Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Напомпеились, достаточно!

Проводник повел дальше. Сделали два-три поворота по переулкам, и открылась площадь с каменными скамьями, расположенными амфитеатром.

– Театр трагедий… – перевел со слов проводника Перехватов. – Видите, какая громадина. Места в первых рядах из мрамора. Они занимались почетными лицами. Тут помещались городские власти, жрецы…

– Постой, постой… Да разве жрецам подобало в театр?.. Ведь это ихние попы, – остановил его Конурин.

– Ихним все подобает, – отвечал Николай Иванович. – Ведь они, идольские жрецы, даже богу пьянства Бахусу праздновали, так чего тебе еще!

– А разве у них был бог пьянства?

– Был. В том-то и штука. Вся и служба-то у жрецов заключалась в том, что придут в храм, накроют перед статуей Бахуса закуску, выпьют, солененьким закусят, попоят этих самых вакханок…

– Ах вот как… ну, тогда дело десятое.

– Положим, что не совсем так… – начал было Перехватов. – Ну да уж будь по-вашему, – махнул он рукой.

– А вакханки – те же самые кокотки, только еще попронзительнее, потому что завсегда пьяные, – пояснил в свою очередь Граблин и добавил: – Ну что ж, Рафаэль, веди дальше.

– Дай на величественное-то здание посмотреть. Ведь это театр, а не домишко какой-нибудь.

– Какой тут театр! Просто цирк. На манер цирка и выстроен. Вот тут на площадке, должно быть, акробаты ломались.

– Тогда все театры так строились.

– Поди ты! Ежели бы был театр, то была бы и сцена.

– Да вот сцена… Вот где она была. Разумеется, только этот театр был без крыши.

– Ну а без крыши, так это уже не театр.

– Театр, настоящий театр, с декорациями на сцене. Я же ведь читал описание. Был и занавес перед сценой, с тою только разницей, что этот занавес не наверх поднимался, а опускался вниз под сцену, где было подземелье.

– Ну, довольно, довольно. Мимо. Завел свою шарманку и уж рад. Не желаем мы слушать, – торопил Перехватова Граблин.

Двинулись дальше. Подошли ко второму театру.

– Комический театр… Theatrum tectum… В шестьдесят третьем году он был разрушен землетрясением, и уже извержение Везувия застало его в развалинах. В этом комическом театре замечателен оркестр из цветного мрамора… – рассказывал Перехватов.

– Ну и чудесно, ну и пусть его замечателен, – отвечал Граблин. – Уж замечательнее, брат, того, что мы видели нарисованным на стенах увеселительного дома, ничего не будет. Мимо.

– Вы говорите, комический театр… – начал Конурин. – Стало быть, здесь в старину оперетки эти самые давались?

– Какие оперетки! Опереток тогда не было.

– Ты, Рафаэль, вот что… Ты скажи проводнику, что ежели есть еще на просмотр такое же забавное, как мы давеча за замком видели, то пусть показывает, а нет, так ну ее и Помпею эту самую…

– Уходить? Да что ты! Мы еще и половины не осмотрели. Вообразите, какое невежество! – обратился Перехватов к Глафире Семеновне, но та тоже зевала. – Вам скучно? – спросил он ее.

– Не то чтобы скучно, а все одно, одно и одно.

– Здесь кладбище еще будет. Я знаю по описанию. Сохранились могилы с надписями.

– Ну, его, это самое кладбище! Позавтракать надо. Я до смерти есть хочу… Бродим, бродим… – заговорил Конурин.

– Приятные речи приятно и слушать, – подхватил Граблин. – Рафаэль! Что же ты моей команде не внимаешь! Вели выводить нас вон. Будет уж с нас, достаточно напомпеились.

– Domus Homerica! – возглашал проводник, продолжая рассказывать без умолку.

– Дом трагического поэта, но какого именно, неизвестно, – переводил Перехватов. – У дома сохранилась надпись «Cave canem» – «Берегись собаки». Около этого места были найдены металлический ошейник и скелет собаки.

– Ну, вот еще, очень нам нужно про собаку! Мимо! – слышался ропот.

– Господа! Тут сохранились замечательные изображения на стенах…

– По части клубнички? Такие же, как мы видели давеча в увеселительном доме? – спросил Граблин.

– Нет, но все-таки…

– Тогда ну их к черту! Выводи же нас из твоей Помпеи.

