Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Лошадей нет, собаки есть

Плыли в гондоле уже добрых полчаса. Canal Grande кончался. Виднелось вдали море. Вдруг Глафира Семеновна встрепенулась и воскликнула:

– Дворец дожей… Дворец дожей… Вот он, знаменитый-то Дворец дожей!..

– А ты почем знаешь? – спросил ее муж.

– Помилуй, я его сейчас же по картинке узнала. Точь-в-точь как на картинке. Разве ты не видал его у дяденьки на картине, что в столовой висит?

– Ах да… Действительно… Теперь я и сам вижу, что это то самое, что у дяденьки в столовой, но я не знал, что это Дворец дожей… Эти дожи-то что же такое?

– Ах, я про них очень много в романах читала… И про дворец читала. Тут недалеко должен быть мост Вздохов, откуда тюремщики узников в воду сбрасывали.

– Вздохов? Это что же обозначает? – задал вопрос Конурин.

– Ах, многое, очень многое! Тут всякие тайны инквизиции происходили. Кто через этот мост переходил, тот делал на нем последний вздох и уж обратно живой не возвращался. Да неужели ты, Николай Иваныч, не упомнишь про это? Я ведь тебе давала читать этот роман. Ах, как он называется? Тут еще Франческа выведена… Дочь гондольера… Потом Катерина Медичи… Или нет, не Катерина Медичи… Еще ей, этой самой Франческе, отравленное яблоко дали.

– Читал, читал, но где же все помнить!

– Тут еще совет трех… И люди в полумасках… Узники… Тюремщик… Ужасно страшно и интересно. Я не понимаю, как можно забыть о мосте Вздохов!

– Да ведь ты знаешь мое чтение… Возьму книжку, прилягу, – ну и сейчас сон… Наше дело торговое…

День-то деньской все на ногах… Но тайны инквизиции я чудесно помню… Там, кажется, жилы из человека вытягивали, потом гвозди в подошвы вбивали?

– Ну да, да… Но как же моста Вздохов-то не помнить? Потом Мария де Роган эта самая… Или нет, не Мария де Роган. Это из другого романа. Ах, сколько я романов про Венецию читала!

– Постой… Венецианский мавр – вот это я помню, – сказал Николай Иванович.

– Ну вот! Мавр! Что ты брешешь! Мавр – это совсем другое. «Отелло, или Венецианский мавр» – это пьеса.

– Ах да, да… Опера… Отелло…

– Да не опера, а трагедия… Еще он ее подушкой душит, эту самую…

– Вот, вот… Про подушку-то я и помню. Венецианский мавр…

– Ах, вот и львы! Знаменитые львы святого Марка на столбах! – воскликнула Глафира Семеновна, указывая на высящиеся на левой стороне канала столбы с крылатыми львами, сияющими на утреннем солнце, когда они поравнялись с поражающим своей красотой зданием Дворца дожей.

Налево начиналась набережная Rіvа degli Schiavоnі. По ней уже сновала публика, пестрели цветные зонтики дам, проходили солдаты с петушьими перьями на кепи, бежали мальчишки с корзинками на головах, брели долгополые каноники в круглых черных шляпах, с гладкими бритыми лицами.

– Ах, как все это похоже на то, что я видела на картинах! – продолжала восклицать в восторге Глафира Семеновна. – То есть точь-в-точь… Вон и корабли с мачтами… Вон и остров с церковью… Две капли воды как на картинке. А Дворец-то дожей как похож! Это просто удивительно. Вот отсюда, по описанию, уж недалеко и до знаменитой площади Святого Марка.

– Ага! Стало быть, здесь и площадь есть, – сказал Конурин. – А раньше вы говорили, что здесь в Венеции только одна вода да небеса.

– Есть, есть. И самая громадная площадь есть. Любовное-то свидание у Франчески с Пьетро и происходило на площади Святого Марка. Тут-то старый доминиканец их и подкараулил, когда она кормила голубей.

