Текст книги "Иметь и не потерять"

Я выравнивал дрейф сети и лодки по мысленно проведенной линии от далекого буя до уключин, держа ее – эту линию – строго поперек течения, и расслабиться не успел, а тонщик – дядя Вася, уже потянул поводок сети на себя.

Быстро заскользила мокрая, поблескивающая в лучах встающего над откосом солнца долгая снасть, складываясь в веревочной закрутке полукольцом. И вот трепыхнулась первая рыбина – стерлядь в две-три ладони длиной. За ней – вторая, третья… Буйно замелькал белесым брюхом судак не менее полуметра, пара язей с добрые лапти, и вдруг, извиваясь темной хребтиной, широкая, в тесовую доску и чуть ли не метровой длины, нельма, еще стерлядки, еще…

Я почти не работал веслами, лишь слегка направляя лодку к береговой излучине, на затишье: там, на плоском песчаном забереге, мы всегда выбирали рыбу. Добрая добыча радовала, и я щурил глаза на разливавшуюся серебром ширь Иртыша, теша душу и удачей, и радостью отдыха…

«Толян! – вдруг с хрипотцей произнес дядя Вася. – Кажись, крупняк в самом конце стенки – тянет, аж руки гудят!»

И тут, невдалеке от лодки, всего-то метрах в пятнадцати, громыхнул о воду какой-то темный обрубок чурбан, будто вытолкнутый из глубины неким взрывом, и взбурунив без того кудрявившееся течение, ушел по касательной в сторону берега.

«Осетр! – снова едва продохнул рыбак. – Бери киянку, и как я его подведу к борту – бей по башке!»

Бугрились у дяди Васи мышцы на руках, резал водяные всплески тугой поводок сети, а где-то там, на глубине стремнины, у самого края дели, бился в ярой попытке избавиться от капроновых пут ошалевший осетр. Даже тяжелую крестовину буя водило из стороны в сторону, и нырял он, скрываясь в бурунных всплесках. Дядя Вася все наматывал на руку тугой поводок, зажимая его в налитом крепостью кулаке, ломил силу силой.

Ближе и ближе водяная кипень от беснующегося в предчувствии гибели оковалка-осетра. Я на несколько мгновений ловил глазами его темную в острозубых жучках хребтину, косой срез хвостового стебля, но широколобая голова осетра, засевшая в дель[3]3
  Дель – сеточное полотно.


[Закрыть]где-то у нижнего поводка сети, скрывалась под водой в пене и фонтанах брызг…

Когда до буя осталось каких-нибудь десяток метров бечевки, у борта вдруг показалась острорылая с округлыми глазами в черепных западинах морда, и я, насколько мог размахнуться, ударил деревянной колотушкой по широкому лбу рыбины. Осетр с такой силой взметнулся вверх, что лодка резко сыграла на борт, едва не зачерпнув воды, а я, теряя равновесие, вылетел спиной в кипучую воду.

Миг, и сильное течение крутануло меня, как тряпку, утягивая вниз. Я еще плоховато плавал, но задыхаясь от нехватки воздуха и страха, стал барахтаться изо всех сил, молотя руками и ногами, и мне удалось на мгновение вынырнуть. Едва я хватанул воздуха, как водоворот снова увлек меня под холодные струи, относя как более легкого дальше и дальше от лодки.

Мне будто груз привязали к ногам – так тянуло в глубину. Дикий страх обручем охватил грудь. Вода тугим кляпом залила рот – ни сглотнуть, ни продохнуть. Почти теряя сознание, я почувствовал, как кто-то сильный вытолкнул меня на свет. В груди резануло болью от тугого удара воздуха, глаза застелила горячая слеза. Сквозь эту пленку слезницы я увидел голубое глубокое-глубокое небо и почувствовал чью-то тянущую силу.

«Помогай! – послышался голос дяди Васи сквозь тугие толчки крови в висках. Это он, бросив сети, сиганул в реку и подплыл ко мне. – Работай руками и ногами! Гребемся к берегу, по течению, наискосок. Лодку-то понесло на стрежень, к Кривому острову».

