Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Коньяк – лучшее лекарство

Был десятый час утра. Ранний, утренний поезд отошел от станции Монте-Карло и помчался к Вентимилье, на французско-итальянскую границу. В поезде, в купе первого класса, сидели Ивановы и Конурин. Вчера они проиграли в Монте-Карло весь остаток дня и весь вечер, вплоть до закрытия рулетки, и не попали ни на один из поездов, отправлявшихся к итальянской границе. Пришлось ночевать в Монте-Карло в гостинице, и вот только с утренним поездом отправились они в Италию. Они сидели в отдалении друг от друга, каждый в своем углу и молчали. Уже по их мрачным лицам можно было заметить, что надежды на отыгрыш не сбылись и они значительно прибавили к своему прежнему проигрышу. Они уже не любовались даже роскошными видами, попадающимися по дороге, и Николай Иванович сидел, отвернувшись от окна. Глафира Семеновна попробовала заговорить с ним.

– Ведь даже ни чаю, ни кофею сегодня не пили – до того торопились на железную дорогу, а и торопиться-то, в сущности, было не для чего. Два часа зря пробродили по станции, – начала она, стараясь говорить как можно нежнее и ласковее. – Хочешь закусить и выпить? Тартинки-то вчерашние, что нам в ресторане приготовили, все остались. Вино тоже осталось. Хочешь?

– Отстань… – отвечал Николай Иванович и даже закрыл глаза.

Глафира Семеновна помедлила и снова обратилась к мужу:

– Выпей красненького-то винца вместо чаю. Все– таки немножко приободришься.

– Брысь!

– Как это хорошо так грубо с женой обращаться!

– Не так еще надо.

– Да чем же я-то виновата, что ты проиграл? Ведь это уж несчастье, полоса такая пришла. Да и не следовало тебе вовсе играть. Стоял бы да стоял около стола с рулеткой и смотрел, как другие играют. Тебе даже и предзнаменования не было на выигрыш…

– Молчать!

– Да конечно же не было. Мне было, мне для меня самой приснилась цифра «двадцать два» в виде белых уток, и я выиграла.

– Будешь ты молчать о своем выигрыше или не будешь?!

Николай Иванович сверкнул глазами и сжал кулаки. Глафира Семеновна даже вздрогнула.

– Фу, какой турецкий башибузук! – проговорила она.

– Хуже будет, ежели не замолчишь, – ответил Николай Иванович и заскрежетал зубами.

– Что ж мне молчать! Конечно же выиграла. Хоть немножко, а выиграла, – продолжала она. – Все-таки семь серебряных пятаков выиграла, а это тридцать пять франков. И не сунься ты в игру и не проиграй четыреста франков… Сколько ты проиграл: четыреста или четыреста пятьдесят?

– Глафира! Я перейду в другое купе, если ты не перестанешь хвастаться своим глупым выигрышем!

– Глупым! Вовсе даже и не глупым. Вчера тридцать пять, третьего дня двадцать пять, восемьдесят франков четвертого дня в Ницце на сваях… Сто сорок франков… Не сунься ты в игру, мы были бы в выигрыше.

Николай Иванович сделал отчаянный жест и спросил:

– Глафира Семеновна, что мне с вами делать?!

– Я не с тобой разговариваю. Я с Иваном Кондратьичем. С ним ты не имеешь права запретить мне разговаривать. Иван Кондратьич, ведь вы вчера вплоть до тех пор, пока электричество зажгли, в выигрыше были. Были в выигрыше – вот и надо было отойти, – обратилась она с Конурину.

– Да ведь предзнаменование-то ваше, матушка… вас же послушал, – отвечал Конурин со вздохом. – Тридцать три проклятые, что вы во сне у меня на лбу видели, меня попутали. Был в выигрыше сто семьдесят франков и думал, что весь третьегодняшний проигрыш отыграю.

– А потом сколько проиграли?

Конурин махнул рукой и закрыл глаза.

– Ох, и не спрашивайте! Епитимью нужно на себя наложить.

Произошла пауза. Глафира Семеновна достала полбутылки коньяку.

– И не понимаю я, чего ты меня клянешь, Николай Иваныч, – начала она опять, несколько помедля. – Тебя я вовсе не соблазняла играть. Я подговаривала только Ивана Кондратьича рискнуть на сто франков, по пятидесяти франков мне и ему – и мы были бы в выигрыше. А ты сунулся – ну и…

– Брысь под лавку! Тебе ведь сказано… Что это я на бабу управы не могу найти! – воскликнул Николай Иванович.

