Текст книги "Иметь и не потерять"

Чтобы напарник не потерялся и не попал в какую-нибудь неприятность, я и решил, что мы будем охотиться в разных местах: я – по путикам, он – по кругу. Да и не поспевал бы он за мною: я – ходок, что лось, а куда ему с кривыми ногами…

Погода выдалась отменная для промысла. Выполнил я договорные обязательства, хотя соболя опять не добыл. Время прошло быстро, без происшествий, мой отпуск подходил к концу – надо было из тайги выбираться.

Изведанным путем в один день добрались мы до Пролетарки, к Макарычу. Переночевали у него. Поперек Туя уже дорога была наморожена. Для этого кидают на лед сено и водой поливают. Подвез нас Макарыч на лошади до Александровки, а там – машина в Журавлевку с людьми. Пристроились и мы с ними. Доехали незаметно, с разговорами, шутками. Попросил я шофера подбросить нас до переправы через Иртыш, а он говорит: «Бесполезно туда соваться – ледокол прошел с северов пару дней назад, по фарватеру лед проломал, а вода еще не застыла. Добрых морозов ждут, чтобы начать переправу налаживать…» Но для нас, вернее, больше для меня, иного выхода не было: продукты закончились, знакомых в Журавлевке не имелось, да и времени медлить не оставалось. Отпуск был на исходе, а в цеху работа ждала ответственная, попробуй не явись вовремя: завод номерной, на оборонку работал, можно было и под особую статью угодить.

Уломал я кое-как шофера – довез он нас до Иртыша и уехал. Глянул я с крутого берега – посредине реки черная лента, конца ей нет и края. Тянется за дальний, едва видимый в морозном мороке поворот, к Тевризу, до которого еще с десяток километров. За щетинистой чертой леса огромное, раскаленное до тревожной красноты солнце – к большому морозу. Напарник, в слабой одеженке, рядом, будто онемел. «Что будем делать? – вырвалось у меня, хотя я и знал, что дельного предложения от него ждать нечего. – Назад, в Журавлевку, двадцать километров, и никто там нас не ждет. Здесь – замерзнем…» Ни звука. Заснеженная крутизна, захватывающая дух ширь реки, чахлые тальнички вдоль берегового гребня, туманные, закрасневшие от низкого солнца, дали. Пустынно, как-то жутковато и тревожно… Но даже через плотную куртку я почувствовал, что зябну, и встряхнулся: медлить некогда – и лишняя потеря времени при закатном солнце, и гибельно – темнота не только могла лишить всякой надежды на переправу, но и дыхнуть усиленным холодом, а у костерка на мелком тальнике шибко-то не согреешься, не выдержишь суровую длинноту зимней ночи. Действовать! И только действовать!

Правее, метров за сто, я заметил неширокую белую полоску, пересекавшую пролом во льду, и решил сходить туда, посмотреть что к чему. Срубил поблизости прогонистую талину и стал медленно, опасаясь сорваться со склона, спускаться на заснеженный речной лед. Мой пес Кучум – впереди. Осторожно, прощупывая талиной неглубокий снег перед собою, двинулся поперек реки. И чем дальше я уходил от берега, тем больше расходилась вширь черная полоса парящей от мороза воды по фарватеру, тем меньше становился напарник, пеньком застывший на яру.