Проглатывая остатки воды, так больно заложившей грудь, я стал толкаться размашистыми гребками, чувствуя крепкую поддержку за воротник куртки.

Тугими лохмами плескалась вода, била в лицо, в нос, рот, но сквозь эти неплотные выплески я все же хватал нужное количество воздуха и плыл, плыл… Какие-то краевые струи основного течения несли нас к берегу.

Нахлебавшись воды и намучившись до потери сил, мы оба вылезли на глинистый берег и несколько минут лежали на мягкой тверди рядом, молча, не шевелясь. А когда оклемались и поднялись на взлобок, наша лодка едва виднелась чуть ли не посредине Иртыша.

Ничего не сказал тогда дядя Вася мне в упрек, лишь мотнул тяжелой головой, вытряхивая остатки воды из ушей.

«Чеши домой и гони плоскодонку – выручать надо лодку с сетью…»

Повезло нам в какой-то мере: и сеть не села на зацеп, и осетра, почти в три пуда весом, – вытянули.

* * *

Зимой пошел я на завод, где мои братья работали, учеником фрезеровщика. Но недолго пришлось вздрагивать по утрам от нудного заводского гудка – срок службы в армии подоспел, и покатили нас в теплушках, Дорога дальняя, длинная и скучная, и стали мы с азартными ребятами в карты резаться, в очко, на деньги. Ну а там, где деньги и азарт, все бывает. Я наловчился здесь, в Атаманском хуторе, зимними вечерами у приблатненных мухлевке и стал облапошивать одного игрока за другим… Ну, ясное дело – недовольство, драки. Едва в штрафбат не угодил. Мой хоккейный профессионализм помог. Я ведь к этому времени, до призыва, играл в хоккей и в спортивных клубах, и в сборной области, и в армии меня сразу включили в состав общевойсковой команды. В игре и служба прошла. Хотя армия есть армия – всякое бывало. Тем более с моим характером – не любил я склоняться перед кем-нибудь, ходить в подчинении. Но обошлось, обмялось…

6

Вернулся я после дембеля домой, в физкультурный институт поступил – и пошло-поехало, потекла обычная, как у всех, жизнь. Ну а мне это «как у всех» – не по нраву. Ограниченность в домашних стенах, городская сутолока, однообразие будней – не приемлемы ни для моей души, ни для моего сознания. Бытовая тягомотина всегда меня угнетала. Снова завязался я в хоккее и в любительской охоте: утки, боровая дичь, зайцы, лисы да и кое-кто крупнее. Вначале охотился в ближних лесах и на знакомых озерах, потом начал осваивать и малоизвестные угодья, дальние места. Но и те охоты меня не удовлетворяли – хотелось большего: особой остроты ощущений, непредсказуемости, каких-нибудь чудес, что ли, на которые так богата природа… И потянуло меня на серьезные испытания, в тайгу. Только там можно было проверить себя в полной мере, пережить непережитое, взять недоступное, объять необъятное, подняться душой на другую высоту…

* * *

Течет в наших муромцевских урманах небольшая речка Нижняя Тунгуска. По каким причинам назвали ее так первые сибирские поселенцы – неведомо. Только ни размерами, ни мощью она и близко не приближается к своей «тезке», что впадает в Енисей. По берегу этой речки проложила крутые уличные изгибы деревня Черемшанка. Вокруг тайга да болота. Пахотные земли по увалам вдоль речки можно шагами измерить – в подъем одному доброму хозяину. А прижились вблизи речного истока чувашские переселенцы не ради пашни или разведения скота – охота да рыбалка привязали их к той глуши…