– Да уж и то проводник выводит. Thermopolium – продажа горячих напитков, таверна…

– Где? Где?

– Да вот, вот… Сохранилась вывеска.

– Тьфу ты пропасть! Только одна вывеска сохранилась. Чего ж ты кричишь-то перед нами с такой радостью! Я думал, что настоящая таверна, где можно выпить и закусить, – сказал Граблин.

– Общественные бани!

– Ну их к лешему!

– Ах, господа, господа! Неужели вы древние бани– то не посмотрите? – удивлялся Перехватов.

– Ну, бани-то, пожалуй, можно, а уж после бань и довольно… – сказал Николай Иванович.

Вошли в стены бань. Перехватов рассказывал о назначении отделений и названия их.

– Apodyterium – раздевальная комната, где оставляли свою одежду пришедшие в баню. Сохранились в стенах даже отверстия для шкапов, куда клалась для сохранения одежда.

– С буфетом бани были или без буфета? – поинтересовался Конурин.

– С буфетом, с буфетом. Древние подолгу бывали в бане и любили выпить и закусить.

– Молодцы древние!

– Из раздевальной вход в холодную баню – frigidarium. Вот и бассейн для купания.

– Скажи на милость, какой бассейн-то! Даже больше, чем у нас в Питере в Целибеевских банях.

– Из этой холодной бани вход в горячую – tepidarium… Здесь натирались душистыми маслами и вообще всякими благовониями.

– Ну?! Вот еще какой обычай. А ежели, к примеру, не благовониями хотел натереться, а скипидаром, или дегтем, или бобковой мазью? – спрашивал Конурин.

– Не знаю, не знаю. Насчет дегтю и бобковой мази описания не сохранилось.

– Позвольте, господа… Ну а где же каменка, на которую поддавали? Где полок, на котором вениками хлестались?

– Известно, что древние вениками не хлестались.

– Да что ты! Неужто и простой народ не хлестался? Вздор.

– Четвертое отделение бани для потения – calidarium. Это уж самая жаркая баня.

– Неужто четыре отделения? – удивлялся Конурин. – Ну, уж это, значит, были охотники до бани, царство им небесное, господам помпейцам!

– Даже пять отделений, а не четыре. Вот оно пятое… Laconicum… Тут был умеренный жар и господа посетители окачивались вот под этим фонтаном. Вот остатки фонтана сохранились.

– Скажи на милость… Пять отделений. Молодцы, молодцы помпейцы! Вот за это хвалю. Это уж значит до бани не охотники, а одно слово – яд были. Приеду домой, непременно жене надо будет про помпейские бани рассказать. Она у меня до бани ой-ой-ой как лиха! Ни одной субботы не пропустит. Батюшки! Да сегодня у нас никак суббота? Суббота и есть. Ну, так она, наверное, теперь в бане, и уж наверное, ей икается, что муж ее вспоминает. Каждую субботу об эту пору перед обедом в баню ходит. Икни, матушка, икни. Пожалей своего мужа. Вишь, его нелегкая куда занесла: в помпейские бани!

– Полноте, Иван Кондратьич… Что это вы за возгласы такие делаете! – с неудовольствием сказала Глафира Семеновна.

– А что же такое? Уж будто про жену и вспомнить нельзя? Жена ведь, а не полудевица из французской нации. Ну, вот она и икнула, потому что и мне икнулось… Сердце сердцу весть подает. Ну, бани посмотрели, так и в самом деле можно на уход из этой Помпеи.

– Да ведь уж и уходим. Вот музей, мимо которого мы проходили, вот и выход, – сказал Перехватов. – На кладбище не пойдете?

– Нет, нет! Куда тут! Ну его! Кладбищ у нас и своих в Питере довольно! – послышались голоса.

– Древние могилы и памятники…

– Древних памятников у нас тоже много. Походи-ка в Питере по Волковскому кладбищу – столько древних памятников, что страсть.

Перехватов поговорил с проводником, и все направились к музею, находящемуся при выходе.

– В музей-то помпейский уж все надо зайти, – говорил Перехватов.

– В музей? Коврижками меня в музей не заманишь! – замахал руками Граблин.

– Ну, зайдемте, зайдемте… Только ненадолго… На скорую руку. Только для того, чтобы потом сказать, что были в Помпейском музее, – сказала Глафира Семеновна и повела позевывающих мужчин за собой в музей.

