Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Поломанные статуи и опять асти

Глафира Семеновна только что успела переодеться из своего дорожного костюма и завивала нагретыми на свечке щипчиками кудерьки на лбу, как уж Граблин стучал в дверь. С ним был и его спутник – художник Перехватов.

– Не стоит здесь в гостинице обедать, положительно не стоит. Вот мой Рафаэль узнал, что и сегодня к обеду баранина и пудинг, и хотя бобковой мази из помидоров к рыбе нет, но зато суп из черепахи… – начал Граблин, кивая на Перехватова.

– Суп из черепахи? Фи! Николай Иваныч, слышишь? – воскликнула Глафира Семеновна.

– Положим, что я, как человек полированный, всякую гадость могу есть и даже жареные устрицы с яичницей ел, чтоб доказать цивилизацию, но зачем же я себя буду неволить? – продолжал Граблин. – Едем лучше в тот ресторан, против театра, про который я говорил вам. Вчера там лакей говорил вот моему Рафаэлю, что там все нам приготовят, чего бы ни пожелали: селянку рыбную – и то, говорит, даже можно приготовить. Рафаэль! Ты не наврал мне?

– Да. Буябес по-ихнему. Густой суп такой из рыбы.

– Селяночки-то бы действительно любопытно было поесть, – сказал Николай Иванович. – Около месяца мы шатаемся по заграничным палестинам, а селянки и в глаза не видали.

– Так вот едем. С сегодня я уж плюю на мой пансион.

– А вообразите, какое нам здесь в гостинице предъявили условие, – начала Глафира Семеновна. – За комнаты с нас взяли по шести франков с кровати, но как только мы не явимся за табльдот к завтраку или обеду – сейчас на каждого из нас прибавляется по два франка в день.

– Вот-с, вот-с… Они мерзавцы, они вымогают, чтоб постояльцы у них пили и ели, а придешь за стол – баранина и бобковая мазь. После супу обносят хересом и мадерой. Хочешь – пей, хочешь – не пей, а уж франк за вино в счет поставят. Скоты. А для меня мадера или херес все равно что микстура. Что вам два франка в день! Пусть прибавляют. Плюньте и поедемте в ресторан против театра Сан-Карло.

Ивановы согласились, Конурин тоже, и все отправились. Наступила уже темная, южная ночь. Везувий горел багровым заревом.

– Были вы уже на Везувии? – спросила Глафира Семеновна Граблина, поместившегося с ней и с ее мужем в одной коляске, тогда как Перехватов и Конурин ехали в другой.

– Вообразите, не был. Нигде не был. Третий день живу и ни в одном путном месте не был. Марало Рафаэлич мой таскает меня все по каким-то музеям и говорит – вот где цивилизация. А какая тут цивилизация, старые, потрескавшиеся картины? На иной картине и облика-то настоящего нет. Тоже и поломанные статуи. Вот, говорит, Венера. А какая это Венера, коли у ней даже живота нет! Ни живота, ни руки. Потом какой-то старый позеленевший хлам смотрели. Это, говорит, бронза, найденная под землей… Ночники какие-то, куколки. Плевать мне на ночники! А то скелеты. Найденные, говорит, на глубине в семьсот тридцать два фута. Смертный скелет женщины! Очень мне нужно смертный скелет женщины! Ты подавай мне живую, а не мертвую. В музеях этих облинявшие картины и поломанные статуи, а в гостинице баранье седло с макаронами и бобковая мазь из помидоров. Взял подлеца в переводчики, и уж каюсь. Тоже ведь он мне немалого стоит, этот самый Рафаэль, – одного коньячищу выхлещет за день, не говоря уж о жратве. За эти три дня мы только и путного сделали, что три кафешантана осмотрели. Но мамзели здешние дрянь и против Парижа… Пардон! Забыл, что с дамой разговариваю, – спохватился Граблин. – Завтра собираемся мы ехать провалившийся город смотреть.

– Помпею? – подхватила Глафира Семеновна.

– Вот-вот… Помпею. Древние, говорит, бани увидим, допотопные трактиры и дома, где эти самые древния кокотки жили. Пардон. Я все забываю, что вы дама. Три недели по заграницам мотаемся, и вы первая замужняя дама.

– Помпея вовсе не провалившийся город. Я читала про него, – поправила Граблина Глафира Семеновна. – Помпея была засыпана лавой и пеплом при извержении Везувия, и вот теперь ее отрыли и показывают.

