Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Шампанское облегчает понимание

Заслыша русский говор Ивановых и Конурина, красавица тотчас же обратилась к ним и с улыбкой спросила Конурина:

– Vous êtes des russes, monsieur?

– Русь, русь… – поспешно за него ответил Николай Иванович, радуясь, что красавица обратилась к ним.

– Oh, j’aime les russes! – произнесла она, играя глазами, и продолжала говорить по-французски с сильным итальянским акцентом и вставляя даже время от времени итальянские слова.

Мужчины улыбались во всю ширину лица и хоть ничего не понимали, но кивали и поддакивали: «Вуй, вуй». Услыхав слово Pétersbourg, Конурин воскликнул:

– Вуй, вуй, из Петербург! Я с Клинского проспекта, а он с Песков, – показал он на Николая Ивановича. – Голубушка, Глафира Семеновна, переведите, бога ради, что она говорит.

Глафира Семеновна сидела насупившись.

– И не нужно знать вам, – отвечала она сердито. – Слушайте и молчите. Я не понимаю, чего эта женщина навязывается с разговором! Нахалка какая-то. Чего глаза– то выпучил! Ешь! – крикнула она на мужа. – Даже впился глазами.

– Ах, боже мой! Да на то мне глаза во лбу врезаны.

– Чтоб впиваться ими? Врешь! Не впиваешься ты, однако, вон в того толстого немца, который разложился за столом со своей кружкой и трубкой, а впиваешься в бабенку-вертячку.

– Да ежели она как раз против меня сидит.

– Пожалуйста, молчи.

А красавица продолжала бормотать без умолку на ломаном французском языке и обращалась уже к Глафире Семеновне, щеголяя даже русскими словами вроде «Невский, извозчик, закуска, человек, кулебяка» и произнося их с особенным ударением на французско-итальянский лад.

– В Петербурге бывала, русские слова знает! – воскликнул Николай Иванович. – Наверное, артистка какая-нибудь. Итальянка? – спросил он красавицу.

– Oui, monsieur…

– Артист? Артистка?

Красавица кивнула.

– Глаша! Полно тебе дуться-то! Неловко. Видишь, она какая любезная… Спроси-ка ты лучше ее насчет папы и папского дворца. Может быть, нам наврали, что папу нельзя видеть, – обратился Николай Иванович к жене.

– Отстань, – послышался ответ.

Красавица между тем уже прямо спросила Глафиру Семеновну, говорит ли та по-французски.

– Нон, – угрюмо отрезала Глафира Семеновна, отрицательно покачав головой.

Красавица выразила сожаление и продолжала бормотать, относясь уж к мужчинам.

– Переведи хоть немножко, что она такое говорит, – упрашивал жену Николай Иванович.

– Ах, какой несносный! – воскликнула Глафира Семеновна и отвечала: – В душу влезает, хвалит русских, говорит, что очень любит их.

– Ну, вот видите. Нас хвалят, а мы без всякого сочувствия, – сказал Конурин. – Вив итальянка! – воскликнул он вдруг и полез к красавице через стол чокаться стаканом красного вина.

Та в свою очередь протянула свой стакан.

– Шампанского бутылочку спросить, что ли? – прибавил Конурин, обращаясь к Николаю Ивановичу: – А то неловко с дамой красным вином чокаться. Разопьем бутылку. Куда ни шло! Гарсон! Шампань! – крикнул он вдруг слуге, не дождавшись ответа.

– Иван Кондратьич, я положительно обо всем этом вашей жене отпишу, – сказала Конурину Глафира Семеновна.

– О чем? Что я шампанское-то спрашиваю? Ах, боже мой! Да отписывайте! Что тут такого? Не сквалыжничать поехали, а мамон набивать, и жена это знает.

Лакей совал Конурину карту вин и спрашивал, какого шампанского подать. Конурин передал карту Николаю Ивановичу и просил его выбрать. Тот, косясь на жену, отпихивал от себя карту.

– Да чего ты жены-то боишься! – упрекнул его Конурин. – Мы из-за ее наущения пять-шесть ящиков шампанского в рулетку проиграли, а тут уж без ее разрешения не смей и бутылки одной выпить по своему желанию! Шампань… шампань… – тыкал он перед слугой пальцем в карту.

Тот пожимал плечами и тоже тыкал в карту, перечисляя названия шампанского.

