Текст книги "Вначале будет тьма // Финал"

– Ну и что мне теперь с этим всем делать? Вы отлично понимаете, что я не могу показать ЭТО Президенту.

– Да, понимаю. Поэтому-то и приехал к вам. В правительстве завелось слишком много истеричек. Им хочется мгновенной и справедливой «реакции Бога». От других. От себя – как всегда. Воровство по необходимости в наших реалиях, с этим народом приходится закладывать в бюджетную стоимость проектов. Всё мы с вами понимаем. Не первый год декларации сдаем. – Килин то ли захихикал, то ли закашлялся. Зоркий приложился к чашке и, поняв, что чай остыл, с брезгливостью поставил ее на серебряный поднос. – Но «по жадности» в этой экономической ситуации – безумие! Недальновидное безумие.

И закашлял еще больше, как будто подавился. Зоркий выждал немного, затем наклонился всем телом к министру:

– Что вы хотите этим сказать, Марк Константинович?

Килин удивленно уставился на лоб собеседника. Марк-Кон-стан-ти-но-вич… Глаза финансиста округлились. Рот пытался произнести хоть какое-то слово, но слышно ничего не было.

– Уж не хотите ли вы сказать, что пришло время… что нам пора… что больше ему…

– Нет-нет-нет! – Показалось, что от крика Килина что-то упало в коридоре. – Что вы… Что вы?! Вы меня не так поняли. Нам надо… Нам надо… – Руки никак не могли найти, но пытались разгладить на столе то, что видели глаза. – Понимаете, это же не как с прово… проштрафившейся управляющей компанией. Там человечка закрыл, и все тихо-мирно. Здесь как снежный ком… Страна! Нам надо… Нам надо изыскать возможные резервы. Например, повышение акциза на водку. Все равно пьют…

– Было. Только что.

– Тогда еще один поток…

– Даже не заикайтесь. С этим-то намучились так, что до сих пор с подрядчиками расплачиваемся да суды сплошной чередой. Корабли по всему миру арестованные стоят.

– Раздельный мусор…

– Жить надоело?

Марк Константинович посмотрел на Ну’и, затем на Birenz. Шестеренки крутились, немного поскрипывая и нашептывая свою какую-то историю. Взгляд остановился на портрете пожилого мужчины в профиль, упрямо уставившегося в облачное небо.

– Мы повысим пенсионный возраст.

После третьего чая с коньяком собеседники решили прогуляться по саду. Килин сыпал формулами и объяснял, объяснял, объяснял. Зоркий не прерывал и даже записывал что-то в свой блокнот, иногда переспрашивая главные моменты. По всему выходило, что предложение давало много и сразу. Остановились у беседки с альбицией. Миша быстро накрыл стол. Зоркий любовно посмотрел на свою тень на дорожке сада. В это время суток она становилась особенно внушительной и повторяла, как будто в причудливом восточном танце, все его телодвижения. Наигравшись с тенью, он повернулся к продолжавшему говорить собеседнику:

– МаКсныч, надо подумать о тылах. Премьера я возьму на себя. С силовиками тоже пообщаюсь. Я знаю, что им предложить. А вам, судя по всему, придется с социалкой и ресурсниками общаться. Справитесь?

– Справлюсь. Положим, медицина у меня в серьезном и давно неоплаченном долгу…

И опять разговоры, разговоры. О судьбе страны. О финансовых потоках. О чемпионате. И даже о том, что некоторым чиновникам на местах надо бы поменьше болтать. Недавно в интернете прокатилась серия статей «Мы вас не просили рожать!». Удивились, как это допустили публикацию. А это все сказывается, сказывается…

Солнце потихоньку уплывало на запад. Прилетела стайка бабочек, покружила и улетела по своим бабочкиным делам. Миша три раза менял стол. А они все говорили и говорили. Фантазия уносила их в дальние дали. Плавно перешли на восстановление Союза и размышляли по-государственному о Ситцевом пути. Пожалели, что не при их жизни дойдет российский строитель до Великой стены. («И пописает на нее», – неожиданно добавил один из теоретиков.) Но вектор проложили…

– Хорошо, Лев Борисович. Тогда я сегодня даю своим задачу на просчет. Это дня три, не больше. После этого мы опять встречаемся. По телефону я не хочу это… Смотрим, обсуждаем и идем по тем шагам, которые наметили. И только потом – к Президенту.