Морозное марево над поймой, красные узоры по синеватым снегам на береговых скатах, Тишина. Округа будто притаилась в ожидании чего-то необычного. А оно было – уходящая под рваный лед клокочущими струями вода. В низком свете солнца она казалась черной. Лишь седые пряди тугих завихрений нет-нет да и проступали тут и там живой вязью, усиливая впечатление мощи и неотвратимой опасности этого бурлящего течения, вырвавшегося не ко времени на свободу по воле человека. Сердце у меня сжалось при охвате взглядом этой парящей на морозе и играющей радужными отсветами мелких брызг, стрежневого течения закрытой льдом реки. Тревожно. Страшновато. Поднял я глаза к небу, а оно ласковое такое, тихое, нежно печальное. И как-то отошла сердечная дрожь, полегчило на душе, и стал я оглядывать ту белую полосу, протянувшуюся через парящий, дышащий влагой поток. Зацепились осколки взломанного льда за края пролома и друг за друга, наловили мелкого крошева и снежного намета, напитались влагой – да так и схватились морозом. И шириной-то тот ненадежный мосток был всего метра три-четыре, а вытянулся шагов на двадцать и стоял, сопротивлялся напору неуемной воды, ныряющей под его неровный, в острых зазубринах, край с застывающей почти на глазах пеной. Потоптался я возле этой перемычки, сплошь покрытой торчащими осколками льда, вгляделся в буйно играющие водовороты, и даже голова закружилась от мысли перейти по ней на другую сторону. Кинул я взгляд на окоем, залитый пунцовыми разводами, на застывшее в безмолвии пространство, и вновь подумал о переходе. Теперь уже не мимолетно, а с острой решимостью, неотвратно, и прикинул: «Кучум! Он своим поведением покажет – насколько надежны эти схваченные морозной крепью ледовые осколки: собака никогда не пойдет по опасной тропе. Она эту опасность чувствует. Проверено…» Позвал я Кучума и махнул рукой вдоль перемычки: «Вперед!» И пес без колебаний перебежал по ней на другую сторону журчащего потока, остановился, оглядываясь на меня. Теперь можно было рисковать. Подумалось: «На крайний случай – выплыву. Течение само подтащит к ледовой кромке, а она крепкая…» И стал я махать напарнику шапкой, звать его.

Медленно, до раздражения осторожно, спускался тот с крутого берега. Хорошо, что догадался прихватить мой рюкзак и ружье. А пока он шел, собаки – Кучум и его Найда, раза два пробежали туда-сюда по перемычке. Неприятно было видеть этого, как иногда говорят, гордого горца съежившимся, заметно дрожащим не то от холода, не то от страха. Молча, с явной оторопью, взирал он на трепещущиеся водяные струи, на мои приготовления. В его глубоких от черноты глазах устаивалось боязливое недоумение.

А я привязал к рюкзаку веревку, которую всегда носил в запасе, кинул на него куртку и ружье и шагнул на перемычку. Мороз сразу просек меня до болезненной дрожи. Сердце замерло от острого напряжения, пронзительного чувства опасности, жгучего охвата всего тела холодом. В голове шум, тугие молоточки крови в висках. Спину будто доской подперли, а ноги двигались как бы сами собой, осторожно, ощупью, и я вроде не чувствовал своего веса. «Нэ ходи! – Отчаянно, с хриплым захлебом, закричал напарник. – Нэ ходи!» Но трагичный его крик каким-то образом смахнул с меня жуткое оцепенение. И уже более спокойно, опираясь все на ту же тальниковую палку, прошел я самую середину перемычки, стараясь глядеть только на чернеющий по берегу лес да прислушиваться к малейшим звукам слегка покачивающейся подо мной наледи, всплескам близкого течения. Шаг, еще шаг, еще… Веса нет, холода нет. Я будто растворился в неохватном пространстве. Миг, второй… Едва я коснулся ногами твердого ледяного поля, как звон пошел в ушах, с головы до ног будто прокатилась некая волна, и дробно стукнули зубы от холода. Как-то бессознательно подтянул я за веревку ползущий сзади меня рюкзак с курткой и ружьем, и едва оделся, как жар пошел по всему, вдруг ослабевшему, телу. Все еще в каком-то отуманенном состоянии, со всего размаха, перекинул я веревку к напарнику и крикнул: «Давай, двигай сюда!» Но он даже не пошевелился – истукан истуканом. «Двигай, а то пропадешь!» Вижу, затоптался он на краю перемычки, но идти не решается. «Двигай!..»

Над дальним лесом остался лишь красный, словно высунутый каким-то гигантом, язык от заходящего солнца, и потемнел снег по широкому размаху застывшей реки, а вода в ледовом разломе и вовсе стала почти черной. «Двигай!» – ору я тогда во все горло и матерюсь, как никогда, рву сердце в ненужной злобе. А истукан лишь топчется с ноги на ногу и что-то едва слышное бормочет.