Граблин остался у входа.

Нет водки для русских путешественников

В музее помпейских древностей, однако, компания недолго пробыла. Осмотр испортила Глафира Семеновна. В первой комнате, где находилась отрытая из-под лавы домашняя утварь – вазы, горшки, лампы, замки, компания еще осматривала с некоторым вниманием выставленные предметы, хотя Конурин уверял, что весь этот хлам и в Петербурге, в рынке, на развале можно видеть, но, когда вошли в зал, где в витринах хранились человеческие скелеты и окаменелые трупы людей и животных, Глафира Семеновна вздрогнула от испуга и, закрыв лицо руками, ни за что не хотела смотреть.

– Нет, нет… этого я не могу… Назад… Ни на какие скелеты я не могу смотреть… – заговорила она и повернула обратно. – Николай Иваныч! Пойдем… – звала она мужа.

– Позволь, матушка… Тут вот указывают на окаменелую мать с ребенком на груди, – упирался было тот.

– Назад, назад… знаешь ведь, что все это может мне по ночам сниться, – стояла на своем Глафира Семеновна. – Скелеты… Бр… засохшие люди с оскаленными зубами…

– Да ведь в большинстве это уже гипсовые снимки, – подскочил к ней Перехватов. – Вот, например, труп женщины, на которой сохранились даже драгоценные украшения: серьги, браслеты, ожерелье, кольцо обручальное.

– Да что вы ко мне пристали! Не желаю я на мертвечину смотреть. Николай Иваныч! Что ж ты?

– Да что я? Я ничего… Ты иди, а я немножко останусь. Подождешь меня у входа.

Глафира Семеновна схватила мужа за руку и потащила вон из музея.

– Глаша! Как тебе не стыдно! Словно дикая… Ты хоть сторожей-то постыдись, – говорил тот, упираясь.

– Сам ты дикий, а не я! Скажите на милость, образованную женщину и вдруг смеет в дикости упрекать!

Пришлось удалиться из музея. Вышли вслед за Ивановыми и Конурин с Перехватовым.

– Ну что! – встретил их у входа Граблин. – Не говорил я вам, что все эти музеи одна канитель?

– Да оно ничего бы, но я не знаю, зачем эти мертвые скелеты выставлять! – отвечала Глафира Семеновна. – У меня и так нервы расстроены.

Перехватов разводил руками, пожимал плечами и говорил:

– Ну, господа! Развитому человеку с вами путешествовать решительно невозможно!

Граблин вспыхнул.

– Однако путешествуешь же, на чужой счет в вагонах первого класса ездишь, пьешь и ешь до отвалу и нигде сам за себя не платишь! – крикнул он. – Скажите, какой развитой человек выискался! Подай сюда сейчас двадцать франков, которые я за тебя канканерке вчера в вертепе отдал. Развитой человек…

– Послушай… Это уж слишком…

– Вовсе не слишком. Даже еще мало по твоему зубоскальству дерзкому.

– Дикий, совсем дикий человек!

– Дикий, да вот не дикого по всей Европе за свой счет вожу.

– Да ведь ты без меня погиб бы… Десять раз в полицейской префектуре насиделся бы, если бы я тебя не останавливал от твоих саврасистых безобразий. Я за тобой как нянька…

– Как ты смеешь меня саврасом называть! Ты кто такой? Мазилка, маляр. А я представитель торговой фирмы.

– Господа! Господа! Полноте вам переругиваться! Ну, охота вам спорить! – вступилась Глафира Семеновна и, взяв Граблина под руку, отвела его от Перехватова. – Пойдемте в ресторан завтракать.

– Авек плезир, мадам. Этого уж мы давным-давно дожидаемся, – отвечал Граблин.

Рассчитавшись с проводником, компания вышла из ворот помпейских раскопок и направилась в находящийся рядом ресторан. На подъезде их встретил тот же гарсон, который еще перед отправлением их на раскопки вручил им меню завтрака. Он засуетился, забормотал по-итальянски с примесью французских, немецких и английских слов и усадил их за стол.

– Frutti di mare. Ostriche? – предлагал он.

– Спрашивает, устрицы будете ли кушать, – перевел Перехватов.