– Важно объявить во время чемпионата. Хорошо бы еще, чтобы наши не вылетели. Надо спешить.

– Я сейчас из самолета позвоню в министерство – пусть считают. Да и вообще. Чего нам бояться-то? Во всем мире так. И ничего. Терпят!

Килин вышел из беседки и попытался поймать последние лучи заходящего солнца. Он расставил руки в стороны. Так еще иногда стоят, загорая, наши согражданки на южных пляжах в позе «все продано». Пиджака на нем давно не было. После щедрого угощения пуговицы на рубашке напряглись, но держались пока стойко. Килин улыбался. Он смотрел на чайку, которая плавно скользила в воздушном потоке в их направлении. Марку с детства нравились эти большие и нагловатые птицы. Он вспомнил, как в тот самый год поездки в Боччи чайки украли у них шашлык, который был непредусмотрительно оставлен на столе, пока они играли в волейбол. Как смеялись и шутили о птицах – пожирателях шашлыка. Было хорошо и весело. Сейчас тоже было хорошо…

Чайка сделала небольшой круг над столом. Чуть спустилась и сделала еще один. На этот раз круг получился еще меньше. Все еще с улыбкой на лице Килин поднял правую руку в сторону птицы.

Марк Константинович не стал ждать Мишу, просто подошел к столу и взял несколько салфеток. Посмотрел на бело-коричневую слизь, которую оставила чайка на правом плече. Брезгливо стер ее и, не зная, куда выбросить использованные салфетки, так и стоял, держа их в правой руке.

– Думаю, что акциз мы тоже введем. На курятину. Про поток подумаем. Восточный. Да и в системе образования оптимизация давно назрела. Еще мусор остается. Давайте для начала подключим «зеленых». Пусть пошумят. А потом… Поджечь его, что ли?.. Все для общего дела, все для победы.

Зоркий кивнул.

– И нам хватит. Нам обязательно хватит, Лев Борисович. Всем. А что рубашку испортили, это ничего. Это мы поменяем.

Москва. 180 дней до финала

Когда в дверь позвонили, Ольга Рожева досматривала передачу про питонов. Змей она любила за хладнокровие и утонченность формы. Ольга выключила телевизор и, зевая, подошла к двери. Через глазок она увидела крупного лысого мужчину в меховой куртке. Он держал в руках небольшой контейнер и улыбался. Рожева открыла дверь.

– Добрый день!

– Здравствуйте. А вы кто?

– Кто… Три года всего прошло, а не помните уже. – Мужчина прищурил глаза и посмотрел на Ольгу. – Еремеев я, тренер.

– Виктор Петрович? Вы изменились. Ну заходите, чего. Кофе будете? Только у меня растворимый.

Валентин Рожев возвращался домой и чувствовал, что ему не хватает места. В середине января в Москве все двигалось, как будто кого-то слушая и с кем-то тихо соглашаясь, – не останавливаясь, замкнувшись на себе. Дворники рассыпали соль по улицам. Люди смотрели под ноги, закрывшись капюшонами, мимо редко проезжали машины. Валентин Рожев стоял на перекрестке и ждал, когда светофор станет зеленым. Сегодня он снова ушел с тренировки раньше, а тренер на него опять за это злился. Рожев вспомнил, как в раздевалке, перед выходом на поле, ребята что-то обсуждали – кажется, свадьбу тренера. Сам тренер подслушивал за дверью. Валентин переоделся первым и задел его, когда выходил. Рожев вспомнил его новую жену. Он видел эту девушку и раньше, она приходила иногда на тренировки. Тогда «Геракл» выступал хуже, чем обычно, и Рожеву казалось, что он снова играет в футбол на уроках физкультуры в школе. Его ставили в ворота и обзывали Рожей.

Светофор загорелся зеленым, Рожев начал переходить дорогу. На другую сторону, толкнув Валентина, перебежала девочка лет десяти с большим розовым рюкзаком. За ним девочку совсем не было видно. Валентин хотел прокричать ей вслед что-то обидное, но вдруг увидел, как на той стороне она поскользнулась на льду и упала. Из рюкзака выпали учебники, тетради, ручки. Девочка заплакала. Ей помогли собрать вещи, подняли ее на ноги, попытались отдать рюкзак. А она все плакала и плакала. И отталкивала рюкзак от себя, топая по льду ботинком. Пошел мелкий снег. Валентин подумал, что все на свете вещи можно чем-то заменить. А если иногда их не менять, ни для чего другого места не останется. Девочка перестала плакать и, выхватив рюкзак у прохожего, снова куда-то побежала.

