Текст книги "Вначале будет тьма // Финал"

[2031]

Была жарища, но Лиза все равно носила пиджак. Это была самая дорогая вещь в ее гардеробе, мамина, добротная, почти не поношенная. Пиджак искал за нее работу, пока Лиза умирала от перегрева и страха – молилась, чтобы ее не остановили на улице. Без московской прописки легко могли отправить назад в Питер. Могли отправить и работодатели, но они, в основном, равнодушно принимали резюме и говорили, что перезвонят. Не перезванивали, но и полиции не докладывали. Месяц, что Лиза искала работу, голодала и спала на скамейках, у нее сложилось впечатление, что зло лениво и нелюбопытно. Хоть оно и повсюду. Никто не будет тратить время на то, чтобы досадить ей. Возможно, размышляла Лиза, у меня хорошая карма или я просто слишком маленькая рыбешка: сеть не задевает, акулы проплывают мимо. Возможно, думала она, глядя, как полиция начинает облаву на очередной офис или как бездельники под кайфом бьют о стену пустые бутылки, дело в том, что зло превратилось для большинства в работу, – не важно, платят ли за нее или нет, – а значит, пока ты не значишься в плане, опасаться нечего.

В ее резюме было три строчки – опыт работы в издательстве, волонтерство с животными в хосписе, неоконченное среднее образование. Все в Питере. Считай, нигде. В конце сентября ей повезло – взяли в маленький индийский магазин на Мясницкой. Тут тусовалась в основном молодежь до двадцати и народ постарше – сорок плюс. Первые, с их психоделическим шиком, странным московским сленгом, удивляли и притягивали. Но были чужими. Вторые были ближе, Лиза быстро словила их общий код. Код старых, двадцатого века, книг. В Питере это был универсальный язык выживания. Вовремя сказанная цитата могла спасти, дать крышу, она разъясняла «своего» и «чужого». В Москве эти знания подверглись дефолту. Книга не могла спасти, но все же и здесь она делала людей понятней. «Шафран» был одним из немногих мест, где продавали бумажные книги. Не только антиквариат, но и новые, самиздатские зины. В основном про дыхание, про медитацию, но попадались и монстры – Толстой, Чехов, Пастернак. Всю первую неделю Лиза только и делала, что читала, вспоминая полузабытое ощущение в пальцах от переворачивания страниц. Чтение помогало забыть, где она и что она, помогало, главное, не чувствовать голод. Весь свой бездомный месяц Лиза ела что ни попадя, приноровясь воровать на ашановских развалах. Обретя работу, пообещала себе больше этим не заниматься. Казалось, так она может сглазить удачу. Вторая продавщица – Лена – кажется, догадалась о положении Лизы и в среду, в третий рабочий день, принесла домашнего супа. Он был Лизе спасением и вестью, что добро тоже продолжает оставаться чьей-то работой. И, хорошая новость, Лиза была в его плане.

У Лизы сразу появилась любимая вещь, и это была не книга. Статуэтка Будды из розового дерева со славянским колоритом. Очень изящная, с руной воды на постаменте, она излучала спокойствие и напоминала о доме. Мама была буддисткой, еще той, старой, начала века формации: медитации и мантры, никакой агрессии и всяких дхармических, ныне модных, штук.

В четверг статуэтку купил парень. Он выглядел растерянно – похоже, первый раз зашел в такое место. «Ищу подарок для девушки» – так и сказал. Лизины руки отчего-то дрожали. От голода или, может, от предчувствия?

– Вам нравится эта статуэтка?

– Да, – честно сказала Лиза. – Она моя любимая.

– Тогда я возьму ее.

– Обещаете, что подарите только самой любимой девушке! А то я буду скучать по ней.

– Да.

Ответил он очень серьезно. Лиза завернула статуэтку в коричневую бумагу и не без сожаления отдала. Парень ушел.