Я понимал, что не решись он на переход – шанса на спасение у него не останется: по морозу с ветерком, наплывающему откуда-то из потускневших далей и, как всегда, набиравшему силу в ночь, вряд ли можно добраться до ближайшей деревни, да еще и неважному ходоку, и в не подходящей для холодов одежде. Прокоротать же ночь у простого костерка невозможно: мороз начинал жечь скулы, теснить дыхание.

«Ну и пропадай тут!» – выкрикнул я в сердцах и стал надевать на плечи рюкзак. Вижу, напарник засуетился, ухватил переброшенную веревку в руки и сделал пару шагов вперед. «Намотай веревку на руку и держись крепче! – скидывая рюкзак, прокричал я во весь голос. – Если что, я выдерну…» И пошел он по перемычке, как затанцевал, а я натянул другой конец веревки и затаил дыхание, наблюдая. В глубине сознания билась мысль: хоть бы перешел, хоть бы ничего не случилось… Но, как всегда, не везет тому, кто чего-либо боится. Уже у самого края перемычки мелькали ноги напарника, когда я заметил, как в одно мгновенье темная змейка хлынула ему на сапоги, и, не раздумывая, изо всех сил, дернул веревку на себя. Свалил я неожиданным рывком напарника и вытянул на твердый лед. Все обошлось малым: лишь немного обдало ему водой обувку и штаны.

При затухающем по кромке небе, в стылой, высосанной холодом тишине, чуть ли не бегом, преодолели мы последние восемь километров до Тевриза, в котором жили и друзья, и знакомые. Но я еще раз дал себе зарок никогда не пускаться на неоправданный риск.

Глава 3. По нехоженым местам

1

Влекло меня тогда куда-то в далекие просторы, незнакомые края, в неизведанное, дикое, влекло неудержимо, страстно, если не азартно. Тут приглашение последовало: включиться в экспедицию по разведыванию туристических маршрутов на далеких таежных речках: Ягыльяху и Васюгану. Надо было пройти к печально известному Кулаю – месту ссылки тысяч раскулаченных сельчан, в основном из нашей области. И от него – по Ягыльяху и Васюгану – до поселка Новый Васюган. А это по берегу, срезая прямиком извилины речек – больше двухсот километров, по воде – не меньше тысячи. Назад, в Омск, планировалось вернуться самолетом. Тогда они летали этим рейсом ежедневно.

Разве мог я отказаться от такого заманчивого предложения? Это же дикие, почти неизведанные края, тайга, урманы, звери и птицы! А сколько незабываемых минут, рассветов и закатов, дней и ночей! Сколько удивительных по красоте мест! Да разве можно учесть все, что ожидает человека в лесной глухомани?!

Нас было шестеро в экспедиции: четверо мужчин и две женщины: одна – специалист по оценке туристических маршрутов, мастер спорта по туризму и специалист по физкультурной медицине; другая – оператор с телевидения. Она, тогда еще впервые, должна была снимать научно-популярный фильм с условным названием: «Сибирские урманы».

До Васисса нас довезли на автобусе, а там – в Петровку – на машине. Переночевали мы в Петровке, проверили в последний раз все снаряжение и с утра пораньше двинулись подводами на север, по-над речкой Малый Кутис, в сторону его верховья, к истокам Черемшанки, впадающей в Ягыльях. Ну и места там! Красотище! Увалы, в сосняках и кедровниках! А по ним березы и осины, черемуха и краснотал. В западинах – пихтачи. Красок, красок! Самый расцвет листьев в конце сентября. Синие дали, до того распахнутые, что глаза слезятся, глядя на них. Налегке-то идти – милое дело. Топай да топай, любуйся природой, дыши напоенным хвойным ароматом воздухом, думай, мечтай, лови моменты возможной встречи с птицами или зверем. Ни комара, ни гнуса, ни какого-либо другого летающего кровососа: ночные заморозки всех убили.

К вечеру, отмерив не менее тридцати километров, подошли к ряму, обрамляющему край болота, по водоразделу верховьев Малого Кутиса и Черемшанки. Дальше подводам хода не было, и возчики, переночевав с нами, двинулись назад, в Петровку.