– Ну, все один черт. Вы думаете, интересно это будет посмотреть?

– Да как же! Сюда для этого только и ездят. Быть в Неаполе и не видеть откопанной Помпеи, тогда не стоит и приезжать сюда.

– Коли так, поедемте завтра. У моего Рафаэля Маралыча и книжка такая есть с описанием.

– Поедемте, поедемте.

Ресторан, куда они приехали, сиял электричеством и был переполнен публикой. Публика также сидела около ресторана, на улице, за поставленными столиками. Звенели две мандолины и гитара, услаждая слух публики. Приятного тембра баритон и тенор распевали «Маргариту». Между столиками шныряли цветочницы с розами, мальчишки предлагали сигары, папиросы и спички на лотках, бродили продавцы статуэток из терракоты, навязывая их публике, маленькие босые девочки лезли с нитками кораллов, четками из мелких раковин или так выпрашивали себе подаяние.

Компания вошла в ресторан. Ресторан был роскошный. Потолок и стены были покрыты живописными панно вперемешку с громадными зеркалами. Ресторан был до того переполнен, что компания еле могла найти себе стол, чтобы поместиться, и то благодаря лакею, который, узнав Граблина и Перехватова, очевидно хорошо давших ему вчера на чай, любезно закивал им и усадил всех на стулья.

– Рафаэль! Заказывай скорей рыбную селянку! – командовал Граблин Перехватову.

– Водочки, водочки нашей русской, православной пусть подадут, – попросил Конурин.

– Нигде нет. Три дня уже спрашиваем по ресторанам и кофейням – и нет. Даже не слыхивали и названия, – отвечал Перехватов.

– Тогда коньячку хорошенького.

– И коньяк прескверный. Так селянку заказать? Буябес… – отдал Перехватов приказ лакею, рассматривая при этом карту. – Что прикажете, господа, еще?

– Бифштекс мне попрожаристее, – просила Глафира Семеновна.

– Смотрите, здесь бифштексы делают на прованском масле. Это по всей Южной Италии.

– Ничего, я прованское масло люблю.

– И мне бифштекс на постном масле! – крикнул Конурин. – Приеду домой, так есть, по крайности, чем похвастать жене. Бифштекс, мол, из постной говядины на постном масле в Неаполе ел.

– Вот в карте, господа, есть олеапатрида. Не хотите ли местного блюда попробовать?

– А что это за олеапатрида такая? Может быть, лягушка жареная? – спросил Конурин.

– Винегрет такой из разного мяса. Все тут есть, и рыба, и мясо, все это перемешано с вареными овощами, с каперсами, с оливками, пересыпано перцем и полито прованским маслом и уксусом. После коньяку прелестная закуска.

– Разное мясо… Да, может быть, там и лягушиное и черепашье мясо?

– Нет, нет. Лягушек в Италии не едят.

– После селянки всем по порции бифштекса, а этого винегрету закажи только на пробу две порции. Понравится – будем есть, нет – велим убирать, – решил Граблин.

– Все будете есть, потому что это вкусно.

– Только уж не я, – вставила свое слово Глафира Семеновна. – К рыбе за границей я не касаюсь.

– Для дамы мы спросим желято – мороженое. Неаполь славится мороженым, и приготовляют его на десятки разных манеров.

Перехватов стал заказывать лакею еду.

– Асти, асти… Три бутылочки асти закажите, – предлагал Николай Иванович.

– Ага! Знаете уже, что такое асти!

– Еще бы, наитальянились в лучшем виде.

Марало Рафаэль

Все заказанное в ресторане подано было отлично. Провизия была свежая, вкусно приготовленная, порции были большие. Ресторан произвел на всех самое приятное впечатление, хотя Глафира Семеновна до буябеса и олеапатриды и не дотрагивалась, как вообще она за границей не дотрагивалась ни до одного рыбного блюда из опасения, что ей подадут «что-нибудь вроде змеи», и довольствовалась только бифштексом и мороженым. Мужчинам же буябес, приготовленный с пряностями и сильно наперченный, вполне заменил русскую рыбную селянку. Они ели его, покрякивая от удовольствия, и то и дело пропускали в себя мизерные рюмочки коньяку. Олеапатрида тоже оказалась недурной закуской к коньяку, хотя Конурин, выбирая из нее разные кусочки и подозрительно их рассматривая, сказал:

– Немцу есть, а не русскому. Немец форшмак свой любит за то, что ест его и не знает, что в нем намешано.

