Текст книги "Иметь и не потерять"

В подполе пахло сырой землей, подгнившей картошкой и мышами. Вика улавливала эти запахи мимолетно, чувствуя, как сильнее и сильнее сжимает ее руку Антон, едва ощутимо вздрагивая. Эта его редкая дрожь начинала злить Вику: жалким трусом обозвала она его мысленно и отодвинулась, сколь могла, чтобы не зашуметь. Теперь злой, без сомнения, более сильный и физически, и духовно, Николай казался Вике гораздо привлекательнее Антона, и в какой-то момент ее потянуло на отчаянный риск: выйти, предстать перед мужем, упасть на колени, повиниться. Как бы он среагировал? Что сделал? Но Антон влек Вику к себе, обнимая, прижимался к ней горячим телом, сбивая ее безумное побуждение.

– Все равно найду! – громыхнуло наверху, и дверь в избу захлопнулась с такой силой, что со стен подпола посыпалась земля, и стало тихо до звона в ушах.

Вмиг почти ощутимо откатилась тугая волна нервного, какого-то потустороннего напряжения, державшего Вику в поволоке холодного охвата от самого момента вскрика соседки: «Плахин идет!»

Легкая слабость и душевная пустота натянули туман полного безразличия. Вика так и сидела на какой-то доске и не двигалась. Антон попытался ее поцеловать, но Вика резко отстранилась.

– Хватит! Нацеловались! – почти со злом выкрикнула она: простить позор унизительного сидения в подполе Вика ему не могла. Весь ее дух, все сознание восставали против такого оскорбительного для ее характера поведения, причиной которого, по ее мнению, был Антон. Не запаникуй он с Татьяной, Вика бы, возможно, не полезла таиться в подпал, а осталась бы в комнате, пусть безрассудно, пусть с убивающим волю страхом, но осталась. По принципу: будь, что будет, а там, как бы бог положил Николаю на душу – то бы он и предпринял. Пусть самое худшее. А теперь что? Ложь и погребная темнота? А где выход?..

А выход засветился – открылась крышка, и Татьяна скомандовала:

– Вылезайте, ушел. Ну и злющий был – я вся продрогла, – заговорила она взахлеб, – думала ударит. Вовремя схоронились…

«Слово-то какое – схоронились». – Вика поднялась из подпола вяло расслабленной и угрюмой. Антон все держал ее за руку, тянул в комнату. «Тут судьба рушится, а ему все одно…» – вновь с неприязнью подумала Вика и присела на лавку.

– Тебе попадаться на глаза Николаю нельзя, – не переставала стрекотать досужая Татьяна, – прибьет. Езжай пока к матери, а там – время покажет. Я сбегаю, соберу вещи и Толика. До городского автобуса как раз чуть больше часа осталось.

– А если он там? – предостерег сестру Антон.

– Вряд ли. Он теперь куда-нибудь выпивать завалится. Да я и поосторожничаю…

И мысли, и душа у Вики терялись в жгучих противоречиях: то она возвращалась к намерению пойти домой и после, в конце концов, во всем признаться мужу, то прислушивалась к словам Татьяны и склонялась к ее советам. «И точно, один теперь выход – к маме…»

4

Воспоминания все плыли, мягко, ненавязчиво, то проявляясь в малейших подробностях, то расплываясь будто в тумане, и Клавдия Петровна, что-то почти машинально жуя, неотрывно глядела в окно, словно надеялась увидеть там все важные моменты своей жизни, но ничего, кроме яркого, слепящего солнечного света, не видела.

Тишков привел Клаву на кухню и сказал обыденным голосом:

– К тебе, Скачков, помощницу определяю, учи…

Шеф-повар Скачков Иван Иванович был невысокий, худощавый брюнет, с живыми глазами, широконосый и большегубый. Он нахмурился и пробурчал:

– В канцелярии я несилен, но классного повара из тебя сделаю…

И вправду, обычно, ворча, натаскивал Скачков Клаву в поварском деле, иногда даже поругивал для порядка, но человеком, как потом оказалось, он был честным и добрым, и хотя он никак не впечатлял Клаву, что-то в его разговоре, жестах, поступках импонировало ей. Помощницы по кухне шушукались, перемигивались, заметив, что шеф-повар чересчур внимателен к новенькой. Но первое время Клава не обращала внимания на эти взгляды и разговоры – никак, даже несерьезно, не ставила себя рядом с Иваном Ивановичем. Душа ее еще не освободилась от медленно тающих, сосущих сердце чувств, от воспоминаний, связанных с Костылевым, с тем светлым временем, когда она находилась на ином жизненном уровне, в ином социальном охвате, иных возможностях, нежели простые люди, имея все или почти все, наслаждаясь жизнью настолько – насколько позволяли законы и этика. Полный разрыв отношений с Петром Сергеевичем, зыбкая удрученность от тех невосполнимых потерь, от возможного сползания в нужду держали Клаву крепким канатом в стороне от житейских радостей. А тут еще беременность! Пока тайная, известная только ей да Костылеву – отцу будущего ребенка, человеку, которого она все же любила и которого своей жесткой категоричностью оттолкнула, и, скорее всего, навсегда, лишив его малейшей возможности быть рядом или даже вблизи. А правильно ли она поступила, не согласившись с предложениями Петра? Возможно, он рано или поздно все же решился бы на разрыв с неполноценной женой? Тем более общаясь в будущем со своим кровным ребенком, которого у него никогда не было? Возможно, возможно. Но таков характер: решила – отрезала, и будь, что будет, а убивать в себе дитя – значит, убивать часть своей души, святость, дарованную свыше. А потянет ли она двоих детей? Воспитает ли должным образом? Но растет же без отца Настя, и ничуть не хуже других девочек в том же детском садике…

Однажды Скачков остановил Глашу в коридоре между кухней и тамбуром, через который принимали со склада продукты для ресторана, помялся, отводя глаза и предложил:

– В кино бы нам, Клава, что ли, сходить?

Она едва узнала требовательного шеф-повара: несколько растерянный и застенчивый человек стоял перед нею. Клава ничуть не стушевалась, моментом раздумывая над его предложением. Припомнилось – с каким старанием Скачков делился с ней поварским опытом, который и у самого был еще не очень богатым, как исправлял ее не видимые для других ошибки, перешептывание работниц кухни о его вроде бы неудачной женитьбе, тяжелом переживании измены жены и неожиданно для себя выпалила:

– Давайте сходим, Иван Иванович…

Хотя Скачкову и было лишь около тридцати, все без исключения звали его по имени-отчеству: особо одаренным поваром слыл Иван Иванович. Новый начальник треста тянул его в управление, на свою элитную кухню, но Скачков не пошел, оставшись в лучшем ресторане города.

Поручив Настю соседям, Клава пришла к кинотеатру несколько раньше условленного времени, но Скачков уже ждал ее. В иной, нерабочей, обстановке, прилично одетый и чуточку смущенный, Иван Иванович, приятно ее поразил. Клава впервые увидела его легкую, сердечную улыбку, удивительно живые глаза, с меняющимся цветовым оттенком: радужки их темнели или становились ярче в зависимости от того – говорил ли Скачков о приятном или, наоборот, о неприятном, в тени ли было его лицо или на свету. После эта игра света в глазах Ивана Ивановича всегда забавляла Клаву, а тогда они съели по мороженому, послушали в фойе музыку и во время сеанса близко склонялись друг к другу, понимающе обмениваясь взглядами о происходившем на экране…

Недолго пришлось обращаться к соседям с просьбой посидеть с шестилетней Настей: без лишних слов и видимых переживаний узнал Иван Иванович, что Клава ждет ребенка. Он стал деятельно помогать ей по дому, а вскоре и вовсе пришел с чемоданами.

– Я к тебе, Клава, насовсем, не возражаешь? – просто сказал он.

Клава понимала, что век куковать одной тяжко, а скорее – невозможно, что ей всего-то двадцать шесть лет и ждать от жизни каких-то иных милостей тщетно. Скачков, хотя и не наполнил ее сердце жаром, как Костылев, но и не был безразличным, а человеком он оказался глубоко порядочным. Чего еще надо? И она не возразила, а через полгода родилась Вика.