Памятный был тот вечер. Палатки поставили на угоре, откуда во все стороны, куда ни глянь, зеленые, с дымчатой поволокой, таежные волны. Внизу едва заметные сквозь заросли дикой смородины и малинника блестки пробивающейся откуда-то из-под завалов веточки Малого Кутиса. Вверху – сосны под самое небо. А пока устраивались, Генка Селезнев – один из участников экспедиции – поймал на спиннинг двух увесистых щук, сходив к какому-то омуту. К нескудным припасам, взятым из дома, добавилась наваристая уха. Поужинали, поговорили, поделились мнениями о дневном переходе и спать. Впереди нас ждало немало трудностей, и, прежде всего, предстоял нелегкий путь через рям и болото – на Кулай. Только оттуда, после впадения в Ягыльях Пульциса и Нижнего Кулая можно было спускаться водой по самому Ягыльяху. Там он становился и шире, и полноводнее, и не так глухо перегорожен завалами валежника.

Еще изначально, в городе, было решено идти по намеченному маршруту двумя группами: одна – по суше, вдоль берегов; вторая – по воде, речками. С этой целью и была взята байдарка в разобранном виде. Но я еще и знал, что на Кулае стоит зимовье ханта Ивана Усанова, и рассчитывал купить у него легкий обласок, на котором и идти по реке в одиночку – первым. Первым открывать неизвестное, и первым видеть таежных обитателей. У меня у одного было ружье, и я надеялся добывать к нашему столу свежину – рябчиков или глухарей. Вовку Базина и Катерину, кинооператора, я предполагал пустить сзади, на байдарке, которая, безусловно, является более громоздкой и неповоротливой по сравнению с обласком. Никто, кроме хантов, не мог делать такие удивительно легкие, под силу одному человеку, лодки. Смотреть на них любо-дорого, но ходить надо умеючи. Без навыка, особого чувства равновесия – легко перевернуться, а речки в урманах холодные и глубокие.

Я, памятуя сплав на байдарках по реке Тую и, пусть небольшой, промыслово-охотничий опыт, больше других понимал насколько будет сложно и даже опасно преодолевать весь заданный маршрут. Уму непостижимо! Представить невозможно! А пока – раным-рано нам предстоял нелегкий путь через болото, оставляя речку Полугар, впадающую в Ягыльях, справа, вдоль Черемшанки – на Кулай. Это, по грубой прикидке, с полсотни километров. И все своим ходом, с нелегкой поклажей. Нас, хотя и было четверо мужчин, но и грузу набиралось не меньше двух центнеров. На женщин надежды никакой – свои бы пожитки донесли, а у оператора, кроме всего, еще и аппаратура увесистая с собой – тогда-то видеокамер не было.

Спали крепко, но с рассветом все были на ногах. Долго шли рямом, выкручивая ноги в топких моховищах, среди кочек и сухого валежника – почти без отдыха, напаривая спины, обжигая лямками рюкзаков плечи, тужась в головокружительном напряжении до одутловатости лиц в жаркой красноте. И как-то сразу открылось широкое и чистое пространство, а на урезе ряма, не так далеко, я заметил две высокие сосны, на которые и ориентировали нас старожилы Петровки. По ним мы и нашли стлань через болото и, немного передохнув под этими соснами, на сухом, несколько возвышенном месте, двинулись дальше. Сразу же пришлось поостеречься: стлань была старой, опасно прогнившей во многих местах. Нужно было глядеть да глядеть, чтобы не рухнуть где-нибудь через гнилье в няшу. Там, под стланью, хотя и не бездонная, но опасная глубина, и даже, надеясь на помощь рядом идущих напарников, мало приятного нырять в эту холодную и грязную тину.

Шли с особой осторожностью, неослабным вниманием. Впереди мой Кучум прыгал. За ним – я, постоянно наблюдая, куда пес ставит лапы, чтобы и самому наступать в те же места: собака особым чутьем чувствует опасность и всегда его обойдет. Остальные – тянулись цепочкой за мной.

