Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Чуть не обобрали

За утренним кофе Глафира Семеновна опять сильно запротестовала, что они уезжают из Ниццы, от Монте– Карло, не попробовав даже отыграться, но Николай Иванович был неумолим. Его поддерживал и Конурин, пришедший из своего номера пить кофе вместе с ними.

– Надо, милая барынька, ехать, непременно надо, а то вконец свихнуться можно, – говорил он.

– Но мы ведь и Ниццы еще хорошенько мы видали, – возражала она.

– Бог с ней, с Ниццей. Довольно. Хорошенького тоже надо понемножку… Море синее видели как шумит, как апельсины растут видали, как взрослые дураки в детские игрушки играют и деньги проигрывают видали, так чего ж нам еще? Какого шатуна?

– А не видали еще, как дамы купаются в море при всей публике, – попробовала Глафира Семеновна ударить на чувственную сторону мужчин. – Останемся хоть для дам-то еще денек.

– Ну вот… Стоит ли из-за купающихся дам! – откликнулся Николай Иванович. – Это можно и у нас под Петербургом видеть. Поезжай летом на Охту, и за Охтой в лучшем виде увидишь, как бабы-копорки, полольщицы с огородов в речке купаются.

– Да разве тут есть какое-нибудь сравнение! Там бабы-копорки, а здесь аристократки в костюмах.

– Без костюмов-то, ангел мой, еще интереснее. Прямо онатюрель.

– Однако же ведь это серое невежество, чтоб уезжать из города, ничего путем не видавши. Сегодня, например, маскарад особенный будет, где все должны быть во всем белом: в белых балахонах, в белых дурацких колпаках. Это называется Корсо блян. Неужели же и это не посмотреть?

– Мы и так уж, сударыня-барыня, в дурацких колпаках, проигравши в детские бирюльки заведомым обиралам полторы тысячи франков, – отвечал Конурин.

– Уж и полторы тысячи! Целых ста франков до полторы-то тысячи не хватает. А у меня сегодня ночью, как нарочно, даже и предзнаменование… Всю ночь мне снилась цифра «двадцать два», – продолжала Глафира Семеновна. – То будто этот номер в виде белых уток по морю плывет, то будто бы двадцать два огненными цифрами у Николая Иваныча на лбу… Вот бы на эту цифру и попробовать.

– Не путай, матушка, меня, не путай, сама какие хочешь сны видь, а меня не путай, – откликнулся Николай Иванович. – На-ко вот, рассмотри лучше счет из гостиницы, коли ты французская грамотейка. Что-то уж очень много они с нас содрали, – подал он ей счет.

– А я уверена, что после такого предзнаменования на двадцать два и выиграла бы, наверное выиграла бы. Да и ты выиграл бы, потому ведь и у тебя на лбу. Иван Кондратьич тоже выиграл бы, потому и у него, только не двадцать два, а тридцать три…

– Да неужто тридцать три? Тридцать три – это женина цифра. Ей тридцать три года, – сказал Конурин.

– Ну, вот видите. А на счастье жены вы ни разу, кажется, не ставили.

– Ставить-то ставил, но так, зря… Что же и у меня эта цифра огненными буквами?..

– Нет, так… Стоите будто бы вы в белом балахоне – вот в таком, что мы видели в окнах магазинов для белого маскарада-то приготовленные… Стоите вы будто в белом балахоне, – придумывала Глафира Семеновна, – а у вас на груди тридцать три. А от головы как бы сияние…

– Фу-ты пропасть! Николай Иваныч, слышишь?

– Слушай ее! Она тебе скажет! Ей только бы остаться да поиграть.

– Как это глупо, что вы не верите! Ведь это же сон… Во сне может все присниться.

– Действительно, во сне может всякая чушь присниться, – согласился Конурин, – но я замечал, что эта чушь иногда бывает в руку и сбывается. Да вот я видел во сне, что меня собака бодала, – и тотчас же получил в Париже от жены письмо. Собака – письмо.

– Конечно же. Ну а тут уж не собака, а прямо цифра «тридцать три»… По-моему, даже грех не попробовать, если есть предзнаменование.

– Так-то оно так, да уж много очень проиграно. Нет, едемте в Италию! – махнул рукой Конурин. – Объездить скорее эти итальянские палестины, да и к себе по дворам, на постные щи и кашу. Ведь, люди говорят, у нас теперь Великий пост, а мы в здешних заграничных землях и забыли совсем о нем, грешники великие. Приехать домой, да и покаяться хорошенько.