– Асти… асти… – подсказала красавица.

– Ну, давай, гарсон, асти, давай вон, что барыня требует.

Лакей побежал исполнять требуемое. Глафира Семеновна с шумом отодвинула от себя стул и поднялась из-за стола.

– Я не хочу больше обедать. Я в номер к себе пойду… – сказала она раздраженно. – Можете пьянствовать одни с вертячкой.

– Матушка, голубушка, да какое же это пьянство! – старался убедить ее муж.

– Ну ладно. Я тебе покажу потом!

Николай Иванович сидел молча, уткнувшись в тарелку.

– Ты не пойдешь наверх в номер? – обратилась она к нему.

– Глафира Семеновна, пойми ты, я есть хочу.

Глафира Семеновна, закусив губы, вышла из столовой.

– Чего это она? Ревнует тебя, что ли? – спросил Конурин Николая Ивановича.

– Не понимаю… – пожал тот плечами. – Нервы у ней, что ли? Не может видеть хорошеньких женщин. Как заговорит со мной какая-нибудь хорошенькая бабенка – сейчас скандал. А между тем сама кокетничает с мужчинами! Вот хоть бы тогда в Ницце, при игре в лошадки, с этим лакеем, которого ей почему-то вздумалось принять за графа. Нервы…

– Много воли даешь – оттого и нервы. Вот как я своей бабе в Петербурге потачки не даю, так у нее и нервов нет, – наставительно заметил Конурин.

Красавица между тем, видя отсутствие Глафиры Семеновны, спрашивала их с хитрой улыбкой:

– Madame est malade?

– Маляд, маляд… – разводил руками Николай Иванович. – Захворала… Мигрень… Ля тет… – указывал он на голову. – Нервы эти самые… Компренэ? Ля фам всегда нерв…

– Oui, oui, monsieur… Je sais… – кивнула ему красавица, насмешливо подмигнув. – Il n’y а rien à faire… – пожала она плечами.

– Ничего не поделаешь, мадам, коли баба закапризничает, – говорил Конурин. – Закусила удила и убежала. Вот и лекарства не дождалась от нервов, – хлопнул он по бутылке шипучего итальянского асти, поданного ему слугой. – Ну, да мы и без нее выпьем… Пожалуйте-ка ваш стакашек… – показывал он жестами.

Красавица протянула ему свой стакан. Конурин налил ей, налил себе и проговорил:

– За вашу распрекрасную красоту и ловкость. Кушайте…

Протянул и Николай Иванович свой стакан к красавице. Выпили.

– Вот так, Николаша, вот так… Что тут обращать на жену такое особенное внимание. Пей, да и делу конец. Будешь очень-то уж баловать, так она сядет тебе на шею да и ноги свесит, – ободрял Николай Ивановича Конурин.

Тот махнул рукой и как бы преобразился.

– Анкор, мадам… – предложил он красавице вина.

Красавица не отказывалась. Завязался разговор. Она говорила по-французски, мужчины говорили по-русски, и она и они сопровождали свои слова мимикой, и удивительно – как-то понимали друг друга. Первая бутылка была выпита. Николай Иванович потребовал вторую.

– Важная штучка! – похваливал Конурину собеседницу Николай Иванович. – И какая неспесивая!

– Отдай все серебро и все медные – вот какая аппетитная кралечка, – прищелкивал языком Конурин. – В здешней гостинице она живет, что ли? Спроси.

– В готель? Иси? – спрашивал собеседницу Николай Иванович, показывая пальцем в потолок, и, получив утвердительный ответ, сказал: – Здесь, здесь. Вместе с нами, в одной гостинице живет.

– Ах, черт возьми! – воскликнул Конурин.

– Мадам! Анкор! – предлагал красавице вина Николай Иванович, и отказа не получилось.

– Гарсон! Еще такую же сулеечку! – кричал Конурин и показывал лакею пустую бутылку.

Обед кончился. Все вышли из-за стола, а Николай Иванович, Конурин и их собеседница продолжали сидеть и пить асти. Лица мужчин раскраснелись. Маслеными глазами смотрели они на красавицу, а та так и кокетничала перед ними, стреляя глазами.