– Какой доминиканец? – спросил Конурин.

– Ах, боже мой! Да из романа. Ну, что вы спрашиваете? Вы все равно ничего не поймете!

– Какова у меня жена-то, Иван Кондратьич! И не бывши в Венеции, все знает, – прищелкнул языком Николай Иванович.

– Да еще бы не знать! – похвасталась Глафира Семеновна. – Книги… Картинки… Я не серый человек, я женщина образованная. Я про Венецию-то сколько читала!

– А что, здесь есть лошади? Мы вот едем, едем и ни одной не видим, – опять спросил Конурин.

– Да почему же здесь лошадям-то ездить?

– Ну, вот все-таки набережная широкая, площадь, вы говорите, есть.

– Ле шеваль… Еске ву заве иси шеваль? – обратилась Глафира Семеновна к гондольеру.

– Cheval… Caballo… – пробормотал старичок гондольер и прибавил смесью французского и немецкого языков: – Oh, non, madame… Pferde – nicht… Cheval – nicht…

– Видите – совсем нет лошадей… – перевела Глафира Семеновна.

– Ну, город! – покрутил головой Конурин. – Собаки-то есть ли? Или тоже нет?

– Е шьян? шьян? Ву заве шьян?

Гондольер не понял вопроса и забормотал что-то по– итальянски с примесью немецких слов.

– Да ты спроси его, Глаша, по-немецки. Видишь, здесь неметчут, а не французят, – сказал жене Николай Иванович.

– Постой… Как по-немецки собака? Ах да… Хунд… Хунд хабензи ин Венеция? – переспросила гондольера Глафира Семеновна.

– О, ja, madame, o, ja… Das ist Hund…

И гондольер указал на набережную, по которой бежала маленькая собака.

– Ну вот… есть… Хорошо, что хоть собаки-то есть. А я думал, что совсем без животных тварей живут, – сказал Конурин.

Гондола между тем подплыла к каменной пристани с несколькими ступенями, ведущими на набережную. Грязный оборванный старикашка в конической шляпе с необычайно широкими полями подхватил гондолу багром и протянул Глафире Семеновне коричневую морщинистую руку, чтобы помочь выйти из гондолы. Наверху, на набережной, высился небольшой каменный трехэтажный дом с несколькими балконами и надписью: «Hôtel Beau Rivage».

– В гостиницу приехали? – спрашивал Конурин.

– Да, да… Выходите скорей из лодки, – сказала Глафира Семеновна.

Из подъезда дома между тем бежали им навстречу швейцар в фуражке с позументом и прислуга в передниках.

– Де шамбр… – говорила Глафира Семеновна швейцару.

– Oui, oui, madame… – заговорил швейцар по-французски и тотчас же сбился на немецкий язык: – Zwei Zimmer… Mit drei Bett? Bitte… madame…

– Ну, занеметчили! Гам, гам. Ничего больше… Прощай, французский язык!.. – заговорил Николай Иванович и хотел рассчитаться с гондольером, но швейцар остановил его.

– Lassen Sie, bitte… Das wird bezahlt… – сказал он.

– Заплатят они за гондолу, заплатят, – перевела Глафира Семеновна, направляясь к гостинице.

Старикашка, причаливший багром гондолу с пристани, загородил ей дорогу и, сняв шляпу, делал жалобное лицо и кланялся.

– Macaroni… Moneta… – цедил он сквозь зубы.

– Ах, это нищий! Мелких нет, мелких нет! – закричал Николай Иванович, отстраняя его от жены и идя с ней рядом.

Старикашка не отставал и возвысил голос.

– Прочь! – крикнул на него Конурин. – Чего напираешь!

Старикашка схватил Николая Ивановича за рукав пальто и уже кричал, требуя себе монету на макароны.

– Ах, батюшки! Вот неотвязчивый-то старик… Ну нищие здесь! – сказала Глафира Семеновна. – На, возьми, подавись…

И она, пошарив в кармане, бросила ему в шляпу пару медных монет.