– Смотри, Глаша, счет-то скорей. Ужас что в нем наворочено… – указывал Николай Иванович жене на счет.

– На комнаты по три франка в день прибавлено, – отвечала та. – Потом сервиз… За прислугу по два франка в день на персону…

– Да как же они смели, подлецы, супротив уговора! Эй, кельнер! Или как там у вас!

Николай Иванович разгорячился и начал тыкать в электрический звонок.

– За кипяток в чайнике и спиртовую лампу, на которой мы чайник для нашего собственного чаю кипятили, взяли четыре франка, – продолжала Глафира Семеновна.

– Рубль шесть гривен? – воскликнул Конурин. – Да ведь это разбой на большой дороге!

– Просила я кувшин теплой воды, чтобы шею себе после железной дороги вымыть, – и за кувшин воды франк поставлен.

– Не отдам, ни за что не отдам, что по уговору не было назначено, – продолжал горячиться Николай Иванович и, когда слуга явился, воскликнул, тыкая пальцем в счет: – Коман это? Кескесе? Пур шамбр было двенадцать франков объявлено, дуз франк, а тут кенз. Ведь это мошенничество, мусье. И пурх ло, и пур самовар… Да какой тут с черту самовар! Просто чайник с грелкой… Это разбой… Глаша! Как разбой по-французски? Да переведи же ему скорей по-французски.

– Я не знаю, как разбой по-французски, – отвечала Глафира Семеновна.

– А! Ты это нарочно? Нарочно мстишь мне, что я не остаюсь в этом игорном вертепе Ницце и уезжаю из нее? Хорошо… Ладно… Я и сам сумею!..

– Уверяю тебя, Николай Иваныч, что я не знаю, как разбой. Нас про разбой не учили, – оправдывалась Глафира Семеновна. – В благородном пансионе с генеральскими дочерьми я обучалась, так зачем нам знать о разбое!

– Довольно! Молчи! Это, брат, разбой! Это, брат, в карман залезать – вот что это. Компрене? Воля, что это… – кричал Николай Иванович и жестами показывал слуге, как залезают в карман. – Как воры по– французски? – обратился он к жене.

– Ле волер…

– Ле волер так делают. Компрене? Ле волер.

Лакей недоумевал и пятился. Когда же слово «ле волер» закричал и Конурин и показал даже слуге кулак, то испуганный слуга выбежал из номера и через минуту явился вновь, но уже с управляющим гостиницей – с французом с седой, козлиной наполеоновской бородкой и с карандашом за ухом. Началось объяснение с управляющим, в котором уже приняла участие Глафира Семеновна. Конурин по-прежнему показывал кулак и бормотал:

– Мы к вам «вив ли Франс», всей душой, а вы грабить? За это вот! Какое же после этого французское сочувствие, коль вы будете грабить!

Управляющий слушал спокойно, он понял, в чем дело, когда ему тыкали пальцем в счет, и наконец заговорил, начав оправдываться.

– Глаша! Что он говорит? – спрашивал Николай Иванович.

– Он говорит, что это оттого на комнаты прибавлена цена, что мы дежене и дине у них не брали, то есть не завтракали и не обедали за табльдотом, а он предупреждал нас.

– Как не обедали и не завтракали? Нарочно вчера остались дома завтракать, чтобы глотку им заткнуть. Врешь ты, мусье! Мы дежене вчера, все труа дежене. Да переводи же ему, Глаша!

– Я перевожу, а он говорит, что один раз завтракать мало.

– Ну, город! Совсем хотят взять в кабалу! В вертепах обыгрывают, в гостиницах обсчитывают. Хоть бы взять английский ресторан, где мы третьего дня обедли… Ограбили. Нон, нон, прибавки за комнаты никакой… Рьян пур шамбр… – размахивал руками Николай Иванович. – Мы кричим «Вив ли Франс», вы кричите «вив ли Руси», а извольте видеть, какое безобразие! Дуз франк пур шамбр и рьян!..

Глафира Семеновна старалась переводить. Управляющий смягчился и обещал по франку в день сбросить за комнату. Николай Иванович продолжал торговаться. Кончили на двух франках, убавили франк за кипяток.