В эту глушь и попала наша студенческая группа на уборочную страду. Высыпали мы из автобуса, привезшего нас в Черемшанку, на взлобок, что поднимался из крутого поворота речки неподалеку от колхозной конторы, глянули на подпирающий небо бор по другую сторону Тунгуски и обрадовались: наконец-то настоящую тайгу увидели! А у меня и дух зашелся от той самой радости: глядишь, и удастся поохотиться с кем-нибудь из местных охотников в свободное от работы время, понюхать, почувствовать настоящую тайгу – не зря же я настаивал в деканате на отправке нашей группы именно в этот район. И не ошибся: красота-то какая! Сосны – под облака в темно-зеленом размахе, с прямыми, будто выверенными по отвесу, стволами красной меди, неподвижно каменными, от одного человеческого охвата до нескольких. А там, за их ершистой стеной, голубеющие дали бескрайней тайги, волнами стекающей к горизонту.

Тишина, смоляной настой воздуха, в который примешиваются запахи сена, соломы, конопли и смородины… Да разве можно перечислить весь аромат таежного воздуха, в который еще вливаются и запахи с огородов, сжатых полей, от сенокосных отав! Тем более, что букет этих запахов меняется в зависимости от погоды, времени суток, расположения: у реки он всегда иной, чем, например, на взгорке, в гуще леса или на выкошенной луговине…

Уборочные работы в страду хотя и были для студентов тех лет обязаловкой, но мало кто ехал в сельский край без желания. Многие из выросших в городе молодых людей чаще всего и познавали иную жизнь именно в этих поездках. Там, в деревенских глубинках, они знакомились не только с иными по нраву людьми, но и с иным бытом, с иными, близкими к народным корням, традициями, иной историей, иной природой.

…Тогда, в ту уборочную, и пришлось мне встретиться с первым таежным зверем – медведем.

Поселили нас в пустующем детском садике, по комнатам. И стали мы зерно лопатить на току, готовить его к засыпке в семенную глубинку. Крутился я за старосту, а мысли все об охоте, и все почему-то выметывались на самого опасного зверя – медведя. Силы, что ли, тогда бродили во мне непомерные – руками, думал, того зверя прихвачу. Мишка-тракторист, с которым я познакомился, здоровый, под два метра, бугай, когда я ему сказал об этом, засмеялся и говорит: «Ну-ну, попробуй – он тебе быстро башку оторвет». Но у меня даже теневого пятнышка страха не было. А тут еще Борька, наш гитарист, загоношился со мной на медведя идти, и еще кто-то из сельчан подогрел меня словами о том, что рядом с деревней, на Сухой гриве, что по-над речкой Веселухой, впадающей в Тунгуску, не раз видел свежие медвежьи следы. Лови момент! Но как вырваться в тайгу, если я даже ружья с собой не захватил? И на деревне всего две одностволки: у Мишки-тракториста и еще у какого-то инвалида войны. Запереживал я: сентябрь на исходе, семенное зерно подработано и засыпано в амбары, скоро домой, на учебу, и время свободное появилось, а моя задумка так и осталась задумкой. Стал я Мишку склонять на медвежью охоту, а он: «Нет, мы на этого зверя давным-давно не охотимся – не к чему: мясо его не каждый есть станет, и с выделкой шкуры морока. Да и куда ее? На пол бросить или на стенку повесить – так моль сожрет. Я на речку сбегаю – пару утей подстрелю для отвода души, и добро»… Но что-то показалось мне в тех словах неубедительным, уклончивым. Боязнь ли риска, что ли, или простая осторожность. «В тебе же весу больше центнера и силы на троих, – продолжал я наседать. – Кулаками от зверя отмахнешься». Мишка качнул головой, не соглашаясь: «Клыки и когти не пересилишь. А если по правде, так в детстве я видел, как медведь моего родного дядю покалечил в малиннике. Мы тогда втроем ягоду брали. Не густо было ее, и дядя решил другие заросли поглядеть. Там и наткнулся на зверя. Крики, рык, кровь… Добро, сосед, что был с нами, берданку с собой прихватил – только выстрелы и отогнали зверюгу. С тех пор я стараюсь не сталкиваться с медведем». На том мои попытки уговорить Мишку на серьезную охоту и закончились.