Старикашка быстро переменил тон и начал низкопренизко кланяться, бормоча ей по-итальянски целое благодарственное приветствие.

Мост вздохов

Из гостиницы, отправляясь обозревать город, Ивановы и Конурин вышли в полном восторге.

– Какова дешевизна-то! – восклицала Глафира Семеновна. – За комнату с двумя кроватями, с балконом, выходящим на канал, с нас взяли пять франков, тогда как мы нигде, нигде меньше десяти или восьми франков не платили. И главное, не принуждают непременно у них в гостинице столоваться. Где хочешь, там и ешь.

– Хороший город, совсем хороший. Это сейчас видно, – сказал Николай Иванович.

– А мне уж пуще всего нравится, что англичан этих самых в дурацких зеленых вуалях на шляпах здесь не видать, – прибавил Конурин. – До чертей надоели.

Они шли по набережной Ила degli Schiavoni, направляясь к Дворцу дожей. Дома, мимо которых они проходили, были невзрачные, с облупившейся штукатуркой, но перед каждым домом была пристань со стоявшими около них гондолами. Гондольеры, стоя на набережной, приподнимали шляпы и приглашали седоков. Налево был вид на остров Giorgio Maggiore с церковью того же имени. По каналу быстро шныряли пароходики, лениво бороздили воду гондолы со стоявшими на корме гондольерами об одном весле. Конурин только теперь начал внимательно рассматривать гондолы и говорил:

– Смотрю я, смотрю и надивиться не могу, что за дурацкие эти самые лодки у них. Право слово, дурацкие. Лодочник на дыбах стоит, одно весло у него, на носу лодки какой-то железный топор. Ну, к чему этот топор?

– Такая уж присяга у них, ничего не поделаешь. У наших яличников сзади, на корме, на манер утюга вытянуто, а у них в Венеции спереди, на носу на манер топора, – отвечал Николай Иванович.

Подошли к Дворцу дожей. Глафира Семеновна остановилась и опять начала восторгаться им. Вместе с мужем и Конуриным она обошла его кругом и поминутно восклицала:

– Ну, точь-в-точь как на картинках!

– Да что ж тут удивительного, что дворец точь-в– точь как на картинках? Ведь картинки-то с него же сняты, – заметил Николай Иванович, которому уж надоело осматривание дворца.

– Молчи! Что ты понимаешь! Ты вовсе ничего не понимаешь! – накинулась на него жена и продолжала восторгаться, спрашивая себя: – Но где же тут знаменитый мост Вздохов-то? Ведь он должен выходить из Дворца дожей. Неужели этот мостишка, на котором мы стоим, и есть мост Вздохов?

Они стояли на мостике Ponte della Paglia, перекинутом через маленький канал.

– Мост Вздохов… Спросить разве кого-нибудь? – бормотала Глафира Семеновна. – Как мост Вздохов– то по-французски? Ах да… Мост – пон, вздох – супир…

– Супир – это, кажется, перстень. Перстенек… супирчик… – заметил Николай Иванович.

– Ах, боже мой! Да отстань ты от меня, пожалуйста, со своими невежествами! Я очень хорошо знаю, что вздох – супир. Пон супир… Уе пон супир, монсье?.. – обратилась она к проходившему молоденькому офицерику в узких лилово-серых брюках. Тот остановился.

– Pont des Soupirs… Ponte dei Sospiri. Voilà, madame… – произнес он и указал на видневшийся вдали с моста, на котором они стояли, другой мост в виде крытого перехода, соединяющий Дворец дожей с другим древним зданием – тюрьмой.

– Селя? – удивленно указала Глафира Семеновна на мост.

– Oui, oui madame… C’est le Pont des Soupirs… – кивнул офицер, улыбнулся и пошел далее.

Глафира Семеновна забыла даже поблагодарить офицера за указание, до того она была поражена ничтожным видом знаменитого по старинным романам моста Вздохов.