– Устрицы? А вот ему за устрицы! – И Граблин показал кулак. – Водка есть? Рюс водка?

Водки не оказалось.

– Черти итальянские, дьяволы! Мы небось их итальянский мараскин получаем, а они не могут водки из России выписать для русских путешественников! – выругался Граблин и потребовал коньяку.

Поданный завтрак был обилен и очень недурен, хотя в состав его и вошли три сорта макарон. Компания потребовала несколько бутылок асти и стала «покрывать лаком» коньяк.

Когда все разгорячились и заговорили вдруг, гарсон принес книгу в толстом шагреневом переплете, перо и чернильницу и, кланяясь, забормотал что-то по-итальянски.

– Это еще что? – воскликнули мужчины.

– Просит господ путешественников написать что– нибудь в альбом ресторана о своих впечатлениях на помпейских раскопках, – перевел Перехватов.

– Вот это штука! – проговорил Конурин. – Да ведь мы по-итальянски, как и по-свинячьи, ни в зуб…

– Можно и по-русски… В крайнем случае он просит просто хоть расписаться. Он говорит, что в этом самом альбоме есть много автографов знаменитых людей.

– Фу-ты пропасть! Стало быть, и мы в знаменитости попадем! Валяй! – сказал Граблин и взялся за перо. – Только что писать? Рафаэль, сочини для меня.

– Да зачем же сочинять? Пиши что хочешь! Пиши, что тебе всего больше понравилось на раскопках.

– Что? Само собой, увеселительный дом.

– Ну, вот и пиши.

Граблин начал писать и говорил:

– «1892 г., марта 8-го, я, нижеподписавшийся, осматривал оный помпейский увеселительный дом и нашел, что оная цивилизация куда чище теперешней, потому что были даже вывески у кокоток, а оное очень хорошо, потому что не ошибешься, стало быть, и не залезешь…» Постой… Как кокотку-то звали, что на вывеске обозначена? – обратился он к Перехватову.

– Аттика… Аттика… Мамзель Аттика… – подхватил Конурин, смеясь. – Неужто забыл? Ах ты! А еще специвалистом по мамзельному сословию считаешься.

Граблин продолжал:

– «Стало быть, и не залезешь взаместо оной Аттики в квартиру какой-нибудь вдовы надворного советника и не попадет тебе по шее. Григорий Аверьянов Граблин из С.-Петербурга». Хорошо?

– Чего еще лучше! Ну, давай теперь я напишу, – сказал Конурин, взял перо и начал: – «Самый антик лучший бани, и ежели одну мою знакомую супругу в них приспустить, то она не токма что по субботам туда ходила, а даже по средам и по понедельникам, а то и во все дни живота своего». Довольно?

– Конечно же довольно, – отвечал Перехватов. – Теперь фамилию свою подпишите.

– Можно. «Санкт-петербургский купец Иван Кондратьев Конурин руку приложил», – прочел он, написав, сделал кляксу и воскликнул: – Ай! Печать по нечаянности приложил. Ну, да так вернее будет.

Взяла перо Глафира Семеновна и написала: «Очень хорошие вещи эти помпейские раскопки для образованных личностей, но я об них иначе воображала. Глафира Иванова, из Петербурга».

– А как же ты воображала? – спросил Николай Иванович, прочитав написанное.

– Молчи. Не твое дело… – был ответ. – Посмотрю я вот, что ты напишешь!

– Да уж не знаю, что и написать. Просто распишусь.

– Нет, нет, ты должен написать, что тебе понравилось.

– Да что понравилось? Храмы понравились. – Николай Иванович написал: «Храмы хотя теперь и не в своем виде, но цивилизация доказывает, что помпейские люди были хоть и языческого вида, но леригиозный народ. Николай Иванов».

– Глупо, – сказала Глафира Семеновна, прочитав.

– Ты умнее, что ли? – огрызнулся Николай Иванович.

Перо взял Перехватов и стал писать. Написав, он прочел:

– «При посещении Помпеи умилялся на памятники древнего искусства на каждом шагу, преклонялся перед зодчеством, ваянием и живописью древних художников, но… Василий Перехватов». Все… – сказал он, вздохнув. – А что «но» обозначает, пусть уж останется в глубине моей души.

– Знаю, знаю я, что это «но» значит! – воскликнул Граблин. – Нас хотел дикими обругать.