Вдруг все замерло. Машины встали друг за другом, проехать стало невозможно. Водители опускали стекла, высовывали головы, ругались. Валентин Рожев стоял на середине улицы, перед красным светофором, и пытался придумать себя с начала. Он представлял других людей, другие имена и мысли вместо прежних, бывших в его жизни, но ничего не подходило. Мысли Валентина мешались друг с другом, сжимаясь до футбольного мяча. Ему казалось, что он за мыслями о новом упускает что-то очень простое, самое главное. Как будто за рюкзаком не видит девочку. Или запасной выход. Валентин Рожев стоял посередине улицы и пытался вспомнить в своей жизни что-то, кроме футбола. Сзади к нему кто-то подбежал.

– Ты чего? Все нормально? Сейчас, подожди…

Незнакомый мужчина взял Валентина под руку и довел до пешеходной улицы.

– Ты где живешь? Как зовут, помнишь?

Валентин никого не видел. Мужчина посмотрел прямо в его лицо, что-то вспоминая. Вдруг он широко раскрыл глаза и отошел на два шага назад.

– Слушай, это же ты? Ну, в «Геракле», защитник! А ты… Ты как вообще, в порядке?

– В порядке.

– А давай тогда фотку сделаем? Народ, это Рожа! Из «Геракла»!

Вокруг них стали собираться люди.

– Пацаны, Рожа! Да не твоя, дурак, «геракловская»!..

– Я сама футбол не смотрю, у меня сын. Он про вас постоянно говорит: «Рожа, Рожа…» Может, распишетесь на руке?..

– Рожев, что это за говно было с ККК?..

Из-за облаков, похожих на снежные сугробы, выглянуло солнце. Валентин смотрел на обступивших его людей и чувствовал, что ему снова не хватает места. С ним фотографировались, ему что-то говорили. Под холодным ветром, за спинами незнакомых Рожеву захотелось топать ногой по льду и кричать. У него кружилась голова, вопросы незнакомых бесконечно повторялись в его мыслях. Валентин сжал кулаки и прижал костяшки пальцев к закрытым глазам. Все мысли и вопросы слились в белый шум.

Вдруг все ушло. Он перестал слышать людей, чувствовать снег. Мысли исчезли, и Рожеву стало так легко, как не было уже много лет. Он разжал кулаки и открыл глаза.

Валентин Рожев бежал домой. Он оббегал столбы, бежал по льду и по асфальту. Его окликали, на него кричали, чертыхались. Он толкал встречных людей. Футбольный мяч в голове исчез, и Рожев больше ни о чем не думал. Он бежал по улицам вытянувшись, глубоко дыша. И не останавливался, пока не добежал до дома.

С раннего детства Валентин Рожев ничего сам не решал. Он родился в пригороде Краснодара, в доме рядом с небольшой бензоколонкой. Его мать, Ольга Рожева, красавица, на которой хотел жениться вице-мэр, влюбилась во вратаря краснодарского «Витязя» и вышла за него – не слушая доводы родителей про деньги, косые взгляды посторонних и алкоголь, который, по их словам, обязателен в карьере футболиста. Впоследствии она напоминала об этом постепенно спивавшемуся мужу каждый день. Он был человеком добрым, но слабым и пугливым, боявшимся не только жены и собственных ворот, но, казалось, и всего мира. В день появления на свет их сына Ольга собиралась пойти в Краснодарский террариум, чтобы посмотреть на травяных ужей, а ее муж проиграл последний в карьере матч. Поэтому, чтобы на что-то жить, сразу после рождения ребенка Ольга устроилась кассиршей в городской универмаг. Тогда же она решила, что не станет отправлять Валентина в детский сад. К шести годам у Рожева не было ни одного друга.

Когда Валентину исполнилось семь лет, отец отправил его тренироваться в свой прежний клуб «Витязь» и сразу после этого исчез. Сначала его искали, но как-то вяло, будто прекрасно зная, что с ним, где он, и махнув на него рукой. Потом искать перестали. Больше об отце Валентин и Ольга Рожевы не вспоминали.