– И это мост Вздохов?! Тот мост, на котором происходили все эти зверства?! Ну, признаюсь, я его совсем иначе воображала! Да он вовсе и не страшен. Так себе маленький мостишка. Николай Иваныч! Видишь мост Вздохов-то?

– Вижу, вижу, матушка… – зевал муж. – Действительно, на наш Николаевский мост не похож, и на Аничкин мост тоже не смахивает.

– Да вы совсем дурак! – огрызнулась Глафира Семеновна и прибавила: – Ах, как трудно быть в компании образованной женщине с серым мужем!

– Да чем же я сер-то, позволь тебя спросить?

– Молчите…

Они пошли далее. Вот и обширная площадь Святого Марка… Прямо перед ними была знаменитая древняя башня часов с бронзовыми двумя Вулканами, отбивающими часы молотами в большой колокол, направо был собор Святого Марка, поражающий и пестротой своей архитектуры, и пестротой внешней отделки.

– Скажи на милость, какая площадь-то! – дивился Конурин. – Ведь вот и площадь здесь есть, а вы, Глафира Семеновна, говорили, что только одни каналы и каналы, а из воды дома и церкви торчат.

Глафира Семеновна не отвечала.

– Что это, часы? Батюшки! Да что ж у них циферблат– то о двадцати четырех часах! Смотрите, на циферблате не двенадцать, а двадцать четыре цифры… – продолжал Конурин.

– И то двадцать четыре… – подхватил Николай Иванович. – Глаша! Что же это обозначает?

– Ах, боже мой! Да почем же я-то знаю!

– Двадцать четыре… Фу-ты пропасть! Вот город-то! Десять часов, однако, стрелки теперь показывают. Когда же у них бывает восемнадцатый или девятнадцатый час, Глаша?

– Ничего не знаю, ничего не знаю, – дивилась и сама Глафира Семеновна.

– Сама же ты сейчас хвасталась, что ты женщина образованная, стало быть, должна знать.

– Конечно же образованная, но только про часы ничего не знаю.

– Так спроси… Вон сколько праздношатающегося населения шляется.

С ним подскочил босой мальчишка с плетеной корзинкой, наполненной мокрыми еще от тины розовыми и желтыми раковинами.

– Frutti di mare! – предлагал он, протягивая к ним корзинку.

– Брысь! – отмахнулся от него Конурин.

Мальчишка не отставал и, улыбаясь и скаля белые зубы, назойливо продолжал что-то бормотать по-итальянски, наконец взял одну раковину, раскрыл ее, оторвал черепок, сорвал с другого черепка прилипшую к нему устрицу и отправил к себе в рот, причмокивая губами.

– Фу, какую гадость жрет! – поморщилась Глафира Семеновна и тут же обратилась к мальчишке, указывая на часы: – Се горлож… Кескесе са? Вен катр ер?..

– Torre dell’Orologio, madame, – отвечал тот.

– Пуркуа нон дуз ер? – допытывалась Глафира Семеновна, но добиться так-таки ничего и не могла насчет часов.

Мальчишка, не продав ей раковин, запросил себе монету на макароны.

– Возьми и провались!.. – кинула она ему монету.

– Двадцать четыре часа… Ах, чтоб тебе!.. – дивился Николай Иванович и прибавил, обратясь к Конурину: – Ну, Иван Кондратьич, непременно сегодня давай выпьем, когда будет двадцать четыре часа показывать. Выпьем за здоровье твоей жены, и ты ей пошлешь письмо: в двадцать третьем часу сели за стол, ровно в двадцать четыре часа пьем за твое здоровье. Вот-то удивится твоя благоверная, прочитав это! Прямо скажет, что ты с ума спятил.

– Давай, давай напишем, – обрадовался Конурин и поднял голову на часовую башню.

Статуи бронзовых Вулканов начали в это время отбивать молотами в колокол десять часов.