– А знаешь, так тебе и книги в руки… – отвечал Перехватов и залпом выпил стакан вина.

Компания еще долго бражничала в ресторане и только под вечер поехала домой, порешив назавтра утром отправиться на Везувий.

На Везувий

Был восьмой час утра, супруги Ивановы еще только поднялись с постели, остальная их компания спала еще у себя в номерах крепким сном, а уж у подъезда гостиницы стоял большой шарабан, на десять мест, запряженный цугом шестеркой мулов и предназначенный везти гостей на Везувий. Кроме русской компании на Везувий в том же шарабане отправлялась и компания англичан, состоявшая из трех мужчин и одной дамы. Шарабан принадлежал гостинице, и за проезд в нем на Везувий и обратно гостиница взяла по пяти франков с персоны. Отъезд был назначен в восемь часов утра. Англичане в белых шляпах с двойными козырьками, с зелеными вуалями на шляпах, в синих шерстяных чулках до колен, в полусапожках с необычайно толстыми подошвами, с альпийскими палками с острыми наконечниками в руках бродили уже около шарабана, перекидывались друг с другом фразами из двух-трех слов и нетерпеливо посматривали на часы. По недовольным минам их было заметно, что они разговаривали о неаккуратности русских спутников, про которых кельнер им доложил, что они еще не вставали с постели. Но вот пробило и восемь часов. Англичане к своим немногосложным фразам прибавили уже пожимания плечами и покачивания головами и послали торопить русских. Первыми вышли супруги Ивановы. Англичане приподняли шляпы и кивком отдали поклоны. Поклонились им и супруги Ивановы, а Николай Иванович даже отрекомендовался:

– Коммерсант Иванов де Петербург.

Англичане поспешили протянуть ему руку и тоже назвали свои фамилии. Англичанин постарше что-то заговорил, обращаясь к Николаю Ивановичу.

– Пардон… Не понимаю, – отвечал тот. – Глаша, переведи.

– Да и я не понимаю. Он, кажется, по-английски говорит. Парле ву франсе, монсье? – спросила Глафира Семеновна англичанина.

Англичанин утвердительно кивнул и опять заговорил.

– Решительно ничего не понимаю! – пожала плечами Глафира Семеновна.

Два других англичанина показали Николаю Ивановичу свои часы.

– Должно быть, про остальную нашу компанию спрашивают, что ли! – пробормотал Николай Иванович и прибавил: – Вуй, вуй… Опоздали, но они сейчас явятся. Тринкен… Кафе тринкен… – пояснил он и хлопнул себя по галстуку. – Глаша! Да говори же что-нибудь!

– Что ж я буду говорить, коли ни они меня не понимают, ни я их не понимаю.

Дама-англичанка в это время сидела уже в шарабане. Она была в соломенной шляпе грибом с необычайно широкими полями, с соломенным жгутом вместо лент и тоже держала в руке альпийскую палку с острым наконечником с одного конца и с крючком с другого. Пожилой англичанин протянул Глафире Семеновне руку и предложил сесть в шарабан.

– Ах нет… Я сама… – уклонилась она и взобралась в шарабан.

Англичанин поднялся на подножку и отрекомендовал даму-англичанку Глафире Семеновне. Англичанка протянула ей руку и что-то заговорила.

– Уй, уй… – кивнула ей в ответ Глафира Семеновна и, обратясь к мужу, сказала – Говорит как будто бы и по-французски, но решительно не понимаю, что говорит.

Англичане все чаще и чаще смотрели на часы и покачивали головами. Наконец молодой, белокурый англичанин в синем полосатом белье возвысил голос и послал швейцара торопить остальных путников. Вскоре на подъезде послышался шум и возглас:

– Плевать мне на англичан! Я за свои деньги еду! Захочу, так куплю, перекуплю и выкуплю всех этих англичан! Кофею даже, черти этакие, не дали выпить.

Показался Граблин и на ходу застегивал жилет. Его тащил под руку Перехватов. Сзади шел Конурин. Он позевывал и бормотал:

– А что-то теперь моя супруга чувствует! Чувствует ли она, что ее муж Иван Кондратьев сын Конурин на огненную гору едет!

Три англичанина опять все враз приподняли свои шляпы и сделали по кивку. В ответ поклонился один только Перехватов и сказал Граблину:

– Кланяются тебе. Чего же ты шапки не ломаешь!