В воскресенье Лизу ждал удар – магазин закрыли, так и не выдав зарплаты. Что точно случилось, так и не поняла. Витрины были разбиты, книги разбросаны, на столы зачем-то наклеена полицейская желтая лента. Прохожие равнодушно шли мимо. Какой-то старик уже уносил на себе замечательные дорогие шарфы. Странно, но Лиза ничего не чувствовала. А между тем приближалась осень, и надежды снять на зарплату капсулу были потеряны. Лиза не стала звонить управляющей и последовала примеру старика – захватила книг, сколько могла унести, и пошла. Куда идти, она совершенно не знала. Шла прямо, голодная, без работы и прописки, даже без контактов доброй Лены, которая, она знала, могла бы приютить, если бы Лиза все же решилась на объяснение. В голове стоял неясный гул. Лизе было жалко себя, и одновременно она злилась на себя: что ей нужна еда и вода, что ей нужен туалет и душ, что она хочет тепла и что всего этого нет у нее. «Господи, – думала она. – Помилуй». Последнее, что она услышала, перед тем как упала, – вой сирены.

Лиза очнулась под памятником Достоевскому. Перед ней стоял Будда. Он был так же худ, как Лиза, и так же бледен. Он помог ей присесть и протянул термос – сладкий чай. За спиной его был рюкзак. Он открыл его, и на тротуар посыпались разноцветные коробочки.

– Это батончики витаминные, – пояснил Будда. – Я их на дегустацию несу, тут недалеко. Хочешь?

Лиза кивнула. Пока она срывала с батончиков обертки, одну за другой, Будда сидел рядом и делал звонки: «Буду через десять минут, пробка».

– Мне пора, – сказал он, – опаздываю.

И тут Лиза очнулась. Звуки и цвет пришли в норму. Это был тот самый парень.

– В магазине? Будда для девушки? Ведь это вы?

– Да, да. Я вас сразу узнал. Видел, как вчера громили вашу лавочку.

Они немного помолчали.

– Хочешь, возьми сколько нужно. У меня в машине еще есть, – сказал он и кивнул на рюкзак.

И тут Лиза расплакалась. Впервые после переезда, впервые после смерти папы. Плакала от неожиданной сытости и человеческого тепла, казалось, только что потерянного вместе с «Шафраном», вновь обретенного и вновь стремящегося исчезнуть. Лиза плакала от того, что ей девятнадцать, и что есть планы добра и зла, которые она не знает, перед которыми она бессильна, от близости Будды, от близости незнакомого парня, от того, что у нее болела коленка, которую она, видимо, ударила, падая.

– Шшшш. Ты что?

Парень был растерян и испуган. А она продолжала реветь, всхлипывая и задыхаясь.

– Я не мо… мо… мо-гу. Б-боль… Боль. Ше.

– Я не уйду, слышишь? Не уйду. Успокойся, – сказал он и обнял ее.

Он не ушел. И это был Андрей.

2

Наматывая в метро очередной круг по «старому» кольцу, Марк уже плохо помнил, сколько дней скитается после того, как ему пришлось освободить дачу Галы. Но что было делать – оставаться там он больше не мог. В деревенском доме закончились все съестные припасы – от тоски он даже употребил в пищу нехитрые заготовки на зиму, которые сделали ее родители. Да и об алкоголе он как следует не подумал; все, что взял с собой, он выпил, а с деньгами у него вечная напряженка. Тем более Марк не хотел расплачиваться карточкой – опасался, что его выследят.

Он стал одержим манией преследования: ночью боялся выйти даже в туалет с фонариком – вдруг увидят соседи и донесут, куда не надо?.. Это чувство усиливалось, во-первых, алкоголем, а во-вторых, его давними страхами: он никогда не был деревенским жителем, и поэтому странные звуки, которыми полнился дом, бесконечно пугали его – все эти шорохи, скрипы, ветер. Даже во сне он не мог отделаться от своих страхов – перед его закрытыми глазами снова и снова появлялись знаменитые арестанты: Джулиан Ассанж плакал на лондонском ветру, полковник Штауффенберг кричал «Да здравствует священная Германия!» перед расстрелом, Жанна д’Арк с лицом Миллы Йовович восходила на костер. Марк просыпался и едва не плакал от ужаса, что его ждут такие перспективы – порой он жалел, что ввязался во все это: ну какой из него сейчас герой? Пора бы уже и остепениться, в конце концов, а не в революцию играть.