Конечно же дурак, коли за границу поехал

Около Ивановых и Конурина стоял сильно потертый человек, в брюках с бахромой, которую сделало время, и кланялся.

– Cicerone… – говорил он. – Basilique de St. Marc…

С другой стороны подходил такой же человек и тоже приподнимал шляпу и тихо бормотал:

– Cattedrale… Palazzo Ducale… Je suis cicerone, madame…

Глафира Семеновна даже вздрогнула от неожиданного появления около них потертых личностей.

– Что это? И тут проводники? Не надо нам, ничего не надо, сами все осмотрим, – отвечала она и повела мужчин в собор Святого Марка.

В соборе также были проводники, предлагающие свои услуги. Один из них, не дождавшись приглашения для услуг, самым назойливым манером шел рядом с Ивановыми и Конуриным и на ломаном немецком языке рассказывал им достопримечательности собора. Николай Иванович несколько раз отмахивался от него и цедил сквозь зубы слово «брысь», но проводник не отставал.

– Пусть бродит и бормочет. Все равно ему ничего от нас не обломится, – проговорил Конурине.

Компания недолго пробыла в соборе и опять вышла на площадь. Назойливый проводник по-прежнему был около. Он уже перешел на ломаный французский язык и предлагал Глафире Семеновне осмотреть стеклянную фабрику.

– Прочь, говорят тебе! – закричал на него Николай Иванович, но проводник не шевелился и, продолжая бормотать, кланялся.

Глафира Семеновна улыбнулась.

– Даром предлагает свои услуги: говорит, что ему ничего не надо от нас, обещает даже, что я какой-то подарок получу на память от фабрики, – сказала она.

– Даром и подарок? – спросил Конурин. – Что за шут такой! Ну, пусть ведет, коли даром.

– Да, даром. Уверяет, что он агент этой фабрики, – переводила Глафира Семеновна.

– Хорош фабрикант, если такого оборванца агентом держит! – покачал головой Николай Иванович.

Компания, однако, отправилась за проводником. Стеклянная фабрика, о которой говорил проводник, находилась тут же на площади, над галереей лавок. По выеденным временем каменным ступеням забрались они в третий этаж и очутились в небольшой мастерской, где работники и работницы при помощи ламп и паятельных трубок тянули цветные стеклянные нитки и делали из них разные поделки в виде корзиночек, подставки под подсвечники и т. п. Чичероне-агент, передав Ивановых и Конурина элегантно одетому приказчику, тотчас же исчез. Приказчик начал водить их по мастерской. Между прочим, он подвел их к столу, где делалась стеклянная мозаика, довольно долго что-то рассказывал, мешая французские, немецкие и английские слова, и спросил Глафиру Семеновну, как ее зовут.

– Муа? Ах, боже мой! Да зачем вам? Пуркуа? – удивилась та.

– Vous recevrez tout de suite le souvenir de notre fabrique…

– И этот про подарок говорит, – продолжала она удивляться. – Ну хорошо. Бьян. Же сюи Глафир Иванов.

– G et I… – сказал приказчик рабочему.

Рабочий взял шарик из голубого стекла, воткнул в него заостренную шпильку и, приблизив шарик с лампе, путем паятельной трубки начал выделывать на нем из молочно-белого стекла инициалы Глафиры Семеновны. Вышла булавка.

– Voilà, madame… – протянул ее приказчик Глафире Семеновне.

– Ах, как это любезно с их стороны! – воскликнула та. – Комбьян са кут?

– Rien, madame…

– Боже мой! Подарок… Вот он подарок-то! Мерси, монсье. Николай Иванович, смотри, какие любезные люди… Булавку подарили… Проводник не солгал про подарок… Не понимаю только, что им за расчет?.. Право, удивительно.

– Ну а нам-то будет что-нибудь? – спрашивал Конурин.

– Вам-то за что? Вы мужчины, а я дама.