Шампанское мирит

Николай Иванович потребовал еще бутылку асти, но красивая собеседница наотрез отказалась пить, замахала руками, быстро поднялась из-за стола и, весело улыбаясь, почти побежала из столовой. Конурин и Николай Иванович последовали за ней. Выйдя из столовой, она направилась к подъемной машине и вскочила в нее, сказав машинисту «troisième». Мужчины тоже забрались за ней в подъемную карету и сели рядом с ней, один по одну сторону, другой по другую. Щелкнул шалнер, и машина начала поднимать их. В карете было темновато. Николай Иванович не утерпел, схватил собеседницу за руку и поцеловал ее. Она отдернула руку и кокетливо погрозила ему пальцем, что-то пробормотав по-французски. Конурин только вздыхал, крутил головой и говорил:

– А и кралечка же! Только из-за этой кралечки стоит побывать в Риме. Право слово.

Подъемная машина остановилась. Они вышли в коридор третьего этажа. Собеседница схватила Конурина под руку и побежала с ним по коридору, подошла к двери своей комнаты, бросила его руку и, блеснув белыми зубами, быстро сказала:

– Assez. Au revoir, messieurs. Merci…

Щелкнул замок, и дверь отворилась. Конурин стоял обомлевший от удовольствия. Николай Иванович ринулся было за собеседницей в ее комнату, но она тотчас же загородила ему дорогу, шаловливо присела, сделав реверанс, и захлопнула дверь.

– Ах, шельма! – только выговорил Николай Иванович. – Чертенок какой-то, а не баба!

– Совсем миндалина! – опять вздохнул Конурин, почесал затылок и сказал товарищу: – Ну, теперь пойдем скорей ублажать твою жену.

Комнаты их находились этажом ниже, и им пришлось спускаться по лестнице. Когда они очутились в коридоре своего этажа, то увидели Глафиру Семеновну, выходившую из своей комнаты. Она была в шляпке и ватерпруфе. Глаза ее были припухши, видно было, что она плакала, но потом умылась и припудрилась. Увидав мужа и Конурина, она отвернулась от них. Николай Иванович весь съежился и сделал жалобное лицо.

– Ах, Глаша! И не стыдно это тебе было ни с того ни с сего раскапризничаться! – заговорил он. – Хоть бы Ивана-то Кондратьича посовестилась. Он все-таки посторонний человек.

– Отстань…

Глафира Семеновна зашагала по коридору по направлению к лестнице. Мужчины последовали за ней.

– Послушай. Куда это ты?

– В театр… Компанию себе искать, – отвечала она, стараясь быть как можно более равнодушной, между тем в говоре ее, в походке и в жестах так и сквозил гнев. – Ты нашел себе за столом компанию, должна и я себе искать. Не беспокойся, не рохля я, сумею себе тоже какого-нибудь актера найти!

– Да ты в уме, Глафира Семеновна? Что ты говоришь!

– А ты в уме, Николай Иваныч? Что ты до сих пор делал в столовой с этой вертячкой? Уж обед-то давным– давно кончился, все по своим номерам разошлись, а ты бражничал и лебезил перед ней, как кот в марте месяце. Ты не в уме, и я не желаю быть в уме. Невестке на отместку. Пожалуйста, пожалуйста, не идите за мной хвостом. Я одна в театр поеду.

– Не пущу я тебя одну, – решительно сказал Николай Иванович.

– Посмотрим.

Они спустились по лестнице вниз и очутились во дворе гостиницы.

– Не подобает так, барынька, перед своим мужем козыриться, эй, не подобает… – начал Конурин уговаривать Глафиру Семеновну. – Ну, что он такое сделал? Стакан-другой шампанского с соседкой по обеденному столу выпил – вот и все. Да и не он это затеял, а я… Бросьте-ка вы это все да опять ладком…

– Позвольте… Какое вы имеете право меня учить! – воскликнула Глафира Семеновна. – Вот еще какой второй муж выискался!

Глафира Семеновна села во дворе гостиницы за столиком и спросила себе мороженого. Сели и Николай Иванович с Конуриным и потребовали сифон сельтерской воды. Все молчали. Наконец Николай Иванович начал:

– Я не препятствую насчет какого-нибудь театра, но зачем же тебе одной-то ехать? И мы с тобой вместе поедем.

Глафира Семеновна не отвечала. Наскоро съев свое мороженое, она быстро сама рассчиталась с гарсоном и вышла на улицу. Муж и Конурин не отставали от нее. У ворот она вскочила в извозчичью коляску и стала говорить извозчику:

– Театр у консерт… Алле…

Извозчик спрашивал, в какой театр.

