Текст книги "Иметь и не потерять"

Глава 3

1

Они только что закончили вершить стожок для своей скотины. Умаялись и упарились, и Таисья поливала воду на спину Якова прямо из ведра. Озерная вода пахла тиной и лягушками, но освежала. Яков долго и с удовольствием умывался.

Таисья достала из сумки полотенце, помогла ему растереться. Чистая рубашка, надетая на голое тело, совсем взбодрила Якова.

– Теперь и в клуб можно, – пошутил он, причесываясь, – не то что в магазин.

– А я специально все прихватила. – Таисья тоже и умылась, и свежую кофточку надела, – чтобы на людях было не стыдно показаться.

Яков еще раз оглядел завершенный стожок. Тот стоял, как игрушечный, на удивление аккуратный и правильный.

– Складывай все на телегу, – попросил он, – а я пойду за Игренькой.

Жар начал спадать. От лесных колков потянуло влажной прохладой, запахло березовым листом и лесным перегноем, оживились по опушкам кузнечики и стрекозы, потянулись к дороге длинные тени от деревьев.

Мерин бежал трусцой, но бодро. Он тоже настоялся, пока клали стожок.

Яков полулежал в телеге, прислушивался к треску кузнечиков, птичьим голосам, широко раздувал ноздри, ловя знакомые, осветляющие душу, запахи.

– Я вот что думаю, – прервала его радужный настрой Таисья, – может, Ивану тоже такой тазик купить? Теперь, поди, и они варенье готовят. Дачное время.

– Что, в городе посуды нет? Тазов? – Яков щурился, вглядываясь в зелень подлеска.

– Медных, нету. Они самые лучшие для варки. Их теперь днем с огнем нигде не найдешь.

– Откуда же они появились в Гороховке? – не понял ее Яков.

– Случайно завалялись в магазинной кладовке среди всякой утвари, а мне про них знакомая сказала.

– Так в чем дело? – Яков шевельнул вожжами. – Надо – значит, купим.

– Не опоздать бы, а то кто-нибудь перехватит. – потревожилась Таисья.

– Не переживай. Наше – нам достанется, – отшутился Яков, торопя коня.

* * *

Они спустились с крыльца и пошли к телеге. Яков нес под мышкой тазики, а Таисья чуть приотстала, поправляя сбитую в толкотне косынку. И тут послышался шум. Яков не успел оглянуться, как раздался пронзительный вскрик. Он мгновенно развернулся и увидел оседавшую на траву Таисью, а рядом с нею Комова с ножом в руке. Вмиг обессилев от сверкнувшей в голове боли, Яков уронил тазы и подхватил Таисью. По глазам ударило расплывавшееся пятно крови на белой кофточке, в помутневшем его взоре проявился широко открытый рот Таисьи, белки закатившихся глаз, и темнота зашторила белый свет. Вместе с женой на руках Яков грохнулся на землю.

2

Медленно, с болью, с тяжелыми провалами в памяти возвращалась к Якову жизнь. В горячем бреду, в криках провел он в больнице чуть ли не месяц, и первое, что увидел, когда устойчиво стало работать зрение, белый потолок и белое лицо дочери, склонившейся над ним. По ее припухшим глазам, по пронзительной тоске в них он понял все, хотя сердце-вещун давно почувствовало страшную беду. Еще там, у магазина, в короткий миг екнуло оно, залив кровью голову, а потом при малейшем прояснении сознания тяжело и с болью трепыхалось, одолевая горе.

– Мать под березой схоронили? – произнес Яков с таким трудом, что лицо перекосилось, язык едва повернулся, и каждое слово отдавалось болью в затылке. Звуки голоса так коверкались, что он не узнавал себя.

Глаза дочери заплыли слезой, чистые капельки потекли из них по щекам, и Яков понял, что у березы, там, где вся родня.

Еще года три назад, оправляя могилки родителей, он облюбовал себе место на вечный покой и сказал об этом Таисье с Иваном. Сын тогда приезжал их проведать. Они пожурили его за преждевременность, но, видно, Иван это запомнил, не оплошал.

– Сыны где? – Яков хотел пошевелиться, но тело было, как чужое. Он едва-едва передвинул правую руку на край кровати.

– Иван здесь, – дочь утерла глаза, – мы с ним отпуска взяли, по очереди у тебя дежурим. А Петр уехал, у него граница.