На смену долгим ночам приходили долгие дни – ему было нечем занять себя: телевизор не работал, про wi-fi и интернет даже мечтать не приходилось – двадцать первый век, а в паре десятков километров от Москвы связь хуже, чем на задворках Мексики. Конечно, тут был набор «сосланных» книг, но читать всю эту нетленку ему не хотелось – он никогда не любил сонную ленивость Гончарова, морализаторство Достоевского, занудство Драйзера и бесконечную продолжительность книг Томаса Манна. Его литературные пристрастия находились совсем в другой стороне – Гюго со Скоттом (не считая их исторических отступлений), Стивенсон, Лем, Стругацкие (если на то пошло), Фолкнер, Дос Пассос – все эти авторы, умеющие крепко закрутить действие, были ему намного интереснее размышлений литераторов. За размышлениями он шел к философам, а не к профанам от литературы – в серьезных делах дилетантизма он не любил.

«В конце концов, в литературе правды нет, как известно, и все в ней – блажь, блажь, да и только, – думал Марк. – Читать о жизни несуществующих людей – что может быть вообще глупее этого? Вся наша жизнь – игра, а вернее – идея. Или отблеск идеи, или отблеск идеального мира, или что там еще». Его мысли от литературы лениво уходили к философии, а затем к истории и прочим высоким материям: Марк то засыпал, то просыпался, пристроившись на сиденье в углу дребезжащего «винтажного» вагона: здесь еще стояли лампы накаливания, точно в его детстве.

Сам не понимая почему, он вдруг достал из кармана мобильный и включил его – только когда уже загорелся экран, Марк вспомнил, что не трогал сотовый из-за страха перед тайными преследователями. Но делать что-то было уже поздно: в углу экрана появился значок геолокации. Следом за этим посыпались сообщения – десятки, сотни. И абсолютное большинство из них – от Галы.

Вспомнив о ней, он усмехнулся и понял, что пора что-то делать – и с заездом по «кольцевой», и вообще со своей жизнью. Марк собрался с силами и встал с насиженного местечка. Сквозь толпу он пробрался к дверям. Толкаясь у выхода, он подумал, что бомба его вообще не должна волновать. «В конце концов, Москва не такой уж приятный город, чтобы из-за него столько мучиться», – мелькнуло у него голове. А вот Гала пусть его волнует – это куда приятней. Закончив на этом, он с большим удовольствием обматерил парня, который напирал на него сзади, стремясь поскорее выбраться из вагона. Перед тем как позвонить своей девушке, Марк решил выйти в город и заглянуть в ближайшее кафе – он очень хотел к Гале, но за время жизни на даче он до ужаса соскучился по нормальному кофе.

Марк встал на ступеньку эскалатора.

1

На улице заметно похолодало, но Игорь чувствовал, что вот-вот, еще чуть-чуть, – и он растает. С восемнадцати лет, с того дня, когда САП вдруг перестала считаться бандой мальчишей, он не видел такого скопления людей. Одна из центральных площадей наводнена, – как упоительно звучит: на-вод-не-на. Люди жмутся друг к другу, теснятся и сбиваются в однородную массу, и уже не различить, где женщина, где мужчина, а где тот, кто ни женщина, ни мужчина вовсе, но оттого не менее реален, восторжен и говорлив.

Игорь не ожидал, что его имя привлечет столько людей: партия зеленых по-быстрому организовала экологический митинг за мир. Митинг, благословленный свыше, и не кем-то абстрактным, а новым канонизированным героем – Игорем Королевым. Митинг в его память, в его честь, в продолжение его дела.