– Сет егаль. Алле… Алле плю вит.

Вскочили в коляску и Николай Иванович с Конуриным.

– Напрасно едете со мной. Все равно ведь в театре мы будем – вы сами по себе, а я сама по себе, – сказала она им. – Буду гулять по коридорам одна, и авось тоже найдется какой-нибудь кавалер, с которым можно знакомство завести.

– Да уймитесь, барынька, переложите гнев на милость… – сказал Конурин.

– Ага! Вам неприятно теперь. А каково было мне, когда вы за столом так и вонзились глазами в вертячку и начали с ней бражничать! – воскликнула Глафира Семеновна.

Путь был длинный. Извозчик долго вез их то по темным переулкам, то по плохо освещенным улицам, выезжал на мрачные площади, снова въезжал в узенькие переулки и, наконец, остановился около блещущего двумя электрическими фонарями небольшого здания. Большая вывеска гласила: Orfeo di Roma.

Все еще не угомонившаяся Глафира Семеновна выскочила из коляски и, подбежав к кассе, взяла себе билет на место. Муж и Конурин взяли также билеты. Муж предложил ей было руку, чтобы войти с ней вместе, но она хлопнула его по руке, одна прошла по коридору и вошла в зрительную залу.

Orfeo di Roma, куда извозчик привез Ивановых и Конурина, был не театр, а просто кафе-концерт. Публика сидела за столиками, расставленными по зале, пила кофе, ликеры, вино, прохладительные напитки, закусывала и смотрела на сцену, на которой кривлялись комики, куплетисты, пели шансонетки донельзя декольтированные певицы, облаченные в трико, украшенные только поясом или пародией на юбку. Певцов и комиков сменяли клоуны и акробаты.

– Да это вовсе не театр, – сказал Николай Иванович, следуя за женой. – Какой же это театр! Это кафешантан.

– Тем лучше… – отвечала Глафира Семеновна, отыскала порожний столик и подсела к нему.

– Так-то оно так, – продолжал Николай Иванович, усаживаясь против жены, – но сидеть здесь замужней– то женщине, пожалуй, даже и неловко. Смотри, какого сорта дамы вокруг.

– Да я вовсе и не желаю, чтобы меня считали теперь за замужнюю.

– Ах, Глаша, что ты говоришь!

– Пожалуйста, не отравляй мне сегодняшний вечер. А что насчет вон этих накрашенных дам, то можешь к ним даже подойти и бражничать, я вовсе препятствовать не буду, только уж не смей и мне препятствовать.

– Да что ты, Глаша, опомнись!

– Давно опомнилась, – отвечала Глафира Семеновна, отвернулась от мужа и стала смотреть на сцену, на которой красивый, смуглый акробат в трико телесного цвета выделывал разные замысловатые штуки на трапеции.

К Ивановым и Конурину подошел слуга в черной куртке и белом переднике до щиколоток и спросил, не желают ли они чего.

– Хочешь чего-нибудь выпить? – робко спросил Николай Иванович жену.

– Даже непременно… – отвечала она, не оборачиваясь к мужу, и отдала приказ слуге: – Апорте шампань…

– Асти, асти… – заговорил Конурин слуге.

– Это еще что за асти такое?

– А вот что мы давеча за обедом пили. Отличное шампанское.

– Не следовало бы вас по-настоящему тешить, не стоите вы этого, ну, да уж заказывайте, – сдалась Глафира Семеновна.

– Асти, асти, де бутель! – крикнул радостно Николай Иванович слуге, показывая ему два пальца, и, обратясь к жене, заискивающим тоном шепнул: – Ну, вот и спасибо, спасибо, что переложила гнев на милость.

Жена по-прежнему сидела отвернувшись от него.

