазами, спокойный и скромный, но незастенчивый, крепыш сразу привлек внимание Вики.

– Кто это? – спросила она соседку.

– Мой сродный брат.

– Красивый!

– Девки подолы пообтрепали, бегают, а он – тихоня, или стесняется, или слишком привередлив…

С того момента Вика и зачастила к соседке. Ее душу, не знавшую истинной любви и долгое время свободную от роковых пут, неудержимо потянуло к сладким, неиспытанным страданиям. Свободная от любви душа, что пустой сосуд нуждается в заполнении, и зачастую те сокровенные чувства неподвластны человеку, его воле, поскольку сама природа не может мириться с пустотой, а человек – лишь дитя природы. К Николаю Вика привыкла, и только. Но она была молода и темпераментна, чуточку взбалмошна, и посему не было ничего удивительного в том влечении. Даже немолодых женщин неуправляемое чувство иногда скручивает так, что бегут они за призрачным счастьем хоть на край света, за горизонт, и не только женщины, и мужчины…

* * *

Вика пошла тише, глядя перед собой. В голове у нее стоял шум от автомобильного гула, преждевременно изношенное сердце больно колотилось то ли от сильного волнения, то ли от выпитого вина, а возможно, от того и другого…

* * *

Дальше все было, как в любовных романах: вздохи, поцелуи, охи…

На всю жизнь запомнила Вика, как они с Антоном сидели в темном и зябком подполе, стараясь сдерживать дыхание, а наверху метался в гневе Николай, громыхая по полу сапожищами:

– Где они?! – орал он на соседку, которая вовремя спрятала их в подпол, накрыв его крышку тканой дорожкой. – Прибью курву!

Как потом сообщила Татьяна, Плахин был изрядно подвыпивший, с охотничьим ножом, и кто знает, чем бы все закончилось – найди он их. Кто сказал Николаю про явочную квартиру любовников, их очередную встречу, так и осталось неясным, но Татьяна заметила его быстро шагающим по улице случайно, без всяких тревожных мыслей, как бы по наитию, изредка поглядывая в окно. А заподозрил Плахин неладное в поведении Вики, видимо, еще раньше.