– И не для чего находить, голубчик. Баба у тебя ласковая, заботливая, – отвечала сколь возможно кротко Глафира Семеновна. – Вот даже озаботилась, чтоб коньячку тебе захватить в дорогу. Хочешь коньячку, головку поправить?

Николай Иванович оттолкнул бутылку. Конурин быстро открыл глаза.

– Коньяк? – спросил он. – Давайте. Авось свое горе забудем.

– Да уж давно пора. Вот вам и рюмочка… – совала Глафира Семеновна Конурину рюмку. – И чего, в самом деле, так-то уж очень горевать! Николай Иваныч вон целую ночь не спал и все чертыхался и меня попрекал. Ну, проиграли… Мало ли люди проигрывают, однако не убиваются так. Ведь не последнее проиграли. Запас проиграли – вот и все. Ну, в итальянских городах будем экономнее.

Конурин выпил залпом три рюмки коньяку, одну за другой, крякнул и спросил:

– Вы мне только скажите одно: не будет в тех местах, куда мы едем, этой самой рулетки и лошадок с поездами?

– Это в Италии-то? Нет, нет. Эти игры только в Монте-Карло и в Ницце и нигде больше, – отвечала Глафира Семеновна.

– Ну, тогда я спокоен, – отвечал Конурин. – Где наша не пропадала! Хорошо, что Бог вынес-то уж из этого Монте-Карло! Николай Иванов! Плюнь! Завей горе в веревочку и выпей коньячищу! – хлопнул он по плечу Николая Ивановича. – А уж о Монте-Карле и вспоминать не будем.

– Да ведь вот ее поганый язык все зудит, – кивнул Николай Иванович на жену. – «Тебе не следовало играть», «тебе предзнаменования не было». А уж пуще всего я не могу слышать, когда она о своем выигрыше разговаривает! На мои деньги вместе играли, я уйму денег проиграл, а она как сорока стрекочет о своем выигрыше.

– Ну, я молчу, молчу. Ни слова больше не упомяну ни о выигрыше, ни о Монте-Карло… – заговорила Глафира Семеновна и, обратясь к мужу, прибавила: – Не капризничай, выпей коньячку-то. Это тебя приободрит и нервы успокоит.

– Давай…

Конурин стал пить с Николаем Ивановичем за компанию.

– Mentone! – закричал кондуктор, когда поезд остановился на станции.

– Ах, вот и знаменитая Ментона! – воскликнула Глафира Семеновна. – Это тот самый город, куда всех чахоточных на поправку везут, только не больно-то они здесь поправляются. Ах, какой вид! Ах, какой прелестный вид! Лимоны… Целая роща лимонных деревьев. Посмотри, Николай Иваныч!

– Плевать! Что мне лимоны! Чхать я на них хочу!

– Как тут чахоточному поправиться, коли под боком игорная Монте-Карла эта самая, – заметил Конурин. – Съездит больной порулетить, погладят его хорошенько против шерсти господа крупьи – ну и ложись в гроб. Этой карманной выгрузкой господа крупьи и не на чахоточного-то человека могут чахотку нагнать. Ведь выдумают тоже место для чахоточных!

– А зачем вспоминать, Иван Кондратьич! Зачем вспоминать об игре? – воскликнула Глафира Семеновна. – Ведь уж был уговор, чтобы ни об игре, ни о Монте-Карло не вспоминать.

Поезд засвистел и опять помчался. Начались опять бесчисленные туннели. Воздух в вагонах сделался спертый, сырой, гнилой; местами пахло даже какой-то тухлятиной. Поезд только на несколько минут выскакивал из туннелей, озарялся ярким светом весеннего солнца и снова влетал во мрак и вонь. Вот длинный туннель Ментоны, вот коротенький туннель Роше-Руж, немного побольше его туннель Догана, опять коротенький туннель мыса Муртола, туннель Мари и, наконец, самый длиннейший перед Вентимильей.

– Фу, да будет ли конец этим проклятым подземельям! – проговорил Конурин, теряя терпение. – Что ни едем – все под землей.