Скандал в кафешантане

Посетители кафешантана вели себя сначала чинно и сдержанно, накрашенные кокотки в донельзя вычурных шляпках с перьями, птицами и целыми клумбами цветов, только постреливали глазами на мужчин, сидели за столиками в одиночку или попарно с подругами, потягивая лимонад из высоких и узеньких стаканов, но, когда мужская публика разгорячила себя абсентом и другими ликерами, они стали уже подсаживаться к мужчинам. Становилось шумно. Мужчины начали подпевать исполнителям и исполнительницам шансонеток, похлопывать в такт в ладоши, стучать в пол палками и зонтиками. Не отставали от них и кокотки, поминутно взвизгивая от чересчур осязательных любезностей. Кто– то из публики вертел свою шляпу на палке, подражая жонглеру на сцене. Кто-то подыгрывал оркестру на губной гармонии, где-то перекидывались кусочками пробок от бутылок и апельсинными корками. Конурин и Николай Иванович с любопытством посматривали по сторонам и улыбались.

– Ах, бык их забодай! Да не начнется ли и здесь такое же швыряние друг в друга, какое было в Ницце на бульваре? – сказал Конурин. – Тогда ведь надо и нам апельсинными корками запастись, чтобы отбрасываться. Эй, как тебя, гарсон! Ботега! Пяток апельсинов!

– Не надо. Ничего не надо! – строго крикнула на него раскрасневшаяся от шипучего асти Глафира Семеновна и взялась за бутылку, чтоб подлить себе еще в стакан.

– Глаша! Ты уж, кажется, много пьешь, – заметил ей Николай Иванович. – Головка может заболеть.

– Наплевать. Это назло вам, – отрезала та и выпила свой стакан до дна. – А что, довольны вы, в какое вас заведение завезла я? – со злорадством спрашивала она мужа.

– Да вовсе и не ты завезла, а извозчик. Только не пей, пожалуйста, много.

– Ничего. Пусть пьет. Нас двое. Справимся и с хмельной, довезем как-нибудь, – сказал Конурин. – Дай ей развеселиться-то хорошенько. Видишь, бабеночка от здешних римских развалин сомлела. Да и сомлеешь. Целый день развалины да развалины…

– Вовсе я не от развалин сомлела, а от вашего поведения. Ну и я так же вести себя буду. Вон рядом, за столиком, интересный итальянчик сидит. Сейчас протяну ему свой бокал и чокнусь с ним.

– Только посмей! – строго сказал Николай Иванович.

– Отчего же не посметь? Вы же давеча за обедом чокались с вертячкой. Здесь, в загранице, равноправность женщин и никто не смеет мне препятствовать, – блажила Глафира Семеновна. – Чего вы около меня-то торчите? Идите, подсаживайтесь к какой-нибудь накрашенной.

– Ой, не то, Глаша, запоешь, ежели подсядем!

– А вы думаете, заплачу? Вовсе не заплачу.

На стол их упал кусок апельсинной корки, брошенной кем-то. Она взяла его и в свою очередь бросила в публику. Прилетел и второй кусок. Глафиру Семеновну, по ее эксцентричной парижской шляпке, очевидно, кто-то уже принимал за кокотку.

– Не пора ли домой? – с беспокойством осведомился Николай Иванович у жены.

– Если для вас пора, то можете уезжать, а для меня еще рано.

А на сцене между тем непрерывно шло представление. Пение чередовалось с гимнастическими упражнениями акробатов. Вот натянули тоненький проволочный канат на сцене. Появилась акробатка в пунцовом трико. Публика неистово зааплодировала. Глафира Семеновна взглянула на акробатку, вся вспыхнула и прошептала:

– Ах, дрянь… Так вот она кто!

Взглянули и Николай Иванович с Конуриным на акробатку и узнали в ней ту самую черноокую красавицу, с которой они так приятно провели время за обеденным столом и после обеда. Лицо Конурина подернулось масленой улыбкой, и он толкнул Николая Ивановича под столом ногой.

– Не узнаете разве свою приятельницу? – спросила их со злорадством Глафира Семеновна. – Аплодируйте же ей, аплодируйте… Вот какая она артистка… Канатная плясунья.

– Оказия! – крутил головой Конурин, улыбаясь. – В первый раз в жизни пришлось с акробаткой бражничать. В трико-то какая она из себя… Совсем не такая, как давеча за столом. Ах, муха ее заклюй! Акробатка…

Акробатка между тем исполняла различные замысловатые эволюции: ходила по канату с шестом, потом без шеста, ложилась на канат, вставала на голову. Николай Иванович, не смея при жене прямо смотреть на акробатку, косился только на нее и млел. Глафира Семеновна фыркала и говорила:

– Вот какую хорошую компанию вы себе давеча нашли. Любуйтесь. Впрочем, вам, мужчинам, чем хуже, тем лучше.