Господи, как же ему повезло, что японец не соврал! Как же ему повезло, что Лиза, его Лиза, машет ему из толпы и подбирается ближе, задевая чужие локти и плечи, извиняясь перед другими, но не упуская его, Игоря, из виду. Какую же заметную маску она ему подобрала!

С накладными усами и густыми бровями – Игорь прежде не чувствовал себя настолько мужественным и решительным, как в этот день. Над ним никто не стоит, ему не перед кем отчитываться, и он может наконец выйти из тени одной партии и возглавить другую, потому что зеленые – это и есть Игорь, просто раньше он этого не замечал. А ведь все к тому и шло: и пересказанные истории бабушки Мальты про грязную Москву (Игорь ее очистит), и телеграм-канал в защиту животных (Игорь его обязательно создаст), и реклама приютов (Игорь останется лицом их компании).

И Лиза…

– Лиза! – воскликнул он радостно, когда она едва не упала на него.

К сожалению, с координацией у Лизы все было в порядке, и она устояла на своих двоих. Своих двоих в красивых полуботинках на каблуке, так что они с Игорем оказались одного роста, и он снова оценил преимущества своей комплекции, что раньше делал только на вылазках.

– Лиза, я не верю, что мы пригнали столько людей!

– Ты поосторожнее, – предупредила она. – И левую бровь поправь: если отклеится – придется бежать.

Игорь послушно вернул сползающую на веко бровь и хотел было спросить: ну что такого ужасного произойдет, если он рассекретит свою личность не на скучной пресс-конференции, а прямо здесь, посреди толпы, которая, как он убеждался с каждой минутой все больше, его действительно любит. Он то и дело замечал транспаранты и плакаты со своим изображением и, глядя на них, испытывал совершенно детский восторг, как будто снова держал в руках ту кошку с зеленой ленточкой. Было что-то невероятно трогательное в том, что эти люди, как настоящие ретрограды, увлеклись DIY и сделали картонного Игоря своими руками!

Мама бы им гордилась: разве не на дело, подобное этому, она гнала его, обратившись в листву и ветер, в ту самую ночь, когда Игорь едва не выпал из окна? Сейчас он стоял рядом с Лизой на площади, и люди вокруг скандировали его имя, и на сцену готовились забраться известные оппозиционные деятели и артисты, про которых Игорь узнал только в последнюю неделю, но это все не важно, главное, что узнал! И Лиза, его Лиза, стояла рядом и немного дрожала, наверное, от холода или от энтузиазма, не знавшего границ, и Игорь был готов поклясться, что слышит колокола. Возможно, где-то рядом высилась церковь, но за всем этим шумом вокруг уже не различить, а значит, можно сказать:

– Лиза, выходи за меня!

– Что? – Она дернулась от него в сторону и задела спиной соседа. Это был мальчик лет десяти в куртке, идентичной той, что носил Игорь, и с фиолетовыми тенями под глазами, которые, вероятно, должны были походить на Игоревы синяки. Мальчик решительный, бесстрашный и определенно знающий толк в искусстве косплея. Он оглядел Лизу, сплюнул на землю и обратился к Игорю:

– Мужик, а ну-ка подсади меня, – и указал на фонарный столб.

Игорь послушно потянулся к нему, но Лиза перехватила его руку:

– Не вздумай! Он еще ребенок!

– Это кто тут ребенок? – возмутился мальчик. – Между прочим, полиция давно запретила задерживать детей, так что я все могу. Поняла меня, а?

– Вот именно, что «а», – отмахнулась от него Лиза, и мальчик был вынужден обратиться к соседу слева.

Она толкнула Игоря поближе к сцене, хотя, казалось, еще немного – и Игорь упрется в невысокое заграждение, которое он бы с легкостью мог перескочить. Но не стоит выделяться заранее.

– Я понимаю, что рано, – Игорь вспомнил о предложении, – что ты замужем, но разве ты не видишь, мы на пороге нового, совершенно иного периода?

– Какого еще периода?