– Ах, ярыги, ярыги! Ах, грабители! – восклицал Николай Иванович, бросая деньги по счету. – Ни копейки за это на чай гарсонам, швейцарам и девушкам!

Через час они ехали в омнибусе с чемоданами на станцию железной дороги. Глафира Семеновна сидела в углу омнибуса и дулась. Ей ни за что не хотелось уезжать, не отыгравшись в рулетку. Конурин, напротив, был весел, шутил, смотрел из окошка и говорил:

– Прощай, славный город Ницца! Чтоб тебе ни дна ни покрышки!

Эх, слаб человек!

Ивановы и Конурин подъезжали к железнодорожной станции.

– Батюшки! Да это та же самая станция, на которую мы и из Марселя и из Монте-Карло приехали, – говорил Николай Иванович. – Сказала ли ты в гостинице, чтобы нас везли на ту дорогу, по которой в Италию можно ехать? – спросил он жену.

– Сказала, сказала. А то как же? Прямо сказала: ля гар пур Ром.

– А разве Рим-то по-французски ромом называется? – удивленно задал вопрос Конурин.

– Да, да. Рим – Ром по-французски, – отвечала Глафира Семеновна.

– Фу-ты пропасть! Такой город и вдруг по-хмельному зовется: ром! А еще папа живет! Стало быть, белый и красный ром-то оттуда к нам и привозится?

– Да почем же я-то знаю, Иван Кондратьич! Нас об винах в пансионе не учили.

– Та же самая дорога, что в Рим, что в Монте-Карло, теперь уж я вижу… – продолжал Николай Иванович, вынимая из кармана карту железных дорог и смотря в нее.

Заглянула в карту и Глафира Семеновна и сказала:

– Действительно, та. Вот Ницца, откуда мы едем, – ткнула она пальцем, – вот за красной чертой Италия. Видишь, написано: Италия. Вот мы так поедем в Италию, потому что другой дороги из Ниццы нет. А вот по пути и Монте-Карло. Вот оно напечатано: Монте– Карло.

– Мимо вертепа, стало быть, поедем? – спросил Конурин Глафиру Семеновну.

– Мимо, мимо.

– Вот с удовольствием-то плюну на станции.

– И я с тобой вместе, – подхватил Николай Иванович.

– А как это глупо будет. Словно дети… – сказала Глафира Семеновна. – На котором месте ушиблись, на то и плюют. Совсем бородатые дети.

Остановились у станции. Носильщики потащили багаж. Сопровождавший омнибус человек из гостиницы стал спрашивать, куда сдавать багаж.

– Ром, Ром, Ром… – твердила Глафира Семеновна.

– В Ром или в Коньяк, но только вон из вашего славного города Ниццы, – прибавил, смеясь, Конурин.

Человек из гостиницы повел их к кассе, сдал багаж, купил им билеты до Рима и заговорил, что-то объясняя.

– На итальянской границе нужно будет пересаживаться в другие вагоны, – перевела Глафира Семеновна. – Но зато эти билеты действительны на четырнадцать дней, и мы по пути если захотим, то можем на каждой станции останавливаться, – весело прибавила она.

В голове ее в это время мелькнула мысль, что во время пути она, может быть, успеет уговорить мужа и Конурина сойти в Монте-Карло и остаться там часа на три до следующего поезда, чтобы отыграться в рулетку.

– Где тут останавливаться! – махнул рукой Николай Иванович. – Прямо в Рим. Из Рима в Неаполь, оттуда в Венецию и домой…

– Да, да… В Рим так и едем. Пусть ромом нас угощают… – подхватил Конурин и опять прибавил: – Скажи на милость, вот уж не думал и не воображал, что Рим – хмельной город.

Человек из гостиницы, исполнив свою миссию по сдаче багажа и покупке билетов, привел Ивановых и Конурина в залу первого класса, поставил около них их саквояжи и пледы с подушками и, сняв фуражку, остановился в ожидающей позе.

– Что? Пур буар теперь? На чай хочешь? – спросил, улыбаясь, Николай Иванович. – А зачем путешественников в гостинице грабите? Мы – рюс, вы – франсе и должны в мире жить, потому что друзья, ами. Какое же тогда «вив ли Руси» с вашей стороны? На вот полчетвертака. А больше не дам. Не стойте вы, черти!