– Да кто ж ее знал-то, что акробатка? Я думал, что из какого другого сословия, – отвечал Николай Иванович. – Сидит с нами за одним столом, живет с нами в одной гостинице…

– Как? Она даже и в одной гостинице с нами живет? – воскликнула Глафира Семеновна. – Ну, батюшка, тогда за тобой нужно и дома следить, а то она как раз тебя и к себе заманит.

– Да ведь ты же сказала, что равноправность…

– Молчать!

Акробатка кончила свой номер при громких рукоплесканиях и, послав публике воздушный поцелуй, убежала за кулисы. Начался другой номер, затем следовал антракт между вторым и третьим отделениями представления, а супруги Ивановы все еще пикировались, Глафира Семеновна все еще донимала мужа. Вино еще сильнее разгорячило ее, она раскраснелась, шляпка съехала у нее на затылок, пряди волос выбились на лоб. Окружающая их публика бросала на Глафиру Семеновну совсем уже нескромные взгляды. Вдруг в публике среди столиков появилась сама акробатка, из-за которой шла пикировка. Она уже успела переодеться из трико, была в роскошном палевом платье и шикарной соломенной шляпке с длинным белым страусовым пером. Пройдя по рядам между столиками, пожираемая глазами мужчин, она было присела за один из столиков и стала что-то заказывать для себя лакею, но, увидав сидящих Николая Ивановича и Конурина, быстро поднялась со своего стула и подошла к ним.

– Voyons, c'est vous, messieurs… – сказала она мужчинам, как старым знакомым, фамильярно хлопнула Николая Ивановича по плечу и искала глазами стул, чтобы сесть рядом.

Глафира Семеновна заскрежетала зубами.

– Прочь, мерзавка! Как ты смеешь подсаживаться к семейному человеку, сидящему со своей законной женой! – воскликнула она и даже замахнулась на акробатку стаканом.

Та в недоумении отшатнулась. Николай Иванович вскочил с места и схватил жену за руку.

– Глаша! Глаша! Опомнись! Можно ли делать такой скандал в публичном месте! – испуганно заговорил он. – Смотри, вся публика смотрит. Швыряться стаканом вздумала! Ведь из-за этого можно в полицию попасть.

– В полицию так в полицию. Замужнюю женщину всякий защитит. Какое такое имеет право эта акробатка врываться в семейный круг?

– Голубушка, да какой же тут в кафешантане семейный круг? Ну, полно, сядь, успокойся… Сократи себя…

Акробатка, пробормотав какие-то ругательства, отошла от стола, но Глафира Семеновна не унималась и, вырывая свою руку из рук мужа, кричала:

– До тех пор не успокоюсь, пока не наплюю в глаза этой мерзкой твари! Пусти меня!

Конурин загородил Глафире Семеновне путь и тоже упрашивал ее успокоиться:

– Бросьте, матушка! Угомонитесь! Ну что! Стоит ли с ней связываться! Нехорошо, ей-ей, нехорошо.

Глафира Семеновна взглянула ему через плечо и, не видя уже больше акробатки, сказала:

– Ага! Испугалась, подлая тварь! Ну, теперь домой! – скомандовала она мужу.

– Да, с радостью, матушка… Бога ради, поедем домой… – засуетился Николай Иванович.

– И не только что домой, а даже чтобы завтра же утром вон из Рима. Вон, вон! В Неаполь! Не желаю я с этой тварью жить в одной гостинице.

– Да куда хочешь, матушка… Хоть к черту на кулички.

Николай Иванович взял супругу под руку и потащил к выходу. Та вырвала у него руку и пошла одна. Видевшая скандал публика смеялась и кричала им вдогонку какие-то остроты.

Конурин шел сзади Ивановых и говорил:

– Позвольте… Но ежели завтра утром ехать, то когда же мы папу-то римскую увидим?..

Глафира Семеновна обернулась, подбоченилась и отвечала:

– Насмотрелись всласть на маму римскую, так можете и не видевши папы уехать. Достаточно.

– Оказия! Выпьет баба на грош, а на рубль веревок требуется, чтобы обуздать ее… – пробормотал Конурин и плюнул.

Разъяренная гневом Глафира Семеновна не слыхала его слов и выскочила из зрительного зала в коридор кафешантана.