– А ты думаешь из игорного-то вертепа легко на свет божий выбиться? Из ада кромешного, кажется, и то легче, – отвечал Николай Иванович.

Но вот опять засияло солнце.

– Vintimille! Changez les voitures! – кричали кондукторы.

– Вентимилья! Нужно пересаживаться в другие вагоны, – перевела Глафира Семеновна. – На итальянскую границу приехали. Здесь таможня… Вещи наши будут досматривать. Николай Иваныч, спрячь, пожалуйста, к себе в карман пачку моих дорогих кружев, что я купила в Париже, а то увидят в саквояже и пошлину возьмут.

– Не желаю. Не стоишь ты этого.

– Да ведь тебе же придется пошлину за них платить.

– Копейки не заплачу. Пускай у тебя кружева отбирают.

– Как это хорошо с твоей стороны! Ведь на твои же деньги они в Париже куплены для меня. Кружева пятьсот франков стоят. Зачем же им пропадать?

– Плевать. Дурак был, что покупал для такой жены.

– Давайте, давайте… Я спрячу в пальто в боковой карман, – предложил свои услуги Конурин, и Глафира Семеновна отдала ему пачку кружев.

В купе вагона лезли носильщики в синих блузах с предложением своих услуг.

Италия без подмеса

Переехали итальянскую границу. Таможенные досмотрщики не придирались при осмотре вещей, а потому переезд произвел на всех приятное впечатление… Приятное впечатление это усилилось хорошим и недорогим буфетом на пограничной станции, где все с удовольствием позавтракали. Италия сказывалась: мясо было уже подано с макаронами. С макаронами был и суп, тарелку которого захотела скушать Глафира Семеновна. Колобки яичницы были тоже с какими-то накрошенными не то макаронами, не то клецками. К супу был подан и белый хлеб в виде сухих макарон палочками, вкусом напоминающий наши баранки. Начиналось царство макарон.

– Четырех сортов макароны. Заметили, господа? Вот она Италия-то! – обратила внимание мужчин Глафира Семеновна. – А какие люди-то при досмотре хорошие! Ни рытья, ни копания в чемоданах. Пуще всего я боялась за кусок шелкового фая, который везу из Парижа. Положила я его в саквояж, под бутерброды и апельсины, а сверху была бутылка вина, так чиновник даже и не заглянул туда. Видит, что откупоренная бутылка и булки. «Манжата?» – говорит. Я говорю: «Манжата». Ну и налепил мне сейчас на саквояж билетик с пропуском. И такой легкий здесь язык, что я сразу поняла. По-французски еда – манже, а по-итальянски – манжата.

– Фу-ты пропасть, как легко! Стало быть, ежели деньги по-французски – аржан, а по-итальянски – аржанто? – спросил Николай Иванович.

– Да, должно быть, что так.

С отъезда из Монте-Карло Николай Иванович еще в первый раз заговорил без раздражения. Снисходительная таможня, хороший и недорогой буфет и неторопливая остановка на станции больше часа на него хорошо подействовали.

– Только франк здесь уж не франк, а лира называется. Помните? – продолжала Глафира Семеновна.

– Да, да… Сейчас при расчете я говорю гарсону: франк, а он мне отвечает: лира, лира. Вот что лира-то значит! Коньяк только здесь дорог. До сих пор по– французскому счету мы все платили по полуфранку за пару рюмок, а здесь уж на франк пары рюмок не дают.

– Стало быть, «вив ля Франс» совсем уж кончилось? – спросил Конурин.

– Кончилось, кончилось. Италия без подмеса началась. Видишь, основательные люди… Уже вокруг не суетятся, никуда не спешат, на станции по часу сидят, – отвечал Николай Иванович, мало-помалу приходя в хорошее расположение духа.

Вот звонок. Прибежал носильщик, схватил багаж и стал звать Ивановых и Конурина садиться в вагон, кивая им на платформу и бормоча что-то по-итальянски.

– Идем, идем… – приветливо закивала ему в свою очередь Глафира Семеновна.

Направились к вагонам. У вагонов, на платформе, два жирных смуглых бородача брюнета играли на мандолине и гитаре и пели.

– Вот она Италия-то! Запели, макаронники… – подмигнул на них Конурин.