Яков повел взглядом по палате. Справа, у окна, лежал бледный худой старик, в углу – чернявый круглолицый мужчина, напротив – маленький бородатый дед.

– Сколько я тут?

– Да не так давно. – Дочь потупила взгляд, и Яков понял, что давно. Ярко, до реальности, возникла перед ним умирающая Таисья, в голове зашумело, боль потекла в затылок, и он снова потерял сознание.

– …Вот ведь как человек устроен, – послышалось Якову, когда он вновь пришел в себя, – приперло – и жизнь совсем через другие очки увидел. – Это говорил сосед справа, худой старик.

Яков решил не открывать глаза. Так было спокойнее. Он понял, что посторонних в палате нет.

– …Все бьемся за какие-то мелочи, – продолжал старик, – а главное отпихиваем, прячем на потом. Вот я всю жизнь бухгалтером проработал и последние десять лет на одном месте, а все у меня мысли с делом расходились. Думаю одно, а поступаю иначе, чтоб начальству не перечить. Будто и не жил, а рядом с самим собой шел. Все своего часа ждал и дождался.

– А я боюсь дочку одну оставить. – Это уже толстяк заговорил. – Учится еще, в голове ветер. Из-за нее и хожу с оглядкой.

– Вот-вот, – с некоторой ехидцей в голосе подхватил все тот же старик. – У каждого какая-нибудь причина, то дочка, то дачка, а жизнь одна, не возвернешься.

– Радуйтесь, что сосед оклемался, – тоненько вдруг заговорил бородатый дед, – хоть выспимся, вторую неделю орет.

– До него молодой был, с инсультом, – вклинился бухгалтер, – не орал и не двигался, так и отвезли в холодилку.

– Тише вы, – поостерег из угла толстяк, – он, может, не спит.

– Да, грохнула жизнь человека по голове, в чем душа держится, – снова раздался тоненький голос.

– Живая она у него, в отличие от наших, коль пострадал за право дело, потому и живучая, – вновь сделал вывод сосед справа.

Послышался легкий шум, шаги. Яков приоткрыл веки. В палату вошла дочь.

– Дома как? – сразу спросил он, будто и не забывался в беспамятстве.

Дочка даже вздрогнула.

– Там тетка Марья с первого дня. – Она опустилась на табуретку.

Яков помнил некрасивую одинокую женщину, дальнюю родственницу Таисьи, работящую и тихую.

– Я не про свой дом спрашиваю. Как у тебя?

– А что у нас? Нормально. С Аркадием в одной больнице работаем. Дети учатся. Славик в третий пошел, а Ромка – в первый.

– Когда домой думаешь?

Дочь улыбнулась знакомой улыбкой Таисьи.

– Дождусь, как тебя выпишут.

В затылке опять погорячело, но сознание от Якова не ушло.

* * *

Следователь пришел на третий день, крупный, широкоплечий, с усталым, спокойным взглядом.

– Хотя все уже ясно, свидетелей больше чем достаточно, – неторопливо говорил он, – а я все же должен кое-что у вас уточнить…

Яков с передыхом, со срывом в голосе, рассказал ему о том, что произошло весной у озера и у магазина.

– Тянуть нам с этим делом нет смысла, – ничуть не взволновался следователь, – но, если вы хотите принять участие в судебном процессе, мы подождем вашего выздоровления.

У Якова сердце сжалось. Он только на миг представил, что придется пережить, пронести через душу, ворохнув заново память, и едва шевельнул тяжелым языком, справляясь с удушием:

– Обязательно надо?

– Да нет. – Следователь что-то писал. – Учитывая вашу болезнь, мы решили провести вас свидетелем, вам и решать.

– Что-нибудь от этого изменится? – пытался напрячь голос Яков.

Следователь передернул плечами.

– Вряд ли. Все яснее ясного, ни добавить, ни убавить. Свидетелей придостаточно.

– Тогда я обойдусь без судебной нервотрепки…

* * *

– Ну ты даешь! – начал от дверей Дедов. – Сезон на носу, а ты валяешься. Ловкачи уже пользуются моментом – не ждут осеннего открытия, стреляют. – Он поставил на тумбочку кулек с гостинцами. – Когда домой намерен?

Слова: заказник, стрельба, охота, егерьство – прозвучали для Якова чуждо, эхом чего-то далекого и забытого.