– Ну как же… – растерялся Игорь. – Это ведь только начало, правда? Нас ждет удивительное приключение. Я прибыл сюда, думая всего лишь остановить поток незаконной шуботорговли, но, господи, как мелко я мыслил! Если Сибирь до сих пор так зависима от Москвы, мы сможем заставить ее измениться, изменив сперва саму столицу. Регионы поднимутся не вопреки, а благодаря Москве, как тебе такое? И границы снова станут мирными, и не надо будет никого отстреливать! Если я встану во главе Москвы, то моей Сибири не понадобится никакая стена, представляешь?

– Игорь, что ты несешь… – прошептала Лиза, прикрывая глаза.

– И мне нужна ты. Ничего этого, – он оглянулся по сторонам, – ничего этого не было бы, если бы не ты! Вместе мы сила, Лиза! Мы смотрим в одну сторону, у нас одни ценности, и вдвоем мы сможем изменить этот город!

– Какую сторону? Какие ценности? О чем ты, Игорь? – недоумевала Лиза. – Я замужем за Андреем, я люблю его…

– Но он же не ценит тебя! – напирал Игорь, и Лиза вконец разозлилась:

– Да с чего ты взял?

Не для того она сюда пришла, чтобы выслушивать такое.

– Вы же поссорились!

– Да все люди ссорятся и мирятся, Игорь! – парировала Лиза. – Это называется «иметь отношения». Отношения – это всегда кривая, ты слышишь меня?

– Но ты же сама сказала… ты сама сказала про меня и Вадима: «Зачем продолжать отношения, которые убивают тебя?»

– Предательство – это другое, Игорь! Как же ты не понимаешь?!

– Что не понимаю?

– А то… – начала было Лиза, но тут же осеклась, потому что на них смотрели все. Даже тот мальчик-косплеер, успевший забраться на столб. – Нет, сейчас не время, сейчас об этом говорить невозможно… давай потом, – и она, не взглянув на Игоря, двинулась к выходу.

– Эй, не уходи! – окликнул ее Королев. Не в силах сдерживаться и дальше, Лиза обернулась к нему и практически прокричала:

– Ну дай мне побыть одной! Хватит таскаться за мной! Ты же взрослый, у тебя должна быть своя жизнь!

Игорь замер, ошеломленный. Окружающие смотрели на него, Лиза на его глазах скрывалась в толпе, поднявшийся на сцену японец неловко крутил в руках выключенный микрофон.

Игорю вмиг захотелось растаять или упасть в пропасть, потому что он в очередной раз показался себе тем самым трусливым мальчиком, что жался в ожидании брата на кухне. Игорь четверть века убеждал себя, что он вовсе не труслив, он доказывал себе это на каждом боевом задании, но когда дело доходило до общения, он чувствовал, что постоянно пасует, сдает назад. Чувствовал, что в общении с людьми теряет контроль над ситуацией, и нет из этого мрака выхода, нет никакого решения. Ну почему никто не слышит и не принимает его?

– Господа, уважаемые господа, – раздался усиленный динамиками голос японца. – Мы начинаем!

«Что же мы начинаем? – пронеслось у Игоря в голове, и мысль эта была как скоростной поезд. – Что же такого важного мы начинаем?»

Он не дал японцу продолжить, перескочил через хлипкую ограду и запрыгнул на сцену. Японец посмотрел на Игоря, как смотрели на него бывшие соратники по партии – небось парень сейчас выкинет чего…

Да, он выкинет. Он двинулся на японца, но, вместо того чтобы скинуть со сцены, ограничился тем, что отобрал микрофон. Японец не сопротивлялся физически, но прошептал ему:

– Прошу вас, не забывайтесь. Наш митинг не согласован, а в толпе есть дети…

Игорь оттеснил японца на край сцены и, обхватив микрофон обеими руками, вцепившись в него, как хищная птица в добычу, заговорил. И голос его дрожал, но Игорь был уверен, что звучит раскатисто, что от звука земля затряслась, и разверзлась пропасть над всей этой чертовой Москвой, которую он собирался покорить вопреки всему, особенно вопреки Андрею и Лизе.