Потекла обычная, как у всех, ровная жизнь. В согласии, добром отношении друг к другу, в достатке: кроме зарплаты им кое-что перепадало из ресторанных издержек. А через три года после их совместной жизни появилась на свет Эмма. На том они и решили ограничиться: трех дочерей надо было поднимать, учить, выводить в люди.

Теперь уже и знакомые, и работники ресторана стали называть Клаву или Клавдией, или Клавдией Петровной…

* * *

Девять лет было Эмме, когда жизнь снова обрушилась на Клавдию непосильной, трудно переживаемой чернотой: вначале ушел из жизни Иван Иванович, а потом…

В груди у Клавдии Петровны что-то задрожало, сердце метнулось в непонятной тревоге, будто она вновь оказалась в объятиях беспросветного горя. Почти ничего не видя от долгого воззрения на ярко освещенное окно, она нашарила на столе свой стакан и, налив в него немного вина из тяжелой бутылки, помочила терпкой жидкостью пересохшие губы. Вика, с ее долгим, кажущимся бесконечным, отсутствием, всколыхнула своим появлением хрупкий покой воспоминаний, которые Клавдия Петровна прятала в самые глубины сознания и всякий раз старалась подавить их, если вдруг по каким-то причинам они нет-нет, да и прорывались из небытия. Разбуженные необычностью случившегося, разговорами о прошлом, давние образы навалились на нее с такой пронзительностью, с таким озарением памяти, что побороть их у Клавдии Петровны не хватило сил…

Погиб Скачков нелепо: возвращался он с работы поздно, и кто-то сзади ударил его бутылкой по голове. Даже сознание не потерял Иван Иванович, а на затылке у него Клавдия увидела огромную шишку. К врачам идти он отказался, а через день стал жаловаться на сильную головную боль. Ей бы взять да и, несмотря на его щепетильность, вызвать скорую. Но Клавдия не решилась ослушаться мужа. А еще через ночь Иван Иванович впал в забытье и начал бредить. Врачи увезли его в областную больницу, где он скончался от кровоизлияния в мозг.

Затихла, захолодела душа Клавдии от невосполнимой потери, непреодолимого горя. Ни на работе, ни дома не видели теперь ослепительной Клавдиной улыбки. Ее лицо будто окаменело: не стало в нем ни живинки, ни кровинки. Лишь дома, среди дочерей, нет-нет, да и проявлялся в Клавдиных глазах некий интерес к жизни. Они – три ее дочери, теплили сердце, давали силы на дальнейшее житье. В них, и только в них, теперь видела Клавдия смысл жизни. Но прошло всего полгода, как схоронили Скачкова, а Настя засобиралась замуж. И это бы ничего, лишний рот и лишняя обуза откатывались от Клавдии: Настя уходила в дом к жениху – но не приняла душа Клавдии будущего зятя. Выяснилось, что он болеет туберкулезом легких. Именно его нездоровый вид и насторожил Клавдию при первой же их встрече. Да разве молодежь слушается своих родителей?! Как ни отговаривала она дочь от замужества, мотивируя и поспешностью решения, и необходимостью учиться дальше, и ранним возрастом, и опасением за ее здоровье – чахотка могла быть и заразной – Настя все отмела одним махом: я беременна. Когда, как она проглядела дочь? Клавдия терялась в предположениях, но поняла, что причиной свершившегося позора стал ее недолгий откат от жизни: отключилась она на какое-то время от житейских проблем, откачнулась от дочерей, отвела глаза – и вот результат. После этого удара еще большая неприязнь устоялась у нее к зятю: «Воспользовался, подлец, глупостью девчонки и моим горем…» Одно, хоть немного, утешало Клавдию: с уходом Насти из дома не маячил зять на глазах, не кашлял…

5

Пару дней Вика ничего не говорила матери про свой разрыв с Плахиным: приехала, мол, погостить, и все. Но Клавдия по поведению дочери, по ее тревоге в глазах заподозрила что-то неладное – жизнь-то ее покатала предостаточно, чтобы понимать людей, и Вика призналась в своем семейном обвале, утаив лишь истинную причину происшедшего.