– Не надо, Михаил, – попросил он тихо, – посиди, отдышись, глянь, каков я.

Дедов притих, с какой-то опаской опустился на табуретку подле кровати. Вид у Якова был непривычно жалким.

– Позавчера суд был, – начал он робко, – десять лет строгоча влепили Комову.

– Я уже знаю. – Пусто и черно было на душе у Якова. «За такого человека, как Тася, его расстрелять мало…»

– Ну, так нельзя, Яш. – Дедов будто угадал его мысли, но сказал совсем другое: – Выдюжил – живи, интерес имей. Как иначе?

– А мне, Михаил, честно говоря, жить неохота. Потерял я его, интерес-то.

– Ты же говорил, что заказник для тебя – свет в окне, самая близкая забота?

Лесника остановить было трудно. Яков помнил это, но, как ни странно, навязчивая боль, нет-нет да и наплывающая на сердце, при речи Дедова не жгла и не коробила душу, как ни пытался он уловить ее отзвуки.

– Вытащу я тебя в лес, как совсем одыбаешься, там посмотрим! – Дедов не мог сидеть на месте. То вставал, то снова садился. – Лучшего лекарства и быть не может. Воздух, солнце, звуки и запахи! А вспомни, как сейчас с берез лист падает!..

Но пролежал Яков в больнице еще немало.

Глава 4

1

Отошли затяжные дожди, и на время вернулась ясная погода. Выстуженный ночами воздух весь день стоял свежим. Дали четко и прозрачно светились. Небо пугало глубиной и необъятностью. Мелким бисером протечет по нему отлетная стая птиц, и все – ни тучки, ни облачка. Степь утихла и посветлела, трогательно в ней стало и тревожно.

Худой, с почерневшим лицом, с черной болью в душе и пронзительной тоской в глазах вернулся Яков из больницы. Прямо от автобуса, с сыном и дочерью, пошел он на кладбище.

Мягко светился теплый для поздней осени день. Деревенские дворы, с опустевшими огородами, обнаженными палисадниками, были насквозь пронизаны солнцем. Гомонили на коноплях сытые воробьи, весело перекликались синицы.

Высокую ограду с увядшими венками Яков увидел издали и ослаб, с трудом доковылял до новой скамейки подле нее. Вновь и вновь ему представлялось лицо Таисьи: молодое и задорное, тихое и спокойное, грустное и скорбное… Сколько было прожито и пережито вместе – не счесть: и немалые радости, и еще большие беды прошли через их души, но Якова одолевали мысли о тех незаслуженных обидах, которые снесла от него Таисья. Было и такое, хотя редко, но было, и к постоянному мучительному чувству вины в ее смерти сердце Якова тискали и эти постыдные воспоминания.

– Вот что, папка, – нарушила молчание дочь, видя, как меняется его лицо, – бросай свою работу и перебирайся к кому-нибудь из нас. – Голос ее дрожал. – Хоть ко мне, хоть к Ивану, хоть к Петру. Хватит нам того, что случилось. – Голос дочери осекся, и Яков понял, что она заплакала. Его и самого стали давить слезы. За последнее время – от рокового дня, до возвращения – радость ни разу, даже мимолетно, не осветила душу Якова, но и слез не было, а здесь сил не стало их сдерживать, и он размазал мокроту по лицу.

– Зачем далеко забираться? – глухо вымолвил сын. – У меня – рядом.

И тут впервые после болезни Яков понял всем своим измученным существом, что окончательно выкарабкался из безнадежного состояния, что, крути, не крути душу, а жить надо, что она – эта жизнь – вновь встала перед ним со своими тревогами и заботами, радостями и бедами…

– Нет, дети, – едва справился он с голосом, – рано мне еще на отдых. Тут вот я сижу и сидеть буду, пока сил не станет, тут и лягу рядом с нею. – Яков замолчал, смахивая скопившуюся в слезнице влагу.

– Инсульт и сердечные сбои – не шутка, папа, – одолела слабость и дочь, – как после всего будешь работать? По хозяйству управляться? Да и что за жизнь в одиночестве?

Оградка еще пахла свежей краской, но запах увядающих трав и листвы был сильнее, и Яков ловил его, раздувая ноздри.

– Хозяйство сбудем – оно мне ни к чему. В работу – втянусь, не впервые, а люди вон кругом.