А тут, по случаю окончания уборочных работ, решили мы вечеринку устроить. Пива домашнего у чувашей набрали. Надо сказать, отменное было пиво! Такого я после нигде не пил. Не брагу, а именно домашнее пиво умели варить наследники первых поселенцев.

Сидим у дома, в ограде, возле двух вынесенных столов, потягиваем пиво через соломинки. Друг Борька на гитаре наяривает. Девчата песни поют. Солнечно. Тепло. Отрадно. И Мишка-тракторист к нам присоседился. Разговоры, шутки. Не заметили, как солнышко за бор, что по-над Тунгуской скатилось, обуглило деревья, кинуло на их верхушки жгучую позолоту – будто затлел лес от невидимого пожара. И вдруг этот мед бабьего лета взорвался злобным собачьим лаем, эхом, прокатившимся по всей деревне. Еще и еще, да с визгом, взахлеб. Казалось, что все деревенские собаки, дремавшие на солнцепеке, вынеслись из разных мест к поскотине. Нас будто ударной волной шибануло: враз оборвались и гитарные аккорды, и песни, и благость. В глазах девчонок не то легкий испуг, не то немой вопрос. Мы тоже запереглядывались: месяц прожили, а такого дружного наката лая не слышали.

Стоит отметить, что к тому времени добрых собак в Черемшанке не осталось: извелись за отсутствием серьезного промысла. Остались одни ублюдки. Но злобы у них, как у всех ублюдков, будь то животина или человек, – невпроворот. Попробуй, войди в ограду – штаны порвут.

«Зверя чуют, – невозмутимо пояснил Мишка-тракторист. – Скорее всего, у Веслухи, на Сухой гриве, появился. – Он прислушался. – Кабы наших свиней не выпотрошил – пасутся они там все лето, и мой боров одинцом неподалеку гуляет, а коль поднялась такая тревога, надо бы домой его пригнать, да уходить от вас неохота – давно мне так светло не было…»

Меня будто током дернуло – вот на чем можно Мишку склонить к охоте!

«Зря, – говорю, – ты рискуешь. На одиночку медведь и позарится прежде всего».

«Пока не трогал. – Мишка улыбнулся, растянув полные губы. – Да и боров у меня, что вепрь, так просто не поддастся».

«Медведь и с вепрем сладит».

Но Мишка не сдавался, косил воловьи глаза на одну нашу студентку – дородную, под стать ему, и все крутил слегка кудрявой тяжелой головой…

* * *

Всю ночь в широкое окно светила круглая литого серебра луна, и мне не спалось. Мысленно рисовались всевозможные охоты в таежных дебрях, рисковые случаи, остервенелые звери… А утром, едва взыграло солнце над дальним косогором, подкатил на тракторе Мишка.

«Поедем на Сухую гриву, – позвал он, – кабана моего поищем, и ты следы зверя посмотришь: там, говорят, лапа – ни в один мужицкий размер обуви не втиснешь. Я такой как-то видел – мурашки по спине…»

А я вновь за свое: «Ружье дашь, тогда и поглядим у кого будут мурашки, а у кого шкура нараспашку…»

Кое-как уговорил его взять одностволку и пяток патронов с круглыми пулями. Поехали мы на жнивье и у одной из соломенных куч увидели то, что осталось от кабана: полтуши без головы – задрал его медведь, но все сожрать не осилил, спрятал остатки под солому. Видимо, визжал кабан несусветно, пока его зверь заламывал, вот собаки и бесились в лае. Мишка заругался, загоревал и говорит: «Этого разбоя спускать нельзя. Ночи спать не буду, но шкуру с медведя спущу. Будем его здесь караулить – зверь обязательно придет. Вот только поближе к лесу подтащим эти полтуши».

«С одним ружьем, что ли, сядем его ждать?» – едва сдержал я радость в голосе.

«У капитана возьмем, который на яру живет. У него одностволка. Сам не охотится – инвалид войны с одной ногой…»

* * *

Большая изба, крытая тесом. Скорее всего, еще до войны срублена. Вызвал Мишка хозяина к палисаднику, дышащему смородиной, на лавочку. Присели.