Где-то в середине стлани я заметил большое темное пятно, движущееся нам навстречу, и, напрягая глаза, разглядел медведя. На всякий случай никому об этом не стал говорить, а Кучума взял на поводок, пока он еще не увидел и не учуял зверя: отчаянности у кобеля не занимать – мог и в одиночку сцепиться с медведем, а на стлани это для собаки гибельно. Да и рассвирепевший лесной хозяин мог быть опасным и для нас. Прикинул, если зверь приблизится метров на сто – стрельну в воздух. Через несколько минут сказал о медведе Вовке Бажину, шедшему за мной, а он – другим. Кто-то из женщин вскрикнул.

Или этот вскрик услышал хищник, или разглядел нас, но замер на месте и тут же привстал на задние лапы. Немаленьким показался зверь. Остановились и мы, ждем, что дальше он предпримет. Я ружье приготовил на всякий случай. Кучум тоже насторожился, но еще не мог понять, что к чему. Минуты две-три стояли мы метров за двести друг от друга, и зверь решил с нами не связываться – развернулся и легкими прыжками пошел назад. Что ему нужно было в покинутой нами стороне? То ли знакомым медведю была эта тропа и он не раз по ней проходил, то ли более сильный соперник вытеснил его из обжитых мест, но болото в том, самом узком, месте простиралось километров на десять, и стлань занимала едва ли не половину этого расстояния.

Далее без происшествий преодолели мы остаток болотного пространства и оказались в вершине Черемшанки. Вымотали нас и рям, и болото, и первые завальные леса между Черемшанкой и Полугаром. Кое-как осилили мы вершинные увалы и гари и вышли на какие-то развалины по левому берегу Черемшанки. Широко открылись леса на запад и север, а над речкой, на правой ее стороне, возвышалась сплошная стена хвойников.

Вечерело. Вместе с потухшим солнцем уходило в изумрудные дали и мягкое дневное тепло. Нужно было искать место для ночлега. Развалины на увале, через сырой лог, нас не прельщали, и мы поставили палатки на яру, неподалеку от удобного спуска к воде. Несмотря на усталость, работали все: кто ставил палатки, кто готовил дрова на костер, кто хлопотал над костром, а кто-то готовил ужин.

Намаявшись за день, спали крепко, но я просыпался пару раз от лая привязанного рядом с палаткой Кучума. Просыпался, но не вставал, понимая, что где-то неподалеку бродит медведь: только на этого зверя так злобствовал пес. Вероятно, тот медведь, с болота, не мог простить нам свое отступление – он же хозяин тех мест, и разведывал, кто да что. Но я знал, что, слыша собаку, зверь не подойдет близко к палаткам, и не волновался.

Рассвет был веселым и ярким. Над тайгой плыл особый, присущий только ранней осени, настой воздуха, каждый вдох которого распирал грудь. Играло по окоему сиреневое марево. Переливались дробящиеся в густоте ветвей радужные цвета затопляющего тайгу света.

Оператор не пропускала случая снимать: и особо привлекательные места, и широкие пейзажи. Мы, кто был свободен, помогали ей как могли. Надо отметить, что за все время нашего похода никто не сделал даже малейшей попытки как-то подвалить к женщинам. Они были для нас равными. Спали между нами и никаких тебе непозволительных поступков.

Новый день – новый поход вниз по Черемшанке. Увалы, урманы. Валежник и заросли. К вечеру прошли ее устье. Заблестели плесами петли Ягыльяха, просматриваясь кое-где между лесных отъемов, и почти в сумерках мы вышли к его берегу – обрывистая крутизна метров двадцать. Внизу переливы быстрых речных струй. Кое-как нашли подходящее место для спуска к воде. Там и сделали привал с ночлегом.

Лишь на четвертый день без особых происшествий добрались мы до Нижнего Кулая. Нашли зимовье Ивана Усанова, но оно было брошеным. Позже я узнал, что у Ивана умерли жена и две дочери – он и покинул обжитое место, куда-то подался в другие края.