Так же и тут. Разбери, из чего все это, – ни в жизнь не разберешь. Может быть, есть зайчина, а может быть, и крокодилина.

– Уж и крокодилина! Скажешь тоже! – улыбнулся Николай Иванович.

– А что же? Здесь все едят всякую тварь.

– Послушайте… Уж хоть бы другим-то не портили аппетит своими словами, – брезгливо заметила Конурину Глафира Семеновна.

– Да не едят здесь крокодилов, не едят, да и нет их в Италии, можете быть спокойным, – сказал художник Перехватов. – Зайцев тоже здесь нет. Это северная еда. Разве кролик.

– Тьфу! Тьфу! Еще того лучше! – плюнул Конурин.

– Да уж ешь, ешь, что тут разбирать! – кивнул ему Николай Иванович. – Приедешь в Питер, все равно после заграничной еды рот святить придется.

– Я не понимаю, господа, зачем вы такое кушанье требуете? – проговорила Глафира Семеновна.

– А чтобы наитальяниться. Да ведь, в сущности, очень вкусно приготовлено и к коньяку на закуску как нельзя лучше идет. Ну-ка, господа, еще по одной коньяковой собачке… – предложил Николай Иванович.

Поданная на стол бутылка коньяку была выпита до дна, и компания развеселилась. Три бутылки шипучего асти еще более поддали веселости.

– Господа! Отсюда в театр Сан-Карло… – предложил художник Перехватов. – Вот он против нас стоит. Только площадь перейти. Ведь нельзя быть в Неаполе и не посетить знаменитого театра Сан-Карло. Самый большой театр в мире считается.

– А какое там представление? – спросил Граблин.

– Опера, опера… О, невежество! Молодые певцы и певички всего мира, ежели бывают в Италии, считают за особенное счастье, если их допустят к дебюту в театре Сан-Карло. На этой сцене карьеры певцов и певиц составляются.

– Так что ж?… Зачем же дело-то? Вот мы через площадь и перекочуем, – отвечал Николай Иванович. – Оперу всегда приятно послушать.

– Ну, что опера! Очень нужно! – скорчил гримасу Граблин. – Может быть, еще панихидную какую-нибудь оперу преподнесут. После коньяку и асти разве оперу надо? А поедемте-ка мы лучше здешние капернаумы осматривать. В трех кафешантанах мы с Рафаэлем уже были, а говорят, еще четвертый вертеп здесь есть. Хоть и дрянь здешние бабенки, выеденного яйца перед парижскими не стоят, а чем черт не шутит, может быть, в этом-то четвертом вертепе на нашу долю какие-нибудь особенные свиристельки и наклюнутся.

Глафира Семеновна вспыхнула.

– Послушайте, Григорий Аверьяныч, да вы забываете, должно быть, что с семейными людьми здесь сидите! – строго сказала она Граблину.

Тот спохватился и хлопнул себя ладонью по рту.

– Пардон, мадам! Вот уж пардон так пардон! – воскликнул он. – Пожалуйста, простите. Совсем забыл, что вы настоящая дама. Ей-ей, с самого отъезда из Петербурга настоящей дамы еще не видал и уж отвык от них. Три недели по заграницам шляемся, и вы первая замужняя дама. Еще раз пардон. Чтоб загладить мою проруху – для вас в театр Сан-Карло готов отправиться и какую угодно панихидную оперу буду слушать.

– Да конечно же перейдемте в театр Сан-Карло, – подхватил Перехватов. – Ведь это срам – быть в Неаполе и в Сан-Карло оперу не послушать. Оперу послушаем, пораньше домой спать, завтра пораньше встанем и в Помпею поедем, откопанные древности смотреть.

– Молчи, мазилка! Замажь свой рот. Иду в Сан– Карло, но не для тебя иду, а вот для дамы, для Глафиры Семеновны, – перебил его Граблин. – Желаете, мадам?

– Непременно… – кивнула Глафира Семеновна. – Плати, Николай Иваныч, и пойдем, – сказала она мужу.

– Розу за мою проруху… – продолжал Граблин и крикнул: – Эй, букетчица! Востроглазая шельма!.. Сюда.