Из мастерской приказчик привел Ивановых и Конурина в склад с произведениями фабрики. Это был роскошнейший магазин пестрой стеклянной посуды и поделок из стекла. Тысячи хорошеньких стаканчиков, вазочек, рюмок и туалетных безделушек. На всех предметах ярлычки с ценами. У Глафиры Семеновны так и разбежались глаза.

– Батюшки! Какие хорошенькие вещички! И дешево! – воскликнула она. – Николай Иваныч! Смотри, какой прелестный стакан. Вот купи себе этот стакан с узорами. Всего только пять франков стоит.

– Да на что он мне, милая? На кой шут? Чай из него дома пить, так он кипятку не выдержит и лопнет.

– Ах, боже мой, да просто на память о Венеции.

– Не надо, милая, не надо!

– Ну, ты как хочешь, а я все-таки себе куплю. Вот эти стаканчики для ликера, например. За них в Петербурге ведь надо втрое, вчетверо заплатить. А посмотри, какие премиленькие флакончики для туалета! И всего только восемь франков за пару… Ведь это почти даром…

И Глафира Семеновна начала отбирать себе вещи. Через час они выходили из магазина, нагруженные покупками. Конурин также купил жене два стакана и флакон для духов.

– Девяносто два франка не пито, не едено, посеяно, – вздыхал Николай Иванович и, обратясь к жене, сказал: – Вот ты говорила давеча, какой им расчет дарить на память булавки. Не замани тебя этот злосчастный проводник подарком на фабрику – не просолили бы мы на фабрике девяносто два четвертака. А ведь четвертак-то здесь сорок копеек стоит.

– Ну, что тут считать! Ведь для того и поехали за границу, чтоб деньги тратить. Зато какие вещицы! Прелесть! Прелесть! – перебила мужа Глафира Семеновна.

– Действительно, ловко действуют здесь. Умеют дураков заманить, – бормотал Конурин. – Из-за этих покупок и оборванец-то с нами по собору мотался и не отставал от нас. Ведь вот теперь за все наши покупки с фабрики процент получит. Ах, пройдохи, пройдохи! А что, не завести ли и мне в Петербурге таких пройдох, чтоб заманивали в мой колониальный магазин? – вдруг обратился он к Николаю Ивановичу. – Пусть бы бегали по Елинскому и Обуховскому проспекту и загоняли в магазин покупателей. Дескать, в сувенир апельсин или голландскую селедку. Пожалуйте обозреть магазин Конурина. На апельсин покупателя заманишь, а он, смотришь, фунт чаю да сига копченого купит и голову сахару.

– Что ты, что ты! Таких дураков у нас в Питере много не найдешь! – отвечал Николай Иванович.

– А и то пожалуй, что дураки-то только по Венециям ездят, а дома все умные остаются.

– Прекрасно, прекрасно! – подхватила Глафира Семеновна. – Стало быть, вы себя к дуракам причисляете? Ведь вы тоже стаканы купили.

– А то как же? Я уж давно об этом говорю. Конечно же дурак, коли за границу поехал. Ну, на что она мне эта самая заграница?

На площади их встретил проводник, приведший их на фабрику. Он почтительно кланялся и нашептывал что-то Глафире Семеновне по-французски.

– На кружевную фабрику предлагает идти, – обратилась та к мужу. – Говорит, что тоже агент…

– Нет, нет! Ни за что на свете! Довольно. Что это, помилуйте! Фабрику кружевную теперь еще выдумал! – возопил Николай Иванович. – Ежели ты на стеклянной фабрике сумела девяносто два четвертака оставить, так на кружевной ты триста оставишь.

– Послушай, а может быть, и на кружевной мне будет какой-нибудь сувенир? Кружевную бабочку подарят.

– Не желаю я сувениров! Понимаешь ты, не желаю! Брысь, господин агент! Прочь! Провались ты к черту на рога!

И Николай Иванович даже замахнулся на проводника палкой. Тот отскочил в сторону и издали еще раз раскланялся.