Но внизу, в заводи, уткнувшись носом в траву, стояло два обласка. Один, который получше, я и облюбовал себе, оставив на всякий случай записку и денежную купюру. Если Иван вернется – то поймет что к чему, и сделает себе еще обласок, а нам было много сподручнее двигаться на двух лодках.

Там же, на Кулае, решили разделиться на две группы: трое по берегу, трое – по речке, а учитывая разницу в расстоянии, договорились, что та группа, что будет идти берегом, должна ожидать другую через условленное время, в каком-нибудь заметном месте, выставив определенный знак. И, поскольку плыть на обласке никто не согласился, конкурентов у меня не оказалось. Единственное, что меня огорчало: нельзя было взять с собой Кучума. На обласке – опасно: кинется за каким-нибудь зверем и опрокинет верткую лодчонку. В байдарке вещей ворох, нет места. Пришлось отправлять собаку с сухопутной группой. Горестно, тревожно, а что поделаешь. Утешало лишь то, что в группе были опытные люди и не новичок в охоте – Генка Челядинов. На том и решили. На байдарке за мной пошли оператор Катерина и Вовка Бажин.

И что это за чудо – таежные речки! И в какие только испытания ни кидают они отчаянных смельчаков, пытающихся открыть их тайны и красоты!

Чуть ли не каждая излучина, распахивая новые и новые, непохожие друг на друга, творения природы, встречает человека каким-нибудь сюрпризом. То давнишние топляки, навечно завязшие одним концом в речном дне и пытающиеся вырваться наверх, поднимают свой тяжелый торец к самому раскату вод и, таясь в тихих струях, могут вмиг разбить лодку; то перехлест валежника с хворостом и наносами напрочь перегораживает речку, стремнина которой лишь бурлит где-то под таким завалом; то перекат растягивает русло вширь, заиливая частокол молодого ивняка, готового всосать в свои дебри все, что плывет. Гляди да гляди, работай веслами да работой. Хотя особенно не наглядишься, не разинешь рот, находясь все время в напряжении; не налюбуешься сменой береговых пейзажей; необычностью лесных красок; сочетаний береговой крутизны с разбегом пологости. Лишь воздух, прохладно-сладкий, распирающий грудь, освежающий каждую клеточку тела, всегда доступен. В каком бы состоянии вы ни прибывали. Воздух, а с ним и запахи, которых не счесть, не передать словами. Их можно только осязать, чувствуя, как с их потоками как бы уносится что-то ваше: душа ли, сознание, нечто иное – то ли ввысь, к распростертому бездонной голубизной небу; то ли в таежные, зашитые мохнатой хвоей дебри. И так минуты, часы, дни…

Где-то к обеду решили причалить и подкрепиться. Я, придерживая обласок, поплыл у самого берега, приглядываясь к плотным зарослям кустов и береговому гребню, и вскоре нашел довольно пологое место, к которому мы и причалили. Ожидая, когда вползет на отмель байдарка, я кружил посредине речки, выписывая на обласке замысловатые петли, и оператор решила снять мои фокусы. К тому же неподалеку от намеченного для отдыха места Ягыльях делал крутой поворот, возле которого, на высоком яру стояло три могучих кедра. Красиво, романтично! Пытаясь поймать столь эффектный кадр, оператор заторопилась: одной ногой она ступила на отмель, а другой еще стояла в байдарке – и только нацелилась снимать, как байдарку потянуло течением от берега. Не удержавшись на столь необычном шпагате, оператор вместе с аппаратурой свалилась в воду. Вовка едва успел ее схватить за воротник куртки. Но купель получилась полной – с ног до головы. Подоспел и я, помог. Вытащили и Катерину, и ее аппаратуру. Но вода и летом-то в северных речках холодная, а в конце сентября и вовсе остывает ночами. Вижу, посинела наша Катерина и губами не шевелит. Накинул я на нее бушлат и кричу: «А ну, иди в палатку и раздевайся!» Вовка быстро ставил палатку. «Да ты что, Толя!» – едва выговорила она. «Раздевайся, мать твою так! Иначе сами разденем! Силой!» Влезла она в палатку, и минут через пять сырую одежду оттуда подает. «Давай фляжку со спиртом», – говорю Вовке. Мы брали немного спирту на всякий случай. Скажу честно – на крепкое питье в тайге как-то не тянет. То ли какие-то силы включаются в душе человека, напоминая ему об опасности опьянения в гибельных местах, то ли подсознание сдерживает ненужные чувства, но это так. По крайней мере, такое не раз наблюдалось в моей практике.