– А что ж… Лучше уж пением деньги выпрашивать, чем разными шильническими лошадками да вертушками их у глупых путешественников выгребать, – отвечал Николай Иванович. – Все-таки себе горло дерет, трудится, вон приплясывает даже. На тебе лиру, мусье, выпей за то, что мы выбрались наконец из игорного вертепа, – подал он бородачу монету.

– Здесь уже не мусье, а синьор, – поправила его Глафира Семеновна.

Поезд тронулся. В купе вагона было сидеть удобно. Ивановы и Конурин опять были только втроем. Начались итальянские станции, изукрашенные роскошною растительностью. Вот Бордигера, вот Оспедалетти, Сан-Ремо, Порто-Маурицио, Онелио, Алясио. Туннели попадались реже. Виды на море и на горы были по-прежнему восхитительны. Повсюду виноградники, фруктовые сады, в которых работали смуглые грязные итальянки с целой копной всклокоченных волос. Такие же грязные итальянки появлялись и при остановках на станциях с корзинками апельсинов и горько-кисленьким вином кьянти в красивеньких пузатеньких бутылочках, оплетенных соломой и украшенных кисточками из красной шерсти. Конурин и Ивановы почти на каждой станции покупали эти хорошенькие бутылочки и, морщась, выпивали их. Мандолины бряцали тоже на каждой станции, и в окна вагонов протягивали свои рваные шляпы их владельцы – музыканты с лихими черными усами или бородами и глазищами по ложке и выпрашивали медные монетки. Босые и с непокрытыми головами мальчики и девочки носили свежую воду в глиняных кувшинах и предлагали ее желающим. Некоторые из мальчишек плясали перед окнами вагонов и выпрашивали подаяние. Охотники до развлечений кидали им медные монеты, и начиналась свалка. Девочки кидали в окна букетики цветов и тоже выпрашивали у пассажиров монетки. Железнодорожное начальство снисходительно относилось и к оборванцам музыкантам, и к грязным торговкам, и с полуголым нищим мальчишкам и девчонкам. Это резко бросалось в глаза после немецких и французских железных дорог.

Вечерело. Проехали Савону с узлом железных дорог и приближались к Генуе. Утомленный дорогой и изрядно выпивший кьянти Конурин растянулся на диване купе и спал крепким сном. Дремал и Николай Иванович, клюя носом. Глафира Семеновна читала итальянский разговорник и твердила себе под нос:

– Суп – минестра, телячье жаркое – аросто дивительо, папате – картофель, окорок – прошутто, колбаса – салами, рагу – стуфатино, сладкий пирог – кростата ля фрути, цветная капуста – кароли фиори, апельсин – оранчио или портогальо.

Прочитав столбец до конца, она снова начинала затверживать эти слова. Николай Иванович проснулся, открыл глаза и спросил:

– Запоминаешь ли?

– Понемножку запоминаю. Ведь все для вас хлопочу и учусь, а вы этого не чувствуете!

– Кажется, язык не трудный. Манже – манжато, аржан – аржанто. Как красное-то вино по-итальянски?

– Вино неро.

– Вино неро, вино неро. По-русски вино, а по-ихнему вино. Чего ж тут! Даже с нашим схоже.

– Баня – и по-итальянски бани, – сказала она ему.

– Скажи на милость! Стало быть, мы к итальянцам– то ближе, чем к французам. А как белое виню?

– Вино бьянко.

– Вино бьянко. Фу, как легко! Да это я сразу…

– Яблоки по-французски пом, а по-ихнему поми. Сыр – фромаж, а по-ихнему – формаджо.

– Стало быть, ты по-итальянски-то будешь свободно разговаривать?

– Да, думаю, что могу. Особенно мудреного действительно, кажется, ничего нет. Очень многие слова почти как по-французски. Вот только гостиница не готелио, а альберго называется. Альберго, альберго… Вот это самое главное, чтобы не забыть. Гарсон – ботега.

– Как?

– Ботега…

– Ботега… ботега… Фу-ты пропасть! Ведь вот теперь надо вновь привыкать. Только к гарсону привыкли, а теперь вдруг ботегой зови.

– Еще можно гарсона камерьере звать. Также откликнется. Для гарсона два названия.

Конурин бредил. Ему, очевидно, снилась рулетка.

– Руж… Руж… Пятак на руж… и пятак на эмпер… – бормотал он.