Он дал мелкую серебряную монету. Через несколько минут подошел поезд из Марселя, отправляющийся до итальянской границы, и супруги Ивановы и Конурин засели в купе вагона. Когда поезд тронулся, Конурин перекрестился.

– Ни из одного города не уезжаю с таким удовольствием, как из этого, – проговорил он.

– Есть чем хвалиться! Молчали бы лучше. Ведь это же серое невежество и ничего больше, – отвечала Глафира Семеновна. – Люди со всех сторон сюда на отдых собираются, благодарят Бога, что попали в этот благословенный край, а вы радуетесь, что уезжаете!

– Да как же не радоваться-то, ежели ни пито ни едено, столько денег здесь посеяли!.. А оставайся больше – еще бы посеяли.

– Решительно ничего не известно. Бывали случаи, что люди до последнего рубля проигрывались, потом ставили этот рубль, счастье к ним обертывалось, и они уйму денег выигрывали. Сколько раз я читала об этом в романах.

– Да ведь романы-то враки.

– Ах, боже мой! Да самим-то вам разве не случалось наблюдать, что во время проигрыша счастье вдруг обернется?

– Случалось-то случалось, что говорить!

– Ну а в Монте-Карло вы всего только один вечер и играли. Разве можно судить о своем счастье по одному вечеру?

– Так-то оно так… Это действительно… Это грех говорить… Ну, да уж уезжаем, так и слава богу.

– Ничего не значит, что уезжаем. Поедем мимо Монте-Карло, можно и остановиться в нем. Наши билеты поездные на две недели действительны. Уговорите только моего башибузука остановиться, – кивнула Глафира Семеновна на мужа.

– Глаша! Не соблазняй, – крикнул тот.

Поезд бежал по самому берегу моря, то исчезая в туннелях, то вновь выскакивая из них. Виды по дороге попадались восхитительные, самые разнообразные: справа морская синева, смыкающаяся с синевой неба, слева скалистые горы и ютящиеся богатые виллы на скалах, утопающие в роскошной зелени.

– Фу, сколько туннелей! – говорил Николай Иванович. – Полчаса едем, а уже семь туннелей проехали.

– А где мы, милая барынька, позавтракаем? – спрашивал Конурин Глафиру Семеновну: – Где адмиральский час справим? У меня уж в утробе на контрабасе заиграло.

– Да в Монте-Карло. Чего еще лучше?

– А разве там поезд так долго стоит?

– Да зачем нам знать, сколько поезд стоит? Вы слышали, что билеты действительны на четырнадцать дней. Выйдем из поезда с нашими саквояжами, позавтракаем, а в следующий поезд опять сядем. Здесь поезда чуть ли не каждый час ходят.

– Глаша! Не соблазняй! – крикнул Николай Иванович. – Знаю я, к чему ты клонишь!

– Да ровно ни к чему. Надо позавтракать где-нибудь, а с этими билетами так свободно можно это сделать. Зачем же голодом себя морить? Вышел в Монте– Карло…

– Отчего же непременно в Монте-Карло? Мало ли других станций есть!

– Другие станции маленькие, и неизвестно, есть ли на них буфеты, а уж про Монте-Карло-то мы знаем, что там и великолепные рестораны, и роскошные кафе… Выпьете там коньяку, подзаправитесь хорошенько.

– Нет, нет. Лучше на какой-нибудь другой станции остановимся. Что нам роскошный ресторан! Колбаса да булка найдется – с нас и довольно. Только отчего мы с собой в запас не взяли колбасы? Ни колбасы, ни вина… Всегда с собой возили, а тут вдруг едем без всего.

– Да ведь ты же отъезд в одно утро скрутил. «Едем, едем»… Вот и едем, как на пожар. Монте-Карло-то город, в Монте-Карло-то ежели остановиться, то мы и закусками и вином могли бы запастись. Остановимся в Монте-Карло.

Николай Иванович вспылил.

– Да что ты, с ума сошла, что ли! От этого игорного вертепа мы только уезжаем скорей куда глаза глядят, а ты в нем же хочешь остановиться! – воскликнул он.

– Игорный вертеп… Мы не для игорного вертепа остановимся, а для ресторана.

– Знаем, знаем. А от ресторана десять шагов до вертепа, – сказал Конурин.