– Я Николая знаю, – хмурясь, ломала черные дуги бровей Клавдия, с трудом сдерживая гнев, – не мог он просто так угрожать тебе, запить, забуянить. Что-то ты скрываешь. Дыма без огня не бывает. Да ладно, коль не считаешь нужным матери открыться – узнаю правду от Николая… – И, возможно, она бы и уладила их семейную жизнь: но Плахин появился в городе как раз в то время, когда Клавдия была на работе.

Вика увидела его в окно, заметалась по квартире, побледнела, и дверь ему открыла Эмма.

Угрюмый и небритый, опухший от похмелья, предстал перед ними Плахин. Поздоровался и, не ожидая приглашения, опустился на стул.

Вику прошибла неуемная дрожь. Она с нескрываемым страхом смотрела на мужа и молчала.

– Оставь нас одних, – попросил он Эмму, облокачиваясь на свои колени.

Та приглядывалась к нему с нескрываемой неприязнью.

– Ага, натворите еще что-нибудь.

– Поговорить надо! – сказал, как отрубил, Плахин.

И в мыслях, и в чувствах у Вики царил метельный хаос. Она не испытывала к Николаю ни сочувствия, ни ненависти, ни, тем более, жалости или сердечного тепла – и не знала, как повести себя, как ответить.

Эмма захлопнула за собой двери в другую комнату, и с полминуты они молчали: Вика – в тревоге и неразберихе чувств, Плахин, вероятно, собираясь с духом и подыскивая нужные слова.

– Ты чего уехала? – осевшим голосом, глухо спросил он, не поднимая головы.

Вика натянуто усмехнулась. Вопреки истине и здравому смыслу, подспудно плеснувшимуся где-то в глубине сознания, она почему-то решила разыграть из себя невинно обиженную.

Николай вскинул голову.

– Никто тебя не собирался резать.

Она покривила красивые губы.

– А кто по соседям с ножом бегал? Кто искал несуществующих любовников?

– Дома разберемся, – не стал вдаваться в подробности Плахин.

– Нечего разбираться. Мой дом теперь здесь, – невольно вырвалось у Вики. Она успокоилась, поняв, что Николай не собирается угрожать ей или выяснять истину, и гнула свое. Ненужный накат мыслей, неуправляемо наслаивался подобно снежному кому, падающему с горы, выплескивая чужие, губительные слова, и остановиться, погасить их у Вики не было сил.

– Не делай глупости, Вика. – Николай выпрямился. – У нас ребенок.

– Вырастет, не беспокойся.

Николай резко встал со стула, порываясь к ней.

– Не подходи! – вскрикнула Вика, глядя на Плахина со злым блеском в глазах. – Ненавижу! – Где-то, в тайниках души у нее все же тлела обида за то унижение, которое испытала она, прячась в подполе. Так же, как и Антону Шершневу, Вика не могла простить Николаю, пусть бессознательно, потерю своей болезненно уязвимой гордости, унаследованной от отца. Возможно, если бы не она перед ним, а он перед нею повинился за ту свою выходку, что-то бы и сдвинулось в психологическом настрое Вики, но он не сделал этого. Да и не мог сделать – правда с кривдой не сживаются.

Он как-то сник, постоял недолго и снова спросил изменившимся голосом:

– Ты это твердо решила?

Вика понимала, что переигрывает, перегибает палку, но не могла удержаться, словно ее подталкивала некая сила.

– Тверже не бывает!

Плахин сделал еще пару шагов к ней, вероятно, намериваясь сказать или сделать что-то важное, но Вика закричала:

– Эмма-а! Иди сюда! – Сестра тут же вынырнула из-за дверей, наверняка подслушивая весь их разговор.

Николай остановился, долгим прищуренным взглядом посмотрел на Вику и повернулся к выходу. Широко прошагав к дверям, он оглянулся и жестко сказал:

– Будь здорова! – Резко, рванув на себя двери, Плахин захлопнул их с громким стуком.

Зашлось у Вики сердце, словно в молниевой вспышке, прояснились мысли: что же я наделала?! Позвать! Вернуть! Но опять незримый тормоз загасил ее порыв: никуда не денется – попсихует и придет.

Но ни через день, ни через два, ни через неделю Николай не пришел. Несколько позже та самая, досужая соседка Татьяна, будучи по домашним делам в городе, нашла Вику и рассказала, что Плахина будут судить. Кто-то воспользовался тем, что Николай отсутствовал больше недели, заливая свою беду спиртным со старыми городскими приятелями, и каким-то образом погрел руки за его спиной – того и обвинили в крупной растрате денег.