– Как без хозяйства жить в деревне? – клонил к своему и сын. – Да и рука, говоришь, левая немеет.

– Одному мне много не надо. На мясо – дичи какой добуду, что другое – куплю.

– От перенапряжения может инсульт повториться, сердце сдать, – решила припугнуть его дочь.

Яков пропустил угрозу мимо сознания.

– Все, дети, разговор на эту тему окончен. Вы меня знаете. Прикипел я здесь душой, прирос телом и не оторвусь, не смогу…

Нежно голубело небо над степью, четко светились дали.

Якову как-то легче стало оттого, что он вдруг сразу и определился в сложном хаосе чувств и мыслей, увидел путь в жизни, пусть еще не совсем ясный, едва обрисовавшийся, но обнадеживающий, дающий силу и прицел на будущее.

Он поднялся, прошел в оградку и присел на корточки подле могилы. Глиной и сыростью пахнуло на него, травяным тленом и свежим деревом от креста. Яков сглотнул комок горечи, дрожащей рукой поправил увядшие венки и встал.

2

Проводив дочь и сына, Яков дня три лежал на кровати, подняв глаза к потолку. Марья, добровольно взвалившая на себя все хлопоты по дому и хозяйству, так и сяк к нему подступалась – с добром и руганью, но все напрасно. Яков отмалчивался, прятал глаза и продолжал хандрить. Когда он выходил на улицу и вглядывался в желто-голубое пятно озера, в дымчато-сизый лес, пронзительные дали, в груди что-то поднималось теплое и тревожное, облегчало и осветляло душу, тянуло в угодья. Но мысли высверкивали тот страшный день, связывая егерскую работу со смертью Таисьи, и вновь начинало давить и обволакивать тоской сердце. Яков возвращался в избу и падал на кровать.

На четвертый день приехал Гамаш. Он вошел в избу без шума, вкрадчиво, будто перекатываясь с ноги на ногу, и увидел Якова в постели, всклокоченного, полусонного.

– Все лежишь, Яков Петрович. – Гамаш протянул руку. – Я в больницу специально к тебе не ездил – лишняя болячка, и не до меня, думаю, там было.

Яков, привстав, пожал руку.

– Садись, вон табуретка.

– На суде я был. – Гамаш снял кепку, сел. – Сказал, что надо. Потом с прокурором разговаривал, интересовался, можно ли на пересуд подать, чтобы под «вышку» того гада подвести…

Яков молчал. Ни радости, ни огорчения в его душе приход Гамаша не вызвал. Он даже не пытался, по старой привычке, следить за интонацией голоса говорившего.

– Горю твоему мне не помочь, но хочу знать – будешь работать егерем или нет? Время сейчас горячее – осенний сезон на исходе, наглеют люди, лезут в заказник, постреливают…

Слова Гамаша все же задели Якова, повели мысли к озеру, к светлым плесам, таким близким и знакомым, к Долгому лесу – чуду в степи, и вновь защемила ему душу непонятная тревожность.

– Тут уже некоторые надоели, – ровно говорил Гамаш, – на твое место просятся…

«Шелести, шелести, – пытался задержать внезапный трепет души Яков, – спишь и во сне видишь, что на мое место подручный тебе человек влезет. Но нет, заказник – у меня последняя радость, ее вы у меня не отберете…»

– О чем говоришь, Серега? – Яков отбросил одеяло и сел, поставив худые ноги на половик. – Не для того я жизнь себе исковеркал, чтобы отступиться. Кое-кто думает, что Земляков испугался, струсил и отвалит в сторону, а они будут добивать то, что еще не добито. – Он потянулся за трико, стал одеваться. – С завтрашнего дня буду объезжать свой участок. Бюллетени мои сын в управление повез, выписан я вчистую.

Гамаш сидел спиной к окошку, тень закрывала его лицо, и глаз не было видно.

– Ну, давай, наводи порядок. То, что у нас с тобой были неувязки, ерунда, работа есть работа, все бывает. Зла на тебя я не держу.

– Дело хозяйское. – Яков остановился перед Гамашом. – Только я начну шерстить без оглядки.

– Ты и раньше нешибко глядел. – Гамаш усмехнулся, поднимаясь.

– Не глядел, – согласился Яков, закидывая кровать одеялом, – но и слабину в штрафах давал.