– Ах, боже мой! Да что вы, младенцы, что ли, что не будете в состоянии от игры себя удержать?

– Эх, барынька, человек слаб, и сердце у него не камень.

– Тогда я вас удержу…

– Ты? Ха-ха-ха! – захохотал Николай Иванович. – Да ты самый заядлый игрок-то и есть.

Поезд убавлял ход и приближался к станции.

– Monte Carlo! – кричали кондукторы, успевшие уже на ходу соскочить на платформу.

– Вот Монте-Карло! Вытаскивайте, господа, скорей саквояжи и подушки, ежели хотите настоящим манером позавтракать, – засуетилась Глафира Семеновна, схватила саквояж и выскочила на платформу.

– Глаша! Глаша! Лучше подальше… Лучше на следующей станции… – говорил жене Николай Иванович, но она снова вскочила в вагон и вытащила оттуда на платформу дорожный баул и подушку…

Стал за ней вылезать на платформу и Конурин со своей громадной подушкой.

– Иван Кондратьич! Ты-то чего лезешь! Ведь это Монте-Карло! – старался пояснить ему Николай Иванович.

– Ничего. Бог не выдаст – свинья не съест. Ужас как есть хочется. Ведь вчера, до глубокой ночи проигравши в рулетку, так мы нигде и не ужинали, так уж сегодня-то хоть позавтракать надо основательно, – отвечал Конурин.

– Я не выйду здесь… Вы как хотите, а я не выйду. Я дальше поеду… Я не желаю…

– Да полно, Николай Иванович, капризничать! Тебя в ресторан поведут, а не в рулетку играть. Выходи скорей сюда.

– Но ведь это же свинство, Глаша, так поступать. Вы оставайтесь, а я уеду.

– Ну и уезжай без билета. Ведь билеты-то у меня.

– Глаша! Да побойся ты Бога…

– Выходи, выходи скорей из вагона. Поезд трогается.

– Это черт знает что такое! – воскликнул Николай Иванович, выбросил на платформу еще небольшой саквояж и плед и выскочил сам из вагона.

Поезд медленно стал отходить от станции.

Сон сбывается

Ручной багаж сдан на станции на хранение. Николай Иванович ворчит, Глафира Семеновна торжествует, Конурин тяжело вздыхает и делает догадки, что его жена теперь в Петербурге делает, – и вот они подходят наконец к подъемной машине, втаскивающей посетителей Монте-Карло на скалу, к самому игорному дворцу – вертепу.

– И ведь на какую высоту подняться-то надо, чтоб свои денежки в этой самой рулетке оставить, за поднятие на машине заплатить, а вот лезут же люди, и еще как лезут-то! – говорил Конурин.

– Можно и пешком идти, половина приехавшей публики кругом пешком пошла, но только трудно в гору подниматься, – отвечала Глафира Семеновна.

– Пешком-то, может быть, лучше, счастливее. На манер как бы по обещанию на богомолье. Не пройтись ли и нам пешком?

Но они уже стояли в подъемном вагоне, и машина медленно поднимала их.

– Надеюсь, однако, Конурин, что мы только позавтракать поднимаемся, – заметил Николай Иванович.

– Позавтракать, позавтракать, – отвечал Конурин.

– Но ты уж вроде того, как будто подговариваешься, чтоб играть.

– Ни-ни… Что ты! Полторы-то тысячи проигравши? У нас деньги не бешеные, а наживные.

– Да что вы все полторы да полторы! Вовсе даже и не полторы, а всего тысяча четыреста, и, наконец, ведь не рублей, а четвертаков, французских четвертаков, – проговорила Глафира Семеновна.

– А это мало разве, мало? – подхватил Николай Иванович. – На эти деньги мы целое путешествие совершили от Петербурга до Парижа, а тут вдруг в одном паршивом Монте-Карло столько же…

– Врешь. В Монте-Карло и в Ницце, все вместе, и на троих мы только тысячу четыреста четвертаков проиграли, не рублей, а четвертаков.

– А ведь за четвертак-то мы по сорока копеек платили.

– Да что об этом говорить! Если так сквалыжничать и рассчитывать, Николай Иваныч, то не надо было и за границу ездить. Сюда мы приехали не наживать, а проживать. Тогда поехать бы уже в какой-нибудь Тихвин… Да ведь в Тихвине тоже за все подай.