– А ну их! И не понимаю я, вот выдумал, чтоб вместе с англичанами ехать, – отвечал Граблин. – Не поеду я с ними. Бери отдельного извозчика.

– Да не довезет тебя извозчик на Везувий. Разве туда в легком экипаже можно? Влезай в шарабан.

– Влезть влезу, но только вместе с кучером сяду, чтобы не видеть мне этих англичан и сидеть к ним задом. Бутылку зельтерской для меня захватил?

– Да ведь ты сейчас пил зельтерскую.

– Не могу же я одной бутылкой от вчерашнего угара отпиться! Кельнер! Бутылку зельс!

– Взяли, взяли мы с собой зельтерской воды, – отвечала из шарабана Глафира Семеновна. – С нами целая корзина провианту едет: зельтерская вода, бутылка красного вина и бутерброды. Влезайте только скорей.

– Коньяку взяли?

– Взяли, взяли.

– Требьен… Только из-за этого и еду, а то, ей-ей, с этими английскими чертями не поехал бы… Ведь это я знаю, чем пахнет. Как по дороге в какой-нибудь ресторан с ними вместе зайдешь – сейчас хозяева начнут нас кормить бараньим седлом и бобковой мазью из помидоров.

Все влезли в шарабан. Мулы тронулись. Граблин поместился рядом с кучером. Конурин сел около пожилого англичанина, сделал приветственный жест рукой и сказал:

– Бонжур.

Англичанин подал ему руку и назвал свою фамилию.

– Не понимаю, мусью, не понимаю, – покачал головой Конурин. – По-русски не парле?

– Ни на каком языке даже не говорят, кроме своего собственного, – сказал Николай Иванович.

– Ну и отлично. Коли что нужно, будем руками, по-балетному разговаривать. Чего это они акробатами– то вырядились?

– Это не акробатами. Это велосипедный костюм.

– А дреколье-то зачем захватили?

– Да кто же их знает! Должно быть, опасаются, что по дороге бандиты эти самые будут.

– Ну?! А мы-то как же без палок?

– Револьвер захватил с собой, Николай Иванович? – спрашивала Глафира Семеновна.

– Забыл.

– Ах, боже мой! Зачем же мы после этого с собой револьвер возим? Едем в горы, в самое бандитское гнездо, а ты без револьвера! Вернись назад, вернись… Мы подождем.

– Не надо. У него все равно курок сломан. Видишь, англичане только с палками едут. Палка и у меня есть, и даже с кинжалом внутри.

– Да ведь ты говорил, что свернул рукоятку и кинжал не вынимается уж из палки.

– Забух он. Ну да понадобится, так мы как-нибудь камнем отобьем.

Конурин сидел и покачивал головой.

– Тс… Вот уха-то! Что же ты мне раньше не сказал про бандитов? – говорил он Николаю Ивановичу. – Тогда бы я хоть деньги свои из кармана в сапог переложил. Теперь разуваться и перекладывать неловко.

– Конечно же неловко. Ну, да ведь теперь день и нас едет большая компания. Кроме того, кучер, кондуктор.

– Ничего не значит, – заметила Глафира Семеновна. – Я читала в романах, что бандиты-то иногда кучерами и кондукторами переряживаются.

– Вы боитесь разбойников по дороге? – вмешался в разговор Перехватов. – Что вы, помилуйте… Теперь на Везувий такая же проезжая людная дорога, как и у нас на водопад Иматру, например. Разбойники ведь это в старину были. Везувий теперь откуплен английской компанией Кука. Кук провел туда шоссейную дорогу, в конце шоссейной дороги имеется рельсовая дорога, по которой на проволочных канатах и втаскивают на вершину горы путешественников.

– Как втаскивают путешественников на канатах? За шиворот втаскивают? – испуганно спросил Конурин.

– Да нет же, нет. Как можно за шиворот! Такие маленькие вагончики есть. В них и втаскивают путешественников.

Экипаж спускался к морю. Тысячи парусных судов и пароходов стояли у берега. Одни суда разгружались, другие нагружались. На берегу был целый съестной рынок, обдающий запахом копченой рыбы, пригорелого масла, дыма жаровен. Бродили толпы загорелых, грязных матросов. Не менее грязные торговки и торговцы кричали нараспев, предлагая съестной товар и зазывая покупателей.