Вовка замотал головой, когда я ему предложил натереть Катерину спиртом. А мне не до стыда, не до каких-то эмоций – человека от неминуемой простуды спасать надо Вломился я в палатку, а пострадавшая лежит полностью голая на животе, лишь слегка прикрывшись моим бушлатом. И начал я натирать ей тело от шеи до пяток. До красноты, до чувствительного разогрева под пальцами. А потом таким же образом и другую сторону тела проработал и приказал горе-оператору залезть в спальник. Потом горячий чай и крепкий сон между нами. Утром она была бодра и здорова, даже ни разу не чихнула.

Дальше – больше, пошли такие завалы, такие перехлесты валежника с берега на берег, что маята началась несусветная. Надо было полностью разгружать байдарку и переносить берегом все вещи, пробираясь сквозь невероятную чащобу – столетний валежник с молодняком. Кое-где приходилось и топором работать, и не раз, и не два. Перетащив пожитки за три-четыре раза, мы с Вовкой часами гнулись под сырой байдаркой, валясь с ног и отдыхая от горячего запала. Вот где спасал чудо-воздух! Иногда на обход по берегу какого-нибудь завала уходило полдня и даже больше. А сколько там было глухаря! Как сорок! А стрелять почти не приходилось – все время с грузом да с топором, а отлучаться специально время не позволяло, да и почти безнадежно без собаки. Так мы и двигались: то по течению, обходя, иногда впритирку к береговой кручей, нагромождения валежника поперек речки; то свободно отдаваясь вольной воде.

И опять крутояры теснили воду к отлогому сбегу рыхлого песка, зияя темными норами бобровых жилищ, коронованные протыкающими небо пихтами или кедрачами, а то и вовсе плешивые. В седловинах между ними то густо темнел ельник, то сухостой с кудрявым подлеском, затканный малинником и смородиной, будылками старой крапивы и камыша… Редко вплетался в тихое журчание бойких водяных струй щебет или вскрик какой-нибудь птицы – тишина, оцепенение на многие и многие километры. Лишь река жила в вечной подвижности нескончаемым бегом светлых напористых струй. И все – ни одной теплой живности. А это, несмотря на неповторимость и постоянную новизну уплывающих за нескончаемые повороты реки берегов, утомляло, топило полнотой впечатлений, душевного осветления и умственной ленью.

Дня через четыре мы встретились с нашей береговой группой. Хватило и им горячего до слез. Местами от берега, в глубь тайги, тянулись такие дебри, такой бурелом, что пройти его и не мыслилось, и нашим спутникам приходилось отклоняться далеко в сторону, и не всегда удачно. Иной раз гари и колодники утопали в болотных окраинах с опасными топями, и чтобы их пресечь, устраивались гати, на возведение которых уходили дни. Топоры зазубрились о твердую древесину, руки омозолились.

На общем совете решили один день полностью посвятить отдыху. Наловили рыбы: в основном щук да чебаков, Мне посчастливилось поднять на ближнем болоте, куда мы ходили за клюквой, выводок тетеревов и дуплетом взять парочку чернышей.

Как незабвенно сидеть вечером у костра! Волшебство пожирающего сухую древесину огня, разговоры, шутки, маловероятные рассказы. А над чернотой тайги осветленный купол неба: то малиново-оранжевый, то желтовато-зеленый, то блекло-серый. А россыпь искрящихся звезд! Не то кому-то мигающих, не то соревнующихся друг с другом на яркость. А если помолчать, прислушаться, то с разных сторон потекут таинственные звуки, тихие-тихие, настораживающие, похожие на вздохи уставшего в дневном шуме леса, или на шепот каких-то невиданных существ. И все это: перепляс жаркого пламени, игра рассеянного света в глубинах леса и над головой, задушевные разговоры, запахи и звуки – погружают в такую благодать, в такое умиротворение, в которое едва ли можно окунуться в иное время и в иных условиях.