Он поманил к себе цветочницу, купил у нее букетик из роз и поднес его Глафире Семеновне.

Через пять минут компания рассчиталась в ресторане и переходила площадь, направляясь в театр. Целая толпа всевозможных продавцов отделилась от ресторана и бежала за компанией, суя в руки мужчин и Глафиры Семеновны цветы, вазочки, статуэтки, альбомы с видами Неаполя, кораллы, раковины, вещички из мозаики, фотографии певиц и певцов, либретто опер и т. п.

– Брысь! – кричал Конурин, отмахиваясь от продавцов, но они не отставали и, продолжая бежать сзади, нахваливали свой товар.

В театре в этот вечер давались какая-то двухактная опера и небольшой балет. Театр Сан-Карло поразил всех своей громадностью.

– Батюшки! Да тут в театральный зал весь наш петербургский Мариинский театр с крышкой встанет! – дивился Николай Иванович. – Ну, залище!

Также поразили всех и низкие цены на места. Билеты, купленные по четыре франка, оказались креслами шестого ряда.

– Создатель! А у нас-то в Питере за оперу как дерут! – говорил Конурин. – Ведь вот мы здесь за рубль шесть гривен, на наши деньги ежели считать, сидим в шестом ряду кресел, а у нас в Питере за три рубля загонят тебя в Мариинском театре в самый дальний ряд, да еще и за эти-то деньги пороги обей у театральной кассы и покланяйся кассирше.

Поразили и необычайно коротенькие антракты. Занавес опускался не больше как на пять минут и тотчас же поднимался. Балет состоял из шести картин, и декорации переменялись мгновенно, по звонку. Скорость перемены декораций и перемены костюмов исполнителями и исполнительницами была изумительная. В десять часов вечера спектакль был уж кончен.

– Послушайте, мадам… За границей, ей-ей, нисколько не конфузно замужней даме быть в кафешантанах, – говорил Граблин на подъезде театра Глафире Семеновне. – Едемте всей компанией в кафешантанный капернаум.

– Нет, нет, мы домой. У нас свой чай есть. Попробуем как-нибудь с грехом пополам изготовить себе чаю, напьемся и спать. А завтра пораньше встанем и в Помпею. Ведь уж так и давеча решили, – отвечала Глафира Семеновна.

– Да что Помпея! Отчего в Помпею надо непременно рано ехать? Можно и позднее. Поедемте, мадам, в капернаумчик.

– В капернаум вы можете и одни ехать… с вашим переводчиком.

– Да что одни! Компания моего Рафаэльки мне уж надоела. Тогда мы вот как сделаем: все мы проводим вас до гостиницы, вы там останетесь, а вашего супруга отпустите с нами вместе в капернаум.

– Да вы никак с ума сошли!

Глафира Семеновна гневно сверкнула глазами.

Граблину пришлось покориться. Все поехали в гостиницу. Но, доехав до гостиницы, Граблин все-таки не утерпел. Он уже вышел из экипажа, чтобы идти домой, но остановился, подумал и снова вскочил в экипаж, крикнув художнику Перехватову:

– Рафаэль! Марало! Садись в экипаж и едем вдвоем кафешантанные монастыри обозревать! Рано еще домой! Нечего нам дома делать. Дома наши дети по нас не плачут!

Перехватов пожал плечами и повиновался.

Кара миа

Как было предположено, так и сделано. Утром Ивановы проснулись рано: еще семи часов не было. Глафира Семеновна поднялась с постели первая, отворила окно, подняла штору и ахнула от восторга. Перед ней открылся великолепный вид на Неаполь с высоты птичьего полета. Гостиница помещалась на крутой горе, и из окон был виден весь город, как на ладони. Вдали виднелись море и голубая даль. По морю двигались черными точками пароходики с булавочную головку, белели паруса лодок, слева вырастал Везувий и дымил своим конусом. Вниз к морю террасами сползал длинный ряд улиц. Крыши, купола, шпили зданий вперемежку с зеленью садиков и скверов пестрели всеми цветами радуги на утреннем солнце. Теплый живительный воздух врывался в открытое окно и невольно заставлял делать глубокие вдохи.

– Боже мой, какая прелесть! И это в марте такое прекрасное утро! – воскликнула она. – Николай Иваныч, вставай! Чего ты валяешься! Посмотри, какой вид обворожительный!