Последний шанс был у Вики вернуть мужа, сохранить семью: надо было съездить на суд, рассказать о том, почему Плахин пустился в загул. Возможно, там и учли бы это обстоятельство, смягчили приговор. Но она не поехала, представив ехидные лица кое-кого из завистливых знакомых, и, прежде всего, бесцеремонной жены управляющего, и смалодушничала, а вернее – опять побоялась за свою гордыню, за возможность унизительного стыда, мнительную очевидность поступиться честью.

Кончилось это недостойное противостояние тем, что Плахина осудили на пять лет.

Узнав наконец правду, Клавдия почернела лицом и осунулась.

– Чего тебе не жилось? Чего не хватало? – корила она Вику. – Разве я тебя этому учила? На разврат нацеливала? И взбрыкивать еще удумала – Николая паскудно обвинила. Вот хватишь горячего до слез – тогда и узнаешь, как фордыбачить. Теперь-то что? Ртов только детских трое, да нас столько же. Эмка в институт поступила…

Психанула и Вика:

– Не бойся! На шее сидеть не буду! – Какое-то время таила она призрачную думку связаться с Шершневым – с ним попытать счастья, но та же Татьяна сообщила по телефону, что у Антона закончилась отсрочка от армии, и его загребают служить. Намекала она матери и про отца, но та даже обиделась:

– Мне скрывать от тебя нечего. Я все рассказала. А где он, что с ним – не знаю и знать не хочу! Как уехал – так и с концом: ни слуху ни духу, и ворошить прошлое, надеясь на что-то, нечего. Пустота…

И Вика пошла искать работу.

Тихие зеленые улицы были залиты обильным светом. На листьях деревьев искрились капельки росы. Влажный песок мягко вдавливался под каблуками. «Может, все к лучшему? – размышляла о своей судьбе Вика. – Найдется человек по душе, с достатком, положением. Не остарела же я, в конце концов, – всего двадцать два года исполнится. Дыши свободой, радуйся…» Но радости пока не было. Она проходила полдня, но то, что подворачивалось, не устраивало Вику. На заводы она не хотела соваться: не нравилась ей проходная система, машины, железки, шум, а в другие места образования не хватало…

Шли дни. Таяли надежды. Начиналось то, о чем предупреждала мать – душевные терзания и переосмысление своих поступков. И чем дальше – тем больше и болезненнее, чуть ли не до отчаяния.

– Говорила я сегодня с Тишковым, – смягчилась Клавдия, зная про долгие и многодневные поиски работы Викой. – Он теперь нашим трестом заправляет. В речное пароходство нужны официантки и буфетчицы, на пассажирские и грузовые суда…

Вика молчала, хмурилась, но обижаться на мать у нее не было основания.

– Это опять в буфет? В забегаловку?

– Кресло для тебя еще не приготовили, – рассерчала мать. – Думай, решай…

6

… Клавдия Петровна все глядела в окно: на широкие листья тополя, тихо качающиеся на ветках у самого дома, на высокое с густой синью небо, на пурпурный окоем – и ни то дремала, ни то погружалась в состояние странной потери реальности.

Первая внучка – первая радость. Тотошкала ее Клавдия до боли в руках, до крайнего душевного восторга. И снова беда – оправдались ее предостережения: всего-то два года протянул зять в семейной жизни и зашелся кровохарканьем – умер. Настя вернулась домой с двухгодовалой Полинкой, да еще и беременной. Слава богу, ни она, ни внучка не заразились опасной болезнью.

По ночам Клавдия рвала сердце в острых переживаниях – тревога за тревогой выматывали ей душу: пять ртов – как с ними управляться, как прокормить, одеть-обуть? Младшей дочери, Эмме, еще предстояло учиться да учиться, а Вика, хотя и была на подходе из школы, мыслила поступать в институт. Насте же еще года три-четыре выпадало быть повязанной детьми: крошка Полина только-только выговаривать слова стала, а голос другому ребенку и вовсе полагался месяцев через восемь. Намекнула Настя об избавлении от него, да Клавдия такой скандал закатила, такие слова нашла, что та, закрыв уши ладонями, убежала в соседнюю комнату и закрылась. Никакие возможные и невозможные трудности, никакие грядущие муки не могли склонить Клавдию к согласию с дочерью. И, как знать, до чего бы довели ее непроходящие заботы и работа, если бы нежданно-негаданно не осветилась душа Клавдии сладостным томлением.