То, что Рожев будет хорошим футболистом, стало понятно сразу. Он не умел видеть ситуацию на поле, не умел подстраиваться под товарищей – но так, как он, не думая, без мыслей, игру больше не чувствовал никто. Несмотря на это, в команде Валентина не любили. Тренер – старый, сморщенный старичок, тренировавший еще его отца, – с Рожевым почти не говорил, предпочитая ему общество его матери. Сверстники его не любили: считали за дурака и обзывали Рожей. Валентин рос и с каждым годом говорил все меньше, ограничивая свой и так небольшой мир материнскими мыслями, футболом и походами в школу. Он привык не рассуждать. Поэтому, когда семнадцатилетнего Рожева с трибун приметил новый тренер московского «Геракла» Виктор Еремеев и предложил ему играть в столице, Валентин не удивился. Ольга Рожева провела в кабинете московского тренера несколько часов – Валентин все это время ждал ее за дверью. А выйдя, объявила, что они едут в Москву и Валентин теперь играет за «Геракл». Рожев не стал об этом думать и не думал до самого приезда в Москву, где все движется быстрее, где все намного шире и сложнее.

С порога Рожев почувствовал запах кофе – мать готовила его только для гостей. Валентин тихо разделся и зашел на кухню – там Ольга Рожева и Виктор Еремеев сидели за столом и смеялись:

– Помните, вы его когда на первую тренировку привели – он в туалет хотел, а мы думали, что ему кушать хочется?

– А у него вообще метаболизм плохой, с трех лет еще. Он когда на горшок ходил, так всегда мимо, правда!

– Метеоризм, наверное?

– Метеоризм еще хуже!

Рожев остановился в дверях, сложил руки на груди и стал пристально разглядывать гостя. Почувствовав на себе его взгляд, Еремеев обернулся и, заметив Валентина, подошел к нему. Ольга Рожева, охнув, громко сказала:

– Ты где был? Мы с Виктором Петровичем тебя знаешь сколько ждем?

– Мне показалось, минут пять! Рожа, привет, – Еремеев протянул руку Рожеву, тот неохотно ее пожал, – как у тебя дела?

– Здравствуйте. Зачем пришли?

– Как ты сразу… В карьер. Ну садись, чего ты, – Еремеев вернулся к столу и подвинул Валентину стул, – вон, мама твоя кофе сделала.

Валентин сел за стол. Он потянулся к чашке Еремеева, но вспомнил про девочку и убрал руки в карманы. Через окно в большую кухню попадало солнце, освещая комнату неравномерно, мазками желтой масляной краски. В тени оставалась большая часть кухни, вместе с плитой, холодильником и дверью. Ольга Рожева улыбалась и поправляла волосы, Еремеев хмурился, разглядывая скатерть. На столе лежал прозрачный контейнер с выпечкой – Рожев всматривался в него, пытаясь понять, что это и откуда оно взялось. Еремеев обрадовался поводу продолжить разговор:

– А это я вам принес – по базейрджанскому рецепту. Пахлава. Сам приготовил. Попробуйте обязательно, я там, кроме нее, почти вообще ничего не ел. Траву одну! – Еремеев хотел засмеяться, но вместо этого хрюкнул и опустил глаза в пол.

– Валик, попробуй пахлаву, – Ольга Рожева достала нож, отрезала кусок сыну и повернулась к гостю: – Я бы и сама обязательно, но не могу – диета.

Кусок разваливающейся пахлавы перед Рожевым напомнил ему Краснодар. Он отодвинул тарелку, встал и уставился на Еремеева. Тот погладил голову и, посмотрев секунду в глаза Валентина, улыбнулся.

– Виктор Петрович, зачем вы пришли?

– Сын, говори вежливее с тренером.

– Мама, он давно не мой тренер.

– Неверно, Валик – он давно не был твоим тренером, – Ольга торжествующе посмотрела на сына и улыбнулась Еремееву, – а теперь снова будет!

– Не понял.

– Виктор Петрович, объясните, пожалуйста, Валику, а то он, кажется, не понимает.

Ольга заговорщически подмигнула Еремееву. Тренер встал напротив Рожева – на его фоне Еремеев выглядел как крепкий маленький подросток. Он положил руку на плечо Валентину и, выдержав паузу, сказал:

– Рожа, как ты, наверное, знаешь, я теперь тренирую сборную России.

– Не знаю.