– А ну слушайте все! – начал он. – Сегодня мы с вами открываем новую…

Окна автобуса переливались полупрозрачными пленками экрана. Крутили новости, и в новостях широко открывала рот чересчур белозубая певица – а на улице тем временем шла жизнь без фильтров. Картинки наслаивались: вот певица попыталась проглотить идущего мимо бородача, вот замахнулась на детскую коляску. Промах – жертва ускользнула, даже не подозревая о покушении. Двойной промах! Зубы опять щелкнули вхолостую. Трехмерный мир пока еще побеждал.

Андрей вытянул затекшие ноги и откинулся на сиденье. Пробка заткнула Покровку, перекрыла Театральный – судя по картам, стоял весь центр.

А судя по ругани в чате, сказать за это спасибо стоило все тем же зеленым активистам. Большим фанатам вторсырья и защитникам придорожных лопухов.

Шестаков вытащил из кармана подвеску Галы. Смешная штука. Вроде бы украшение, а выглядит как запчасть, типа тонкого паяльничного жала. Или как антенна у древнего приемника. На даче валялся один такой: потертый, в трещинах, с черным провалом гнезда для…

Он замер. Гнездо.

Вытянул из другого кармана лжебомбу: у той тоже был вход, куда не пролез бы ни палец, ни отвертка, а вот длинный металлический стержень – еще как. Такой специальный стержень, чтобы зажать нужный контакт в самой глубине черного пластикового тела.

Ай да Философ, ай да старый сукин сын…

Мысли метались: надо спрятать. Спрятать ее, спрятать себя с ней. Донести целой – до дома? Нет, в другое место. В банк, в камеру хранения… Или так только в кино делают? Главное, не допустить взрыва. Хотя кое-кто был бы рад, конечно. Игорь, например. И зеленые, вся эта прорва поехавшей зелени – они бы тоже оценили закат Москвы. Червяков-то мы любим и ценим, а вот обычного цивилизованного человека – не очень.

И Лиза. Лиза с ними.

Шестаков огляделся, не выпуская бомбы из рук. Автобус полупустой, никому до него нет дела. На экранах мелькает митинг – сотни кричащих людей в масках зайцев и белок, зомби и йети, старых супергероев и кислотных покемонов. Как огромный детский утренник, вышедший из-под контроля. Камера выхватывала отдельные фигуры: вот маленький ежик машет плакатом не по размеру, вот лысый и мускулистый Пикачу показывает объективу два средних пальца.

Шестаков перевел взгляд на собственные пальцы: их сводило от напряжения. Руки казались чужими и неудобными отростками. Клешнями, по ошибке приделанными к человеческому телу.

Картинка репортажа менялась, суетилась: теперь в кадр попала сцена и фигура в усатой маске. «…Разумны ли требования… – выхватил он пару случайных слов из бегущей строки. – Представители власти пока не предприняли ответных действий…» Человек сорвал маску, и картинка приблизилась.

С экрана прямо в глаза Шестакову смотрел Игорь. Довольный, сияющий Игорь. Счастливый Игорь, чье лицо секунд через десять распознает новостной алгоритм, чье имя пустят огромными буквами в бегущей строке и чье тощее тело наверняка стянут вниз десятки цепких рук. И бог его знает, что там будет дальше, но точно не коронация. Обманутая толпа не станет качать своего обманщика.

Игорь махал толпе и беззвучно смеялся.

«…акционисты избавляются от масок, анонимный митинг постепенно превращается…»

«В тыкву, – закончил про себя Шестаков. – Посмеялись и хватит».

Стержень гладко вошел в паз и щелкнул чем-то внутри бомбы. Блестящий камешек на конце крутился, подмигивал: слабо – не слабо? взорвешь – не взорвешь?

Андрей Шестаков выдохнул и нажал на кнопку.

Москва погасла.

И не видно было, что пошел снег.