– Осторожность в нашем деле не помешает. – Гамаш собрался уходить. – Мало ли что.

– Наосторожничал. – Голос у Якова дрогнул. – По всем меркам, мне бы лежать там. – Он кивнул на окно в сторону кладбища. – Да она под нож кинулась, меня ограждая. А если бы я еще тогда, по весне, раскрутил бы дело на уголовщину, беды бы такой не произошло.

– Как знать, как знать, что нас ждет впереди… – Гамаш натянул кепку на круглую голову. – Этот Комов говорил на суде, что хотел тебя лишь пырнуть в руку, для острастки.

– Ладно, Серега, – отмахнулся Яков, – что теперь воду в ступе толочь, – буду работать, пока не упаду.

– Давай, давай, – вроде бы подбодрил его Гамаш и толкнул от себя входную дверь.

3

– Пора уже и капусту рубить, – завела разговор Марья, высокая, ширококостная, с длинным узким лицом. Она только что подоила корову и цедила молоко на столике под навесом.

Яков копался с мотоциклом. Работа отвлекала от мрачных мыслей, убыстряла время. Прошлым днем он все же собрался с духом и сходил к озеру. Лодка подрассохлась. Заходные мостки кое-где подгнили. Обычно Яков следил за ними, вовремя заменял доски и поручни, а тут почти три месяца никто к ним и не прикасался. Яков спустил на воду лодку, чтобы забухла, и долго вглядывался в основной озерный плес, искрящийся на солнце почти до горизонта. Та боль за угодья, те заботы, оттесненные горем, проявились в нем почти с прежней силой, и Яков теперь уже без малейших колебаний понял, что и радость его, и исцеление в работе.

– Зачем она мне, эта капуста? – отозвался он на Марьино предложение. – Себе возьми или по родне раздай.

Та обернулась через плечо, хмуря белесые брови.

– Ишь, широкий какой. – Марья глядела на Якова с напускным неудовольствием. Уж кто-кто, а Яков хорошо знал, что, несмотря на внешнюю суровость, душа у нее – троюродной сестры Таисьи – мягкая и добрая. Кому только она ни помогала в деревне, скрашивая свою стародевичью жизнь, проведя лучшие свои годы с родителями-стариками, вламывая дояркой. Женихи ее разъехались по городам и ударным стройкам, а у тех, которые остались, был выбор, и непривлекательная на лицо Марья так и осталась вековухой.

– Все бы и раздал, будто жить не собираешься. А щи зимой из чего варить?

Якову показалась мелочной и смешной эта ее забота, но обижать Марью не хотелось. Он и раньше ее уважал за доброту, спокойный характер, трудолюбие, а тут, когда она в горячее время пласталась почти одна на его подворье и все сохранила, сделала лучшим образом, вовсе зазорными были бы любые упреки.

– Обойдусь без щей или к тебе приду похлебать, если приспичит, – отозвался Яков с едва заметной веселостью.

– Так и будем друг к другу бегать? – Марья стукнула опустевшим подойником, ставя его на столик. – Я к тебе работать, ты ко мне – есть.

Яков уловил в ее словах некоторый скрытый намек на совместную жизнь и осерчал, хотел осадить Марью, но передумал, сдержался.

Хлопнула калитка – в ограду вошел Дедов, торопливо, в какой-то тревоге.

– Здорово, труженики! – крикнул он от ворот. – Я вам не помешаю?

– Шагай, шагай, – обрадовался ему Яков. – Давненько не видились.

– Так с самой больницы, с того раза. – Дедов пожал руку Якову, присел на коляску мотоцикла. – Как здоровится, дышится? – Он вглядывался в лицо Якова. – Вроде живинка в глазах появилась, сверкают чуть-чуть.

– Да вот, отхожу потихоньку, шевелиться начал.

– Ну и правильно. – Дедов кивнул на переулок, за которым виднелась степь с дальним лесом. – Вон как все светится, захочешь – не умрешь.

– Не умрешь – так добьют. – Яков нахмурился.

Дедов понял его, тоже помрачнел.

– Случайность, Яш, произошла, от нее никто не застрахован. Комов краснуху тянул с дружками в кустах, за магазином, а тут ты нарисовался. Нож у него под рукой был – колбасу на закуску резали, душонка и зашлась злом за то, что весной ты его прищучил, дружки подогрели.