«Дам я ружье, – выслушав наш рассказ вперебой, отозвался немногословный старик, поглаживая культю, но будьте крайне осторожны: медведь в наших местах крупный, черноспинный, с сединой по холке, ярый. С ним играться в смелые охотники погибельно…»

Маленько у меня зашевелилось что-то прохладное в груди, но ненадолго. Жгучий азарт задавил все. Неотвратно захотелось окунуться в эту опасность, ощутить ее наяву, душой и телом. А старик: «Вы на дереве сучки опетляйте веревкой и на нее садитесь. Но ничего не рубите, не строгайте и шибко не топчитесь, не курите и не разговаривайте – иначе зверь вас обнаружит раньше, чем вы его. Но, самое главное, враз не стреляйте. Свалить сразу крупного медведя вряд ли удастся, а он может кинуться на ваше дерево. Вот тогда и пригодится запасной патрон…»

Кое-как умостились мы вдвоем на одной раскидистой березе. Ножи в сучья повтыкали, топоры и притихли. Вся деревня на виду. Собаки взлаивают. Люди на току работают. Трактор где-то гудит, а мы сидим, боясь пошевелиться, вздохнуть громко.

Постепенно шумы стали гаснуть. Сумерки поползли из урмана. Луна из-за леса высунулась. Слышу – кто-то сопит сбоку. Думал, Мишка придремал. Скосил глаза – нет: Мишка ресницами шевелит. Глянул вниз, а медведь валит прямо под наше дерево, башкой потряхивает. Здоровый до жути – аж сердце задрожало! Опустил бы ружье и почти достал бы до его загривка. И руки напряглись: в ружье-то патрон с добрым кругляком заложен – наводи мушку между ушей и вали зверя. Но дед, хозяин ружья, наказывал, чтобы мы не поднимали стрельбу до тех пор – пока медведь не начнет рвать тушу и не повернется боком.

Мотает зверюга башкой, воздух ноздрями потягивает, сопит. Видимо, все же дух от нас улавливает, а не может определить, откуда он исходит. Чувствую, спина похолодела – каково висеть на сучьях метрах в двух от такого громилы! Вдруг усечет, где мы, и враз смахнет лапами с шатких сучьев?! Зажался я – боюсь дыхнуть. В груди пустота какая-то появилась, а в руках ощутимая тяжесть. А зверь шасть мимо нас и выкатился на опушку, чуть правее приманки. Остановился, помедлил и двинулся в сторону деревни: или не учуял приваду, или осторожничал. Мы переглянулись. Вижу, у напарника глаза будто расширились. Какой-то блеск, не замечаемый раньше, появился. Ясное дело, и он пережил жуткое напряжение. Но только глазами мы и встретились: не шевелились, понимали друг друга без жестов. А медведь метров через семьдесят остановился, приподнялся на задние лапы и начал глядеть на деревню. Ну, прямо, как человек какой, только здоровый и лохматый. Тут же, резко развернувшись, он короткими прыжками кинулся к копне, в которой прятал недоеденную тушу, и давай ее разбрасывать. Солома во все стороны полетела. Сумерки хотя и загустели, но над лесом луна, что медный таз, выстоялась – все видно.