– Рьян не ва плю! – поддразнила его Глафира Семеновна, заучившая выкрик крупье, но Конурин продолжал спать.

Револьвер и ножик

Проехали Геную. Стемнело. Конурин и Николай Иванович спали крепким сном. Сна их не могли потревожить ни мандолинисты, бряцающие на каждой станции, ни нищие мальчишки, лезущие в окна вагонов, ни всевозможные торговки и торговцы, выкрикивающие свой товар. Их не интересовало даже, когда они приедут в Рим. Глафира Семеновна бодрствовала и была в тревоге. Из прочитанных романов ей вспомнилось, что Италия – страна разбойников, бандитов, и в голову ей лезло возможное нападение бандитов ночью. К тому же со станции Специя стали появляться на платформах мрачные итальянцы в шляпах с необычайно широкими полями и в цветных рубахах, без пиджаков и жилетов, очень напоминающие тех бандитов, которых она видела на картинках. Ей казалось даже, что они, разговаривая между собой, сверкали глазами в ее сторону, как бы указывая на нее. Итальянец кондуктор, посмотрев два раза находящиеся у нее и у мужчин билеты и зная, что билеты до Рима, ни разу уже больше не заглядывал в их купе. И это казалось Глафире Семеновне подозрительным. Ей лезло в голову, что кондуктор в сговоре с итальянцами в шляпах с широкими полями и в цветных рубахах.

«Нарочно и не заглядывает к нам в купе, чтоб бандиты могли влезть к нам и ограбить нас», – мелькало у нее в голове.

Как на грех, одного такого итальянца, похожего на бандита, с красной ленточкой на шляпе, с усами в добрую четверть аршина и с давно небритым подбородком, покрытым черной щетиной, ей пришлось уже увидеть три раза около ее окна. Очевидно, он ехал с ними в одном поезде, и Глафире Семеновне казалось уже, что он следит за ней, за ее мужем и Конуриным и выбирает только момент, чтобы напасть на них. Она не вытерпела и разбудила мужа.

– Что такое? Приехали разве в Рим? – спросонья спрашивал Николай Иванович, поднимаясь и протирая глаза.

– Какое приехали! Неизвестно, когда еще приедем– то, – отвечала она плаксиво. – Спрашиваю на каждой станции всех пробегающих мимо окна железнодорожников «Ром матен или суар?» – и ничего не отвечают. Не знаю даже, ночью сегодня приедем, или завтра утром, или днем. Спрашиваю, а они машут руками.

– Да, должно быть, не понимают по-французски-то. Ты бы по-итальянски… Не можешь?

– Не могу. Я только еще съедобные слова успела выучить.

– Стало быть, не знаешь, как утро и вечер по-итальянски?

– Не знаю. Только про кушанье успела…

– Так посмотри в словаре-то.

– Темно. А печать, как назло, мелкая. При этом освещении в фонарях ничего не видать.

На глазах у Глафиры Семеновны навернулись слезы.

– Доедем как-нибудь, – сказал Николай Иванович ей в утешение и снова начал укладывать свои ноги на диван. – Крикнут «Ром» – вот, значит, и приехали.

– Ты опять спать? – спросила раздраженно Глафира Семеновна.

– Да что же мне делать-то? Ужасти как дремлется.

– Полно тебе дрыхнуть-то! Ведь по Италии едем, а не по какому другому государству.

– А что ж такое Италия?

– Дурак! Совсем дурак.

– Чего же ты ругаешься!

– По стране бандитов едем, где на каждом шагу, судя по описаниям, должны быть разбойники, а вы с Конуриным дрыхнете.

– Да что ты! – испуганно проговорил Николай Иванович.

– Не читаете вы ничего, оттого и не знаете. Бандиты-то где? В каком государстве? Ничего разве не слыхал про бандитов? Здесь-то первое разбойничье гнездо и есть.

– Слыхать-то слыхал и даже читал… Но неужели же в поезде?..

– У нас в поездах грабят, а не только что здесь. Вскочит в купе, табаку нюхательного в глаза кинет, за горло схватит, деньги и часы вытащит – вот тебе и удовольствие.

И Глафира Семеновна рассказала мужу о подозрительных личностях, которых она уже видела на станциях, рассказала, как один из них, черномазый с красной ленточкой на шляпе, видимо, уже следит за ними. Николай Иванович встрепенулся и стал будить Конурина:

– Иван Кондратьич! Вставай! Проснись!