Подъемная машина остановилась, и вагон распахнул двери в благоухающий сад. Пахло кипарисами, пригретыми весенним солнцем, шпалерой шли цветущие белыми и красными цветками камелии, блестел лимон в темно-зеленой листве. Ивановы и Конурин шли по аллее сада.

– Природа-то посмотри какая! – восторженно говорила Глафира Семеновна мужу. – А ты упираешься, ворчишь, что мы здесь остановились.

– Я, Глаша, не супротив природы, а чтобы опять дураков не разыграть и деньги свои ярыгам не отдать. Природу я очень люблю.

– И я обожаю. Особливо ежели под апельсинным деревцом да на апельсинных корках водочки выпить, – откликнулся Конурин и прибавил: – А отчего мы ни разу не спросили себе на апельсинных корках настоечки? Ведь уж наверное здесь есть.

– А вот сейчас потешим вас и спросим, – отвечала Глафира Семеновна.

Они вышли к главному подъезду игорного вертепа. Налево от подъезда виднелся ресторан с большой террасой. У подъезда и около ресторана толпилось и шныряло уже много публики, на террасе также сидели и завтракали.

– Так в ресторан? – спросил Николай Иванович.

– Погоди немножко, пройдемся… Мне хочется хорошенько вон на той даме платье рассмотреть, – сказала Глафира Семеновна. – Удивительно оригинальное платье. Она в пальмовую аллею пошла. Кстати, и пальмовую аллею посмотрим. Смотри, клумбы с розами… В марте и розы в цвету. А латании-то какие на открытом воздухе и прямо в грунту! Ведь вот этой латании непременно больше ста лет. И пальме этой тоже больше ста лет. Их года по рубчикам, оставшимся от старых листьев, надо считать.

– Вы платье-то на даме рассматривайте, которое хотели, да поскорей и в ресторан, чтобы на апельсинных корках… – проговорил Конурин.

– Да потерпите немножко. Нельзя же сразу в платье глаза впялить, не учтиво. Мы обойдем вот всю эту аллею и тогда в ресторан. Николай Иваныч, наслаждайся же природой, наслаждайся. Ведь ты сейчас сказал, что любишь природу. Смотри, какая клумба левкоев. Наслаждайся… – лебезила перед мужем жена.

– Да я и наслаждаюсь, – угрюмо отвечал муж.

Аллея обойдена, платье рассмотрено. Они взошли за террасу ресторана и сели за стол.

– На апельсинных корочках-то, на апельсинных корочках-то… – напоминал Конурин.

– Сейчас, – отвечала Глафира Семеновна и, обратясь к гарсону, спросила: – Эске ву заве о-де-ви оранж? Совсем забыла, как корки по-французски, – прибавила она. – На корках… Ву компрене: оранж… желтая корка… жонь…

– Шнапс тринкен… – хлопал себя Конурин перед гарсоном по галстуку.

Гарсон недоумевал.

– Апорте муа оранж, – сказала наконец Глафира Семеновна.

Гарсон улыбнулся и принес вазу с апельсинами.

Глафира Семеновна оторвала кусок апельсинной корки и показала ее гарсону.

– Вуаля… О-де-вы комса…

Гарсон пожимал плечами и что-то бормотал.

– Не понимает! Видите, мужчины, как я для вас стараюсь, а он все-таки не понимает.

– Да чего тут! Не стоит и хлопотать! Пусть принесет белой русской водки! – воскликнул Николай Иванович. – О-де-вы рюсс есть? Ву заве?

– Oui, monsieur…

– И закуски, закуски… Гор-девр… – отдавала приказ Глафира Семеновна. – Аля рюсс… О-де-вы, гор девр… А апре – дежене пур труа персонь.

– Странно, что в апельсинной стране живут и водку на апельсинных корках не несут, – покачивал головой Конурин.

– Кажется, уж я для вас стараюсь, но нет у них этой водки, да и что ты хочешь, – проговорила Глафира Семеновна. – Ну, да вы простой выпейте… Ты уж, Николай Иваныч, выпей сегодня основательно, потому, может быть, водки-то русской в Италии и не найдется. Да и наверное не найдется. Ведь это только в Ницце держат и в Монте-Карло, где русских много, а то ведь она и в Париже не везде имеется; в первую нашу поездку в Париж на выставку ее нигде не было.