Раскидал медведь всю солому и как рявкнет, да раз за разом. Грозное эхо откатилось к лесу, ударило в уши, шевельнуло волосы. Зверь, не медля, рысцой кинулся к приваде – как раз по тому следу, где мы ее протащили, и с ходу рвать мясо. Слышно стало, как кости хрустят. Напрягся я, стрельнул глазами на Мишку, чтобы приготовился, и стал поднимать ружье. И вот он, медвежий бок, вырос над мушкой черный глыбой. Взял я чуть левее и нажал собачку. Огонь метнулся между веток. Грохот потряс воздух, а с ним не только листья на дереве, но и само дерево. Дым заслонил луну: порох-то дымный был. Мишкин выстрел почти слился с моим, хотя мы и договаривались, что он немного помедлит, прежде чем выстрелит. Сквозь дым вижу, что медведь несется к нашему дереву; переломил ружье, пытаюсь извлечь медную гильзу, а ее сильным зарядом пороха поддуло, скреби – не скреби ногтями закраины донышка – не выходит. Дрогнула у меня какая-то струнка внутри, и тут же, опережая коловорот неустоявшихся мыслей, прогремел второй Мишкин выстрел. Протрещала сухая чаща, и все стихло. Сквозь отнесенный легким ветерком дым не видно было ни близкого, ни убегающего зверя. Неужели промазал, думаю, с двадцати-то шагов да в такую тушу? Не может быть! «Спрыгиваем! – кричу Мишке. – И вдогонку!»

А Мишка: «Ты чего? Хочешь, чтобы он нас завалил в том лабазнике? Видел же, что медведь не прошел дальше, в урман, значит – притаился где-то». Что делать? И тут гляжу – от деревни машина несется. Наши студенты услышали выстрелы и к нам. Не доехали они немного до леса – остановились. Фарами освещают приваду. Кто-то кричит: «О, какой большой медведь!» – Это на остатки кабаньей туши.

Пригляделся я в полосе света к тому месту, где медведь пропахал в прыжках траву и листья, и заметил кое-где темные пятна, похожие на сгустки крови. Показал их Мишке, и к машине, кричу шоферу: «Освети-ка фарами кусты. Где-то там медведь затаился. Мы его сейчас добьем!»

Шофер предупредил стоявших в кузове, чтобы не галдели и не спрыгивали на землю, а мне: «Ты чего, парень? Сам-то понимаешь, что говоришь? А если зверь легко ранен? Вы не успеете и глазом моргнуть, как он вылетит из чащи и кого-нибудь заломает».

И парни наши с машины: «Ты, Толян, не горячись. Опасно без собак. Тут надо по утрянке подъезжать».

Мишка тоже в ту же дуду задул. Остыл я немного. И горечь за неполноценный выстрел стала натекать в душу, и обида за то, что зверь ушел, и чувство необъяснимой вины подкрадывалось исподволь, хотя никто не проронил ни единого слова о моей несостоятельности как охотника.

Расспросы, разговоры. Обычно немногословный Мишка стал рассказывать, как все произошло. Стоим, тараторим, мотор у машины работает, фары светят. Я нет-нет да и кидаю взгляд на не пробивные светом кусты. Тихо, будто и не там затаился хищник, хотя интуиция и подсказывала мне, что медведь где-то близко, может быть, за первым же кустом, и только сунься – сомнет в мгновенном прыжке, и выстрелить не успеешь…

В конце концов мы решили ждать утра и покатили всей гурьбой в деревню…

Хотя у Мишки дома и уютней было, чем в детсадовском общежитии, мне спалось неважно. Вспоминалась наша охота до малейших подробностей, моя промашка: понял я, что стрелять надо было зверя сразу, под деревом – и пуля на первых порах мощнее, и убойное место вблизи можно выбрать более точно, и промахнуться в таком случае невозможно. Потом, уже в грезах, все медведь воображался, тряс тело, тянул нервы…

Петух голос подал, и я очнулся. Мишка тоже вынырнул из своей спальни, откинув портьеру.

Хватанули мы молока по кружке – и на улицу. Заря во все небо, краснота по окоему пробилась, но на деревне еще дремотно. Тишина и покой. Одна Мишкина собачонка, маленькая, шавка шавкой, выбежала откуда-то из дворового закоулка и к нам под ноги, Путается, визжит, будто сказать что хочет. «Медведя, что ли, чует? – удивился Мишка. – Боится и тормозит нас, предупреждает, чтоб не ходили…»