Опоздала как-то одна из их официанток на работу, а подменить ее неким, и пошла в банкетный зал Клавдия, поручив помощнику догляд за кухней – к тому времени она уже работала шеф-поваром. За банкетным столом и привлек ее внимание мужчина в форме военного летчика. Почему? Как? Не объяснить. Но именно его выделила Клавдия из всех других военных, сидящих за столом. Выделила просто так, налетной мыслью, без всяких предположений, а тем более потайных дум, как иногда выделяют в толпе просто чем-то понравившихся людей, но чем дольше задерживала она взгляд на спокойно-привлекательном лице подполковника, тем горячее становилось в груди. Без малого пять лет прошло, как ушел из жизни незабвенный Иван Иванович, а никто и ни разу даже чуточку не зацепил ее сердце, не до того было, а тут – на тебе. Полыхнуло чем-то горячим, тревожно-волнующим из глубин души, полыхнуло и ушло. Ушло сразу, как только появилась в зале провинившаяся официантка. Но, видимо, кто-то или что-то руководит человеческими чувствами, кто-то разводит и сводит людей. Там, свыше ли или в иных мирах, но на другой день встретил Клавдию у служебного выхода тот самый подполковник, да еще и с букетом цветов. А ведь они и пару слов не сказали друг другу, лишь взглядами обменялись. И завязалось у них ни то любовь, ни то неотвратное влечение. «Куда меня, дуру, несет? – корила сама себя Клавдия. – Пятый десяток разменяла, а все туда же – в полымя…» Тем не менее до полного исступления, до потери реальности отдавалась новому угару Клавдия, при том ни о чем не жалея, ничего не спрашивая и ничего не требуя. И, возможно, именно этот свет, эта непонятная, все преодолевающая, сила и спасали ее душу от полного истощения. Кто знает, куда бы ввергли Клавдию выпавшие на ее долю тяготы: закалили бы, сделали безразличной, уложили на больничную койку, утянули дальше… От всего этого, или близкого к этому, она спаслась своей, дарованной, видимо, богом, страстью: счастливой, редко к кому приходящей.

Но всего лишь в длительной командировке был тот летчик, ее сердечная отрада, кручинушка сладкая, и когда их счастливое время закончилось, он предложил Клавдии уехать с ним в далекие края – пару лет назад погибли у него в автомобильной аварии сын и жена. А куда ей от своих дочерей, внучек? Куда? Хоть волосы рви, хоть волком вой, хоть из окна прыгай – некуда. Грызла Клавдия по ночам подушку в слезах, в неуемных страданиях, навсегда распрощавшись со своей поздней, а возможно, и единственно сильной, настоящей любовью. Обещал он приехать, а зачем? Зачем лишний раз рвать сердце? Мучить душу? Незачем… И никаких мужиков! Стена!.. Бывали, конечно, у нее потом мужчины, хотя и редко, но бывали, и только для поддержания нормального здоровья, не больше…

* * *

Как ни болело – отмерло. Прошли, проехали, едкие, тяжелые до головной боли дни, мало-мальски успокоилась Клавдия, полностью ушла заботами в семью. А через полгода опять накрыла ее страшная беда: при родах умерла Настя, произведя на свет вторую внучку. «И за что мне такое наказание?! – немного отмякнув от убийственного горя, жалилась в темноту спальни Клавдия, ни то задавая вопрос самой себе, ни то всевышнему. – Чего я такого грешного натворила? Когда и где? Всю жизнь никому не желала зла и не делала. За что?» А по утрам, глядя на завернутую в пеленках малышку, материнские заботы о которой добровольно взяла на себя Эмма, и, сдерживая невольные слезы, ловила себя на трезвой мысли: «А выдержу ли? Вытяну? Подниму? – и каким-то глубинным сознанием понимала, что вряд ли потянет, вряд ли выстоит: всему бывает предел, и человеческим возможностям, и его духу. И тут же ее прошибала как бы сторонняя мысль: – В добре человек беспределен… – И уже по-деловому: – Крути, ни крути, а одной зарплаты и мизерного детского пособия на всех не хватит и придется, хотя бы временно, срывать Вику на работу. Вон Полинка уже глазенки-смородинки вопрошающе таращит, стоит лишь в дверь позвонить, лезет в сумку за гостинцами. Поработает Вика, поддержит меня, а там видно будет…»