На одной из ночевок будит меня Катерина, толкая в бок, и прерывающимся голосом шепчет: «Там кто-то ходит!» А мы как ели, так и оставили чашки, кружки, котелки у палаток. Слышу – бренчит наша посуда, да громко так. Малый какой зверюшка – норка там или соболь, не в состоянии столь яро шевелить нелегкие котелки. Отогнул я край палатки – кострище шает красными углями, а вокруг темень непробивная. Вижу – два зеленых глаза на меня нацелились в неподвижности. Как бы зависли над тем местом, где мы ели. Ружье в палатке, под боком, дотянуться до него – секундное дело, но старик Сысолятин учил меня никогда не стрелять в то, чего не видишь. Вспомнил это и не шевелюсь – мало ли кто это может быть, и зеленые огоньки будто пристыли к какому-то ближайшему дереву: явно любопытствует кто-то, хотя и видит меня. «Ну, – думаю, – раз этот невидимка ничего не предпринимает, то пусть себе лазит по пустым котелкам». И говорю громко, чтобы своих успокоить: «Хрен я забил на всякие там шумы – я спать хочу!» Закрыл я палатку и завалился на свое место. Но, как ни странно, посуда наша после этого не бренчала, а я, признаюсь, в напряженном ожидании пролежал не меньше получаса. Все думал – не тронет ли палатку тот пришелец? Но нет – обошлось. Даже глухарь, которого я добыл днем на песчаной отмели и не взял с обласка, остался нетронутым. А следы возле обласка, на песке, были. Вроде медвежьи, хотя сыроватый песок их исказил и затянул.

Дней через десять, отпетляв по речным извилинам с полтыщи верст, мы достигли устья Ягыльяха и причалили к берегу в том месте, где Васюган подпирает его своим крутым коленом. Поднялся я на гребень обрыва по узкой впадине и увидел дымок костра. Понял – наши. Еще при последней встрече мы условились ожидать друг друга на этом перепутье. Здесь, по всем известиям от охотников и жителей Васюганья, ближе всего подходила к правому берегу реки лесная дорога, идущая от поселков Моисеевка и Зеленкино, некогда стоявших на речке Чертала, самому верхнему притоку Васюгана, к Новому Васюгану, и нашей береговой группе надо было переправляться на другой берег.

Снова весь день отдыхали, радовались, что все идет благополучно, все здоровы и бодры, хотя и изрядно измотаны, что набрались мы впечатлений и нагляделись на красоты природы на долгое время. Одно огорчало – кончались сухари: не рассчитали мы по неопытности их расход, а без них еда не еда.

Утром, благополучно переправив наших путников на другой берег, мы отчалили на быстрых струях Васюгана дальше. Понесло нас крутым течением и быстрее, и напористее, хотя и опаснее. Того и гляди захлестнет на перекате крутой волной или снесет к яру, на глубину, где водовороты злее, и не так просто устоять против них на обласке с низкими бортами. Да и байдарке в таком случае несдобровать. Вот и гляди да гляди. Не мешкай – работай веслом. Одно стало легче: река не чета Ягыльяху – шире и полноводнее, не под силу никаким завалам. Они хотя и не исчезли, но не дотягивались от одного берега до другого, и всегда находилась возможность проскочить опасное место. Ввиду чего и отпала необходимость переносить берегом вещи и байдарку, ломиться в адском изнеможении через вековые колодники и заросли молодняка. Время потекло быстрее, речные изгибы участились. Реже и реже встречались мы со своей сухопутной группой. К берегу причаливали лишь на ночлег, в сумерках, в доступных местах: где-нибудь на спаде крутояра, в седловине увала и обязательно вблизи хвойных великанов и сухого валежника. Если была свежина – застреленный на песчаной отмели глухарь или рябчики, которых я иногда заставал, причалив где-нибудь в логу, у ельников, варили на костре суп-кондер. Если ни рыбы, ни дичи не было – обходились сухим пайком и чаем, но костер все равно разводили всегда.