– Правда? – Еремеев убрал руку с плеча Рожева и вложил ее в карман. – За новостями, что ли, не следишь? Это везде было… Ну неважно, не про меня сейчас. Короче, я набираю команду. То есть к чемпионату. Уже согласились Давыдов, Феев… Неважно. Я хочу, чтобы ты играл на защите. Ты себе представить не можешь, как я заколебался с этими начеванцами играть. Они просто по мячу попасть не могли. Короче, о чем я – ты будешь выступать за Россию на чемпионате мира по футболу. Этим летом. Поздравляю, Рожа!

Еремеев снова сел, положив ногу на ногу, и снисходительно улыбнулся. Валентин стоял на месте и молчал.

– Да, – Ольга Рожева кивнула в знак согласия и глотнула еще кофе, – мы с Виктором Петровичем все обсудили. Завтра отдохнешь, а потом уже тренироваться начнете. «Гераклу» я позвоню сейчас, не забивай голову. Возьмешь у них паузу, потом вернешься.

В своей квартире Валентин Рожев почувствовал себя чужим. Стены, пол и потолок давили его, не оставляли места. Рожеву стало тесно. Он почувствовал, что если сейчас не скажет вслух о том, что может думать, о том, что его мысли, идеи и он сам действительно существуют, то, наверное, его и правда нет. Мать и тренер смотрели на него улыбаясь. Солнце позади них освещало половину кухни, оставляя в тени лица. Рожев закрыл глаза и быстро проговорил:

– Я не буду играть в Сборной.

Если бы в доме Рожева водились мыши, сейчас был бы слышен самый их тихий скрежет по полу. Но мышей там не водилось – и было совершенно тихо. Еремеев вышел из оцепенения первым, засмеявшись:

– Ты бы свое лицо сейчас видел. Ты, конечно, правда Рожа. Ну а если кроме смеха – мог бы и спасибо сказать, на самом деле.

– Виктор Петрович, а он не смеется.

– Да, я серьезно. Я не буду…

– Ты вконец совесть потерял, Валентин? – Ольга Рожева повысила голос. – Какое «не буду», тебе сколько лет?

– Я не буду…

– Играть в Сборной? Валечка, придумай что-то новое, а то меня уже начинает подташнивать. Тебя на тренировке стукнули мячом, что ли, или чего, я не пойму?

– Тебя же тошнит, не меня. Тебя уже давно стукнули.

Ольга Рожева ахнула и встала со стула. Оскорбленная, она не могла выговорить ни слова и то отходила к двери, то возвращалась обратно. Ее руки рисовали фигуры в воздухе, как будто пытаясь заменить слова. Мужчины молчали. Рожева подошла к окну и остановилась. Она набрала воздуха, презрительно посмотрела в лицо сына и, обернувшись к Еремееву, сказала:

– Если мой собственный сын позволяет себе… такое, – Ольга показала рукой на Валентина, – то я не знаю, о чем могу с ним разговаривать!

– Ну прости. Мам, я не просто не хочу играть за сборную. Я не хочу играть в футбол. Не хочу, чтобы меня называли Рожей, прижимали к стенам, чтобы мне говорили, что делать, чем заниматься, куда идти. Мама, я хочу сказать что-нибудь сам, в первый раз. Понимаешь? Меня как будто вообще нет. Не хочу я этого футбола, хочу своего, что я буду любить, чем я буду жить. Своего хочу, мам.

– Наговорился? Эгоистичная ты сволочь.

– Дура ты, мам.

– Ну что вы ругаетесь, давайте мирно как-то…

Ольга Рожева вскинула голову и, посмотрев на сына и его тренера, вышла из кухни. Рожев снова сел за стол. Еремеев молчал, глядя себе под ноги. Наконец он тихо начал:

– Валь…

– Я Валентин.

– Ну хорошо, неважно. Может, давай ты пойдешь сейчас воздухом подышишь, а потом снова поговорим? Видишь, и мама из-за тебя расстроилась. Ну нехорошо же ведь, а? Сам же видишь.

И Валентин вышел из дома вслед за матерью, крепко хлопнув дверью. Еремеев остался на кухне один. Ему было жалко Ольгу – эта женщина всегда ему нравилась. Валентина Еремеев понять не мог. Сначала он хотел вмешаться, отыскать Рожу, его мать, помирить их – сделать для них что-то хорошее и правильное. Но потом, вспомнив, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему, Еремеев положил себе на тарелку остатки пахлавы и, жуя, стал представлять свой первый тренерский чемпионат мира по футболу.