Как-то само собой, увязавшись с набожней соседкой, стала Клавдия посещать церковь. Таясь, правда, и от дочерей, и от знакомых, и от сослуживцев. Но душа мало-помалу успокаивалась, светлела, отмякала. Уже с материнской нежностью, глубоким умилением наблюдала она, как с причмокиванием потягивала соску, надетую на молочную бутылочку, вторая внучка – малявка, названная Надеждой, и крепла у нее уверенность в том, что выдержит она все ради счастья этих малюток, выдержит и возрадуется, глядя на них, светлых и здоровых. А как состарится, как они совсем повзрослеют и наражают правнуков – успокоится наконец ее душа, осветлится целиком и полностью, а там и до бога недалеко…

И почти сбылись ее мечты: разлетелись девчонки по своим гнездам, семьями обзавелись, детьми, а когда соберутся все вместе – счастье-то какое! Любуйся – не налюбуешься. Слушай – не наслушаешься. И все к ней, к бабушке и прабабушке: и за советом, и за радостью, и за утешением. И на всех у нее хватает сердца. Потому что вымучено им и это счастье, и эти радости, и даже эта жизнь. Да и Толик со Славиком души в бабушке не чают, заботятся, ухаживают, можно сказать, лелеют, и жены достались им под стать. И слава богу, в теперешнее-то время… Эмма тоже живет в радости и спокойствии, тоже с детьми, хотя и вдалеке – муж у нее военный. Одной из всех ее дочерей выпало счастье. Да и то сказать, от доброго дерева и добрые отростки идут: отец-то у нее – Иван Иванович, милейший человек был…

Клавдия Петровна вдруг вздрогнула, будто кто-то подтолкнул ее изнутри, резко вскинула голову и широко открыла глаза. В кухне было пусто. Где же Вика? Куда заветрогонилась? А материнское сердце-вещун уже било тревогу…

7

Нет-нет да и узнавала Вика приметы старого города, и воспоминания захватывали ее в жгучие тиски. Вот он – отчий край! Нигде и никогда не испытывала она подобного состояния, не трепетала так в эфирном свете ее душа! Вика не отдавала себе отчета, куда идет, что ищет, зачем? Ноги несли ее к реке, к тому возможно уцелевшему скверу, который она так любила тогда, работая официанткой на речном сухогрузе…

То первое, навигационное лето, было жарким. За день корпус сухогруза накалялся так, что дышать было трудно. Даже прохлада, отданная рекой, не спасала. В свободное от работы время Вика забиралась в свою служебную каюту и лежала на тахте, стараясь уловить малейшее движение воздуха из открытого окна. В первое время ей нравилось это медленное движение вдоль чудно-зеленых берегов, на которых нет-нет, да и вырисовывались редкие домики поселков, с покачиванием на седых бурунах, с долгими стоянками у деревянных, наспех устроенных причалов. Нравилось неторопливое хождение по пристани от одной торговки к другой, покупать овощи, рыбу, варенья…

Потом Вике опостылело это однообразие, неприятная дрожь пола под ногами, устойчивые запахи мазута и нагретого железа, полусонная обстановка, жаркие, до головной боли, дни. Одно ее утешало: на самоходке было немало холостых мужчин, включая капитана, и уж где, как ни на нем, Вика красовалась единовластно. Она гордо носила кудреватую голову на длинной шее, покачивала тонким и гибким телом, вроде бы не замечая неравнодушных взглядов, а на самом деле улавливая малейшее движение глаз и радуясь, и торжествуя. Почти ушел из души, далеко-далеко отодвинулся в памяти Николай Плахин, лишь по сынку Толику иногда печалилось сердце, скучая. Да и дом не забывался: «Как они там вдвоем с Эммой управляются с тремя детьми? – мягкой волной обдавали ее теплые мысли. – Мамуля работает, а Эмма в институте учится? Даже при том, что малыши ходят в садик – хлопотно…»

Чаще других в буфет стал забегать капитан Андрей Чайков, блестел черными глазами:

– Ну как, не обижает команда?