Пока шли к лесу, молча, настороженно, – светло стало, хотя от деревни до лесного островка, в котором, по нашим предположениям, затаился медведь, и было не больше километра. Деревья отпечатались на голубеющем небе чуть ли не каждой веткой, в кустах посветлело, зелень обозначилась, что взбадривало, давало возможность и в самой плотной чаще разглядеть притаившегося зверя. А собачонка Мишкина все юлила возле ног, все повизгивала, действовала на нервы. Да и медведь явно мог ее услышать…

Обошли мы отруб – выходных медвежьих следов не обнаружили. Значит, или затаился зверь в кустах, или околел. Мишка заволновался: «Дай, – говорит, – покурю чуток – тогда и двинем дальше, а то какой-то кляп в дыхалку лезет, не могу…» А у самого руки подрагивают, не руки – лапищи, поболее моих, хотя и меня бог размерами не обидел. «Ружья-то вот они, – подбадриваю его, – заряжены, наготове. Пусть только покажется. В два ствола мы его враз завалим…» А тут еще шавка его дворовая продолжала скулить, жаться почему-то к моим ногам. То ли уверенность мою в тот момент чуяла, то ли предупредить о чем-то старалась…

Кое-как Мишка осилил свою робость. Стали мы продвигаться вдоль ивняковых зарослей медленно-медленно. В ушах звон от напряжения и жуткой тишины. Толчки крови в висках. Все тело словно пружиной сжато. А в глубине сознания тревога: надо бы кому-то остаться здесь – между колком и большим лесом. Вдруг зверь нас услышит и уйдет в урман, пока мы огибаем опушку? А как в одиночку да с одностволкой против раненого медведя стоять?.. И по всей вероятности, эти тревожные мысли подталкивали меня оглянуться, охватить взглядом, хотя бы на мгновенье, пространство сзади. Но что-то сдерживало тот порыв, не хватало решимости отвести глаза от освещенных солнцем зарослей – вдруг в этот самый момент и вымахнет зверь из своего укрытия!

Дальше – больше, напряжение обручем по груди, ноги не в подъем, хотя ступали мы совершенно не слышно. Даже старая трава по опушке обтекала сапоги без привычного шуршания. Ружья наготове, почти у плеча, курки взведены… Остатки кабаньей туши показались, и заметен стал поломанный при беге медведя сухой дудник по краю леса, мелкий кустарник. Дальше – кусты непроглядные. Приостановились мы, чтобы перевести дыхание, переглянулись. Соваться в гущину подлеска, где нет свободного пространства не только для маневра с ружьем, но даже для взгляда – безрассудно. Мишка, вероятно, тоже подумал об этом и как гаркнет: «А ну, выходи на расправу!» В ответ ни звука, ни шороха. Посмотрел я на собачонку, а она оживилась, забегала небольшими кругами, скулить перестала. «Ушел зверь, – говорю Мишке, – можно смело двигать в кусты», – и первым сунулся в чащу. След зверя хорошо заметен. И подсохшие пятна крови на ветках и листве хотя и почернели, но спутать их с чем-либо иным мог только неопытный человек.

Обошли мы две первых куртины тальника, а под третьей – лежка с разливом крови. Пощупал я пальцем траву, и едва ощутимое тепло почувствовал. «Здесь был, – объясняю Мишке, – или поднялся, когда нас засек, или от твоего крика сорвался. Давай снова обрежем опушку вдоль пахоты…» И точно – свежий взмет черной земли заметили мы еще издали. Да прямо на наших еще не остывших следах. Что-то толкнуло медведя на побег: то ли злоба его прошла, и зверь, отлежавшись, решил не связываться с вооруженными людьми; то ли он был слишком тяжело ранен и просто не смог бежать дальше, залег поневоле; то ли еще какие были на то причины – осталось загадкой. На том и закончилась моя первая охота на медведя. И лишний раз я тогда подумал, что была бы с нами добрая лайка – никуда бы зверь не делся. А так, возможно, сгинул где-нибудь в урмане. И это долго бередило душу. По крайней мере, лишь в городе избавился я от чувства некой вины…

Ну а подержался я в первый раз за добытого медведя много позже: когда стал мало-помалу промышлять со своими собственными собаками.