– Ладно, Михаил, – тронул его за плечо Яков, прерывая, – чего теперь душу бередить. Исходи на говно, не исходи, казнись, не казнись – прошлого не вернешь.

Дедов кинул взгляд на Марью, все еще хлопотавшую под навесом, и соскочил с коляски.

– Да я про другое хотел сказать, – поняв, что не туда заехал с разговором, повел иную речь Дедов. – Тот, что был весной с Комовым и за магазином, Рогачев, сегодня на заре козу дикую в своем сеннике застрелил. Веруха видела все – она наискосок живет. Надо бы по горячим следам его накрыть.

– Почему в сеннике? – не сразу дошла до Якова тревога.

– Собаки, может, загнали, или еще кто.

– Неймется, значит. – Знакомо закололо под лопаткой, судорога потянула пальцы левой руки, и сама рука стала терять чувствительность. Яков замотал ею, будто сбрасывая болезнь. – Он теперь все припрятал, не уличишь.

– Да нет! – Дедов в нетерпении переступал с ноги на ногу. – У нас еще не знают, что ты из больницы вышел. Рогачев не будет осторожничать.

– Ладно, запряги моего мерина, а я пока форму надену.

– Так на моей тележке можно! – как всегда, торопился лесник.

– А как оттуда? – Яков усмехнулся. – Ты меня снова сюда повезешь?

– Поел бы, – шагнула из-под навеса Марья. – Черный весь. – Она держала в руках трехлитровую банку со свежим молоком, вторая стояла на столике, в тени, закрытая крышкой, – кожа да кости, того и гляди ноги подломятся. – Марья глядела на Якова чистыми, немного грустными глазами. – Там картошка горячая с мясом и грибами.

– Потом, как приеду, – отмахнулся он, тоже вдруг заторопившись.

– Потом все остынет.

– Экстренное дело, – вмешался Дедов, приглядываясь к Марье, – торопимся.

– Ты-то хоть бы не равнялся с ним, – обиделась она. – Человек с того света вернулся.

– Ничего, Марья, ничего, – примирительно качнул головой Дедов, – раз за дело болеть стал – значит, жить будет, сил наберет.

– Так мне в обед капусту солить дома, а он разве поест без принудиловки…

Они едва собрались, как у ограды остановилась легковая машина. Из опущенного окна высунулся Пискунов.

– Как здоровье, Яков Петрович? – крикнул он издали.

Яков уже двинулся через заднюю калитку на зады, но остановился.

– Отлежался малость. – Нового Пискунов вряд ли что мог сказать, и возвращаться Якову не хотелось.

– Зайди поговорить, может, помощь какая требуется, не стесняйся, чем могу – помогу. – Пискунов помедлил, видимо, ожидая ответа, но Яков промолчал, и он газанул, резко разгоняя машину с места.

– Смотри, какая красота! – Дедов ехал впереди и придержал свою лошадь.

Остановился и Яков.

Ярко-зеленое поле озими тянулось узкой полосой между лесами, и на самом его краю сидели большие матово-белые птицы. На фоне сочной зелени и полыхающих от взошедшего солнца колков, они до того белели, что глазам было больно.

– С северов подвалили. – Яков щурился от скользящих лучей низкого солнца, теплея и светлея душой. – Значит, вот-вот мороз ударит – лебеди его на хвосте несут.

– А на озере, сказывали, еще три хлопунца плавают! – трогая вожжи, выкрикнул Дедов. – Поди, от тех – разоренных.

Высветленные солнцем лебеди, чистые леса, ясная и глубокая степь обрадовали и взбодрили Якова.

– Скорее всего, – согласился он. – Я им не дам пропасть, отловлю, пусть у меня живут зиму. Завтра же сплаваю в озеро, а то схватит закрайки морозцем, тогда не пробиться. А если потом станет все озеро, лисы их в одну ночь кончат.

* * *

Лошадей они привязали на задворках у Дедова и пешком двинулись к дому Рогачева.

В теневых местах уже белел тонкий налет инея, оттуда тянуло холодком, а посохшие бурьяны искрились капельками влаги. Гудели где-то трактора и машины, пахло дымом и соляркой.

– Ты иди в дом, – распорядился Дедов, – поговори, придержи его, а я по закуткам пошарюсь.