– Да что ты это передо мной лебезишь так сегодня? – удивился муж.

– Угодить тебе хочу, – отвечала жена.

Завтрак был на славу и, заказанный не по карте, стоил всего только по четыре франка с персоны. Мужчины осушили бутылку русской смирновской водки и, покрывши ее лаком, то есть запив красным вином, развеселились и раскраснелись.

– Глаша! На радостях, что мы сегодня от сих прекрасных мест уезжаем, я хочу даже выпить бутылку шампанского! Уж куда ни шло! – воскликнул Николай Иванович.

– Да конечно же выпей…

– И я бутылку шампанского ставлю на радостях! – прибавил Конурин.

– Шампань! Де бутель шампань! – отдал приказ Николай Иванович, показывая гарсону два пальца. – Шампань сек и фрапе. Компрене? Каково я хмельные-то слова знаю! Совсем как француз, – похвастался он. – Что другое – ни в зуб… ну а хмельное спросить – просто на славу.

Выпили и шампанское.

– Ну, теперь в вагон – и шляфен: на боковую… – сказал Николай Иванович. – Скоро ли, Глаша, поезд-то отходит? Спроси.

– Спрашивала уж. Через два с половиной часа. Времени у нас много. В дорогу нам гарсон приготовит красного вина и тартинки с сыром и ветчиной. Видите, как я умно распорядилась и как стараюсь для вас.

– Мерси, душка, мерси… Ты у меня бонь фам… Но сколько нам еще времени-то ждать! Тогда вот что… Тогда не выпить ли еще бутылку шампанеи?

– Довольно, Коленька. Ведь уж выпито, и вы развеселились достаточно. Лучше с собой в вагон взять и в дороге выпить.

– А что мы здесь-то будем делать?

– Да пойдем в игорный дом и посмотрим, как там играют.

– Что?! В игорный дом? В рулетку! – воскликнул Николай Иванович.

– Да не играть, а только посмотреть, как другие играют.

– Нет, нет, ни за что на свете! Знаю я, к чему ты подбираешься!

– Уверяю тебя…

– Шалишь… Полторы тысячи франков посеяли, и будет с нас!

– В том-то и дело, что не полторы, а только тысячу четыреста, а ты все полторы да полторы… Ежели уж так, то дай, чтоб в самом деле сделать полторы. Ассигнуй полторы… Ведь только еще сто франков надо прибавить. А почем знать, может быть, эти сто франков отыграют и выиграют и будем мы не полторы тысячи франков в проигрыше, а полторы в выигрыше? – уговаривала мужа Глафира Семеновна.

– Не могу, Глаша, не могу.

– Жене своей жалеешь сделать удовольствие на сто франков! А еще сейчас бонь фам меня называл.

– Не в деньгах дело, а не хочу из себя еще раз дурака сломать.

– Ну, пятьдесят… Пятьдесят франков ты и пятьдесят Конурин даст. Я только на пятьдесят франков рискну… Всего десять ставок. Мне главное-то интересно, что вот сон-то предвещательный я сегодня видела, где эта самая цифра «двадцать два» мне приснилась. Двадцать два… Ведь почему-то она приснилась!

– Фу, неотвязчивая! – вздохнул Николай Иванович, как бы сдаваясь.

– А для меня вы действительно цифру «тридцать три» во сне видели? – спросил Конурин, улыбнувшись.

– Тридцать три, тридцать три…

– Да что, Николай Иваныч, не попробовать ли уж на сто-то франков пополам, чтоб и в самом деде цифру до полутора тысяч округлить? – спросил Конурин. – Сон-то вот… Предзнаменование-то…

– Врет она про сон. Сочинила.

– Ей-ей, не вру, ей-ей, не сочинила. Голубчик, ну, потешь меня, я ведь тебя тешила.

Глафира Семеновна быстро подхватила мужа под руку и потащила его с террасы ресторана. Тот слабо упирался.

– И откуда у тебя такие игрецкие наклонности явились! Вопль какой-то грудной, чтоб играть, словно у самого заядлого игрока, – говорил он.

– Ах, Николя, да ведь должна же я свой сон проверить! Идешь, голубчик? Ну, вот мерси, вот мерси… – радостно бормотала Глафира Семеновна.

Они подходили к игорному дому. Плелся и Конурин за ними.