– Нет, что вы! Ребята все хорошие. Жарко только.

– Лето. – Мило улыбнувшись, он быстро уходил. То ли опасался лишних разговоров, то ли Вику: держалась она просто и непреклонно, хотя капитан ей нравился.

Как-то она не пошла на пристань в очередную остановку и по привычке уединилась в своей каюте. Лежа на тахте в одном купальнике, она почти задремала, когда раздался стук в дверь. Вскочив и быстро накинув халат, она крикнула:

– Да-да.

В каюту вошел красный от жары и смущения капитан:

– Заскучал, – одарил он Вику своей неизменной улыбкой. – Дай, думаю, зайду поговорить…

Вика сразу усекла, что не в скуке тут дело и не в жаре, но вида не подала, слушала его спокойно, хотя вся потаенно напряглась. А он говорил о реке, о навигационных премудростях, о команде… Просто, интересно. С того дня и начались у них визиты друг к другу, пространные разговоры. То капитан забежит к ней на пять-десять минут, то она к нему в свободное от вахты время. И странно как-то было: оба они понимали, что встречи эти подталкивают их друг к другу, что рано или поздно это подталкивание сблизит их до желаемого предела, но чего-то тянули, чего-то выжидали. И первым не выдержал, конечно, капитан. Он как-то на правах командира, зайдя к ней без стука в дверь и застав Вику в одном купальнике, не выдержал, сорвался, потеряв всякий контроль над собой, кинулся на Вику с неудержимой энергией. Она сразу почувствовала, в каких опытных руках оказалась, и перестала сопротивляться даже дли вида, в пределах обычного женского ломания.

Молодость есть молодость: встречи их стали жарче полуденного зноя. Оба они оказались жадными до любви, до ласок, до интимной близости. А еще через месяц, когда, выполнив рейсовое задание, теплоход возвратился на стоянку, они поженились.

Гордая и счастливая ходила Вика по улицам родного города под ручку с новым мужем. Обычно он надевал парадный китель, украшенный шевронами, фуражку с «крабом», она – лучшее платье. Неторопливо и весело прохаживались они по набережной, замечая, как оглядываются на них люди, как долго и завистливо провожают глазами. И гордыня Вики была удовлетворена целиком и полностью, воспаряла над всеми ее чувствами и мыслями. Смотрите, какая она красивая и какого мужа отхватила!

Однажды Вика увидела Гошу Бобылева. Он шел откуда-то в стеганке, мятых брюках, стоптанных ботинках, увидел Вику и остановился. Узнавать его было неловко. И она отвернулась, приклоняя голову к высокому плечу капитана.

* * *

Через год, весной, у них родился сын, и Андрей ушел в навигацию без Вики. Она аккуратно получала от него не только деньги, но и письма и целиком отдавалась сыновьям.

Сердце ее больше всего трепетало, когда она кормила грудью малыша Славика. Толя уже вовсю говорил, даже буквы начинал понимать кое-какие и как-то не так был дорог Вике, возможно, потому, что был взрослее, а возможно и негативная память о Николае на что-то влияла. Почти всегда при общении со старшим сыном безотчетные эмоции накидывали на Вику петлю неприятных воспоминаний, уносивших ее, вопреки желаниям, к Плахину. И нередко мелькала мысль: где он? Что с ним? Но только мысль, ничуть не задевавшая душу. Но были моменты, особенно в тихие вечера, когда солнышко скатывалось к крышам домов и устаивалось мягкое тепло, а городская сутолока спадала, рисовались Вике поездки с Николаем в деревню: песни во всю силу голосов, вольный размах степных просторов, искренняя сердечность его отца, родни… И тогда что-то ноюще-сладкое проявлялось в глубинах души, беспокоило, и Вика уходила от этих навязчивых воспоминаний как могла…