– Неположено без спроса. – Яков шел степенно, тяжело шаркая сапогами о землю.

– Нашел с кем законы блюсти, – как всегда, горячился лесник. – По нему уже давно тюрьма плачет.

– Если в самом деле он застрелил косулю, – старался быть спокойным Яков, – то и в суд можно бумаги выправить – третий раз на браконьерстве словится…

Рогачев даже побледнел, когда увидел в дверях Якова в егерской форме, с нагрудным знаком и пистолетной кобурой, залихватские усы его как бы обвисли.

– Не ждал? – старался удержать твердость в голосе Яков. – Думал, уложили Землякова в постель по конец жизни?

Рогачев молчал. Он сидел за столом с женой и завтракал. В доме пахло свежевареным мясом, солеными огурцами, укропом.

– Садитесь, Яков Петрович, – пригласила жена Рогачева, вскочившая со стула, – чего вы так сразу?

Он присел на предложенный стул.

– Претензии не к тебе, по его душу. Косуля тут ему помешала.

– Я говорила, говорила! – зашумела хозяйка. – Теперь расхлебывайся! Плати!

Вошел Дедов, поздоровался, кивнул Якову, давая понять, что задержался на дворе не зря.

– Угостили бы хоть козлятной, – начал он в лоб.

– Что теперь будет, Яков Петрович? – Женщина схватилась за виски.

– Разберутся, – уклонился Яков от прямого ответа и расстегнул свою заветную сумку с документами.

4

Марья пришла рано. Яков слышал ее шаги в кухне, но проснуться не мог. В полусне громоздились у него несуразные мысли, теплилась в сердце тихая радость: в доме был человек, который заботился о нем, думал. Потянулся в полусне и недавний разговор, в котором Якову показалось, что Марья вновь намекает на совместную с ним жизнь.

– За то, что хозяйство сохранила, – сказал он ей тогда, – низкий поклон и душевное спасибо. Как расчитываться с тобой, не знаю. Бери из моего двора, что пожелаешь, вплоть до коровы. Лошадь только мне нужна да мотоцикл.

Марья покачала головой.

– Ничего мне твоего не надо. Я помогала по-родственному, по-человечески, из сочувствия.

– Ну а в один колхоз пока собираться не будем, – пошел напрямую Яков, – не могу я…

* * *

Он еще долго думал о себе, о Марье, детях и, конечно же, о покойной Таисье, пока собирался в угодья, запрягал мерина, и мысли рвали его душу своим противоречием, и конца им не было, и края.

Обогнув светлый колок, Яков услышал далекие выстрелы: один, второй – и очнулся, остановил коня. Стреляли за увалом, на дальнем поле. И пока он прикидывал: кто да что – прозвучал еще дублет. «Это уже не с подбега лупят, – решил егерь, заходясь в нервной дрожи, – нагло и обстоятельно. – Он погнал мерина как мог быстрее, подпрыгивая в телеге на кочках. – Не дают спокойно работать, мать бы их не рожала…»

На бугре Яков придержал распаленного бегом мерина и вскинул к глазам бинокль. Он сразу увидел желтую полосу стерни в рамках худосочной, выполосканной дождями зелени – отавы, а на ней две засидки в разных концах, обметанные гусиными профелями.

Низкая стайка гусей, летящая с озера на кормежку, шарахнулась в сторону от засидок, слабый огонек метнулся в воздух и растаял. Один из гусей стал падать, и только после этого Яков услышал выстрел.

Поле было на участке Гамаша, и егерю стало ясно – так смело и открыто могли стрелять только с разрешения охотоведа.

Яков уже было отнял бинокль от глаз, как в последний миг увидел над полем низко летящего лебедя. Миг, и птицу будно палкой ударили по шее: перевернувшись, лебедь запарусил крыльями и врезался в стерню.

Этот удар о землю Яков не мог услышать. Он его как бы почувствовал всем своим телом, будто горячая картечь прошила и его с далекого расстояния. На мгновенье егерь перестал слышать и видеть, испугался, что потеряет сознание, и вскочил, хватаясь за вожжи.

Мерин будто понял хозяина, рванулся с места, едва не опрокинув телегу. До приметной полоски он донес Якова почти в одну минуту.

Когда телега подкатила к засидке, в ней поднялся человек. Что-то знакомое было в его фигуре, лице, и, спрыгнув на землю, Яков шагнул к нему, приглядываясь.

Гусиные стаи, замечая людей, с тревожным гоготом улетали дальше, растягиваясь длинными цепочками.

Охотник вылез из засидки, и егерь увидел узкое лицо под добротной, с козырьком, шапкой, бородку клинышком, и сразу узнал зимнего гостя Гамаша.

– Яков Петрович! – улыбнулся тот. – А я думаю, кто это нам охоту портит?

Во второй засидке тоже встал охотник и направился к ним.

– Бумага у вас, конечно, есть? – старался быть спокойным Яков. Он представлял, с кем имеет дело, и решил быть похитрее: в третий раз они не должны были выкрутиться.

– Есть. Сергей Павлович выдал. – Бородач полез во внутренний карман куртки. Он осознавал, что шкодит в заказнике, и держался пока без гонора.

Яков взял разрешение, пробежал взглядом. Под документом стояла подпись начальника управления. «Знаю я эту хитрость, – предположил он. – Гамаш имел пустой бланк с подписью и заполнил…» Егерь зажал между пальцами разрешение.

– А охотничий билет? – не обращал он внимание на ухмылку бородатого.

– И билет есть…

Подошел толстяк, тоже знакомый Якову по зимним встречам.

– Что тут происходит? – высокомерно начал он, сужая и без того заплывшие веками глаза.

– Документы проверяет, – снова ухмыльнулся бородач.

– А зачем? Не его же участок?

Яков, хмурясь, повернулся к толстяку:

– Покажите и ваш билет. – Он решил не ввязываться в разговор. Люди перед ним были прожженные, на язык острые. Такие кого угодно из себя выведут, а потом и сыграют на этом.

– Что за комедия? – Толстяк явно осторожничал, но Яков ничем себя не выдал, и он лениво расстегнул замок кожаного пальто.

Взяв билеты, Яков быстро сунул их к себе в карман.

– А теперь давайте ружья! – Он поддел ногой лежаее на бруствере засидки ружье и поймал его. – Вот так!

Бородач попытался схватить ружье за ремень, но егерь зажал его под мышкой.

– Но, но, осторожнее! – крикнул он. – Оно стреляет!

– Ты что это себе позволяешь?! – пошел на Якова толстяк. – Да ты знаешь, на кого замахнулся?!

– Ваше, ваше, давайте! – твердо стоял егерь и ловко сдернул ружье с его плеча.

Уверенные в своей неприкосновенности, вседозволенности, не ожидавшие такого поворота и напора, блатные охотники на какое-то время растерялись.

– Да мы тебя с дерьмом смешаем! – замахал короткими руками толстяк, норовя вырвать у егеря свое ружье.

Яков уворачивался, отступал, тихо, задом.

– Спокойно, спокойно! – осаживал он толстяка. – А то ведь я на службе, при исполнении.

– Какое ты имеешь право? – трясся от волнения и бородач. – У нас разрешение!

– Туфта, а не разрешение! – Яков шагнул к засидке, ковырнул ногой кучку соломы. Под ней оказались тушки двух гусей и лебеденка. – Это тоже по разрешению?! – не удержал он ровного голоса.

Бородатый сразу притих, перестав брызгать слюной в горячем крике.

– Он серый, со стороны солнца летел, я и не разобрал.

– Зато разберутся, где надо! – Егерь потянул лебедя к себе. Браконьер тоже поймал длинное крыло птицы. – Не цепляться! – заметив его попытку, резко крикнул Яков.

– Оставь его, Васильич, – видимо, смирился с тем, что произошло, толстяк, – пусть выпендривается. Ненадолго. Завтра же позвоню в управление – все притащат.

– Ты же сам лебедей ловишь! – не мог до конца успокоиться бородач. – А куда они деваются – никто не знает. Ондатровые шкурки туда-сюда сплавляешь.

«Ишь, куда загибает! – Яков на миг даже растерялся. – Эти цацкаться не будут. Эти сразу уголовщину пришьют… Но посмотрим, пободаемся, если что». – Даже мимолетная тревога не тронула сердце егеря.

– Мясо козье у браконьера забрал и прикарманил, свидетели найдутся…

«Во несет! – Яков усмехнулся в воротник. – И откуда знает? Хорошо, что в фермерскую столовую сдал, квитанцию оформил…»