Ночью на стадионе «Геракл» на сорок пять тысяч мест было тихо. Трибуны, днем ярко-красные, сейчас сливались со сваями, прожекторами. Шел крупный снег, и металл на стадионе постепенно становился белым. На поле, бледно-зеленом от луны, лежал Валентин Рожев в куртке, заложив руки за голову, с закрытыми глазами, и думал о том, чего он сам хочет и что ему на самом деле нужно. Откуда-то со стороны ворот к Валентину подполз небольшой червяк. Он посмотрел на Рожева. Рожев посмотрел на червяка и протянул ему открытую ладонь. Червь туда залез.

– А я тебя раньше здесь не видел.

– Ты под ноги никогда не смотришь. Даже когда не тренируешься. Я давно заметил.

Валентин вспомнил девочку с большим розовым рюкзаком и улыбнулся.

– Тебе не страшно тут?

– А чего бояться, – червь посмотрел на себя и удивился, – ночь ведь уже.

– А днем? Вдруг задавят.

– Как? Задавят, конечно. Уже задавили. Сейчас же зима. Какие червяки в январе, ты сам подумай.

Рожев посмотрел на червяка и закрыл глаза. Он представил себе, что бежит с мячом к воротам и забивает. На трибунах слышались крики, вратарь рвал на себе волосы. А Валентин улыбался и ничего не говорил. Он вздрогнул от холода. Червяк потянулся к пальцам Рожева и тихо зашуршал.

– А о чем ты думал? – Валентин спросил тихо, не открывая глаз.

– Когда давили?

– Да.

– А хвоста у меня нет – жалко, – червь грустно опустил голову, – всегда хотелось хвост, как лошадиный.

– И сейчас хочешь?

Червь задумался и свернулся кольцом на ладони Рожева. Снег падал на него, засыпая небольшой горкой, червяк дрожал и сильнее прижимался к руке. Валентин скидывал с червя мизинцем тающий на коже снег. Червь посмотрел на Рожева и задумчиво сказал:

– Не-а. Сейчас вообще ничего не хочу.

– А как это?

– Ну как. Хорошо, – червяк ткнул головой Рожева в рукав. – А ты что-то хочешь?

– Не знаю, – Валентин положил ногу на ногу и повел шеей.

– А есть что-то, что ты ужасно любишь делать, больше всего на свете?

– Это как?

– Ну это когда не думаешь, а делаешь, а когда думаешь, хочется скорее перестать.

Где-то далеко пьяно засмеялись. На стадионе это было слышно отдаленным эхом. Валентин открыл глаза и попытался вспомнить, когда он переставал думать совсем. Так было сегодня днем, когда он убегал. Так было, когда он видел перед собой мяч, ворота, прожекторы и стадионы. Он вспомнил, как в семь лет впервые пришел на тренировку – испуганный, забитый. Выйдя на поле, Рожев перестал бояться. Он не сказал в тот день ни слова. Тренер не заметил его и запер одного на поле. До следующего утра Валентин бегал по траве и забивал мяч за мячом в давно уже пустые ворота. Наутро, когда отец пришел его забирать, Рожев спал в воротах, рядом с мячом. Валентин не помнил, что ему тогда снилось.

– Я так в футбол играю.

– Ну так, может, ты футбол на самом деле любишь?

Луна скрылась за облаками вместе со звездами, и поле потемнело. «Геракл» продолжался в темноте очертаниями бетонных свай. Червь уже спал. Валентин вспомнил футбол – тренировки, игры. Ежедневный футбол, который он научился не замечать, не видеть, забывать. Рожев играл в футбол сколько себя помнил – и, кроме футбола, у него ничего не было. Он играл не для отца, матери, тренеров, он играл, чтобы не думать. И без игры уже не мог себя представить. Когда Валентин понял это, он лежал на поле стадиона «Геракл» на сорок пять тысяч мест. В его руке спал червяк, а в кармане куртки лежал телефон. Рожев решил завтра же утром позвонить Еремееву и согласиться играть за сборную России на чемпионате мира по футболу. А перед этим позвонить матери и извиниться. Но сейчас Валентин Рожев решил заснуть. Отложить все до утра, чтобы не думать ни о чем сейчас. Он закрыл глаза и улыбнулся. И тогда, медленно засыпая, Валентин Рожев впервые в жизни почувствовал себя свободным.