Конурин не поднимался и не просыпался.

– Три пятака… Только три пятака поставлю… – бормотал он сквозь сон.

– И во сне-то в рулетку, подлец, играет! Какая тут рулетка! Тут хуже рулетки. Проснись, говорят тебе!

Конурина растолкали и рассказали ему, в чем дело. Понял он не сразу и сидел выпучив глаза.

– Разбойников здесь много. По такой местности мы теперь едем, где разбойников очень много, – старалась втолковать ему Глафира Семеновна.

– Разбойников?

– Да, да, бандитов. Нападают и грабят…

– Фу-у! – протянул Конурин. – Вот так заехали в хорошее местечко! Какой, спрашивается, нас черт носит по таким палестинам? Из хорошей спокойной жизни и вдруг в разбойничье гнездо! Надо будет деньги в сапог убрать, что ли!

Он кряхтел и начал разуваться.

– Не спать надо, бодрствовать и быть настороже – вот самая лучшая охрана, – говорила Глафира Семеновна. – А вы дрыхнете, как сурки.

– Да ведь ты нас не надоумила, а я знал, действительно знал, что в Италии эти самые бандиты существуют, но совсем из ума вон об них, – сказал Николай Иванович и тоже стал стаскивать с себя сапоги, прибавив: – В сапоги-то деньги запрячешь, так действительно будет дело понадежнее! Где твоя бриллиантовая браслетка, Глаша?

– В баульчике.

– Вынь ее оттуда и засунь за корсаж. Да поглубже запихай.

– В самом деле надо спрятать. Я и кольца и серьги туда… – сказала Глафира Семеновна.

– Клади! Клади! Удивительное дело, как нам эти бандиты раньше в голову не пришли! – бормотал Николай Иванович, опорожнивая кошелек от золота и бумажник от банковских билетов и запихивая все это в чулок.

Перекладывала из баула за корсаж и Глафира Семеновна свои драгоценности.

– Ты сверху-то, Глаша, носовым платком заложи. Даже законопать хорошенько, – советовал Николай Иванович жене.

– Да уж знаю, знаю… Не спите только теперь.

– Какой тут сон, коли эдакая опасность! – отвечал Конурин. – Суньте, матушка, и мой бриллиантовый перстень к вам туда же, а то в сапог-то он у меня не укладывается.

– Нет, нет, у меня все полно. Запихивайте себе за голенище.

– Боюсь, как бы не выпал из-за голенища.

– Перевяжите голенище. Вот вам веревочка. А ты, Николай Иванович, вынь револьвер. Все лучше. Люди видят оружие – и сейчас другой разговор.

Николай Иванович досадливо чесал затылок.

– Вынимай же! Чего медлишь? – крикнула на него жена.

– Вообрази, душечка, я револьвер в сундук запрятал, а сундук в багаже, – отвечал он…

– Только этого недоставало! Для чего же тогда его с собой брать было!..

– Да вот поди ж ты! От Берлина до Парижа ехали, так лежал он у меня в ручном саквояже и ни разу не понадобился, а тут я его и сунул в сундук.

– Самое-то теперь проезжаем мы такое место, где нужен револьвер, а у вас револьвер в багаже!

– Да что ж ты поделаешь! Уж и ругаю я себя, да делу не поможешь.

– Хотите, я выну свои дорожный ножик? Он совсем на манер кинжала, – встрял Конурин.

– Да конечно же выньте и положите на видном месте. Но главное, не спать!

– Какой тут сон! С меня как помелом сон теперь смело.

Конурин достал ножик и, открыв его, положил около себя.

Приехали на станцию. На платформе опять показался черномазый итальянец с красной ленточкой на шляпе и с щетиной на подбородке.

– Вот, вот он… Несколько уж станций за нами следит, шляется мимо окна и заглядывает в купе, – указывала Глафира Семеновна. – И у него есть сообщник, такой же страшный.

– Действительно, рожа ужасно богопротивная. Беременной женщине такая рожа приснится, так нехорошо может быть, – отвечал Конурин и выставил итальянцу из окна напоказ свой дорожный ножик, повертывая его.

– Фу, какая досада, что мой револьвер в багаже! – вздыхал Николай Иванович.

Остаток ночи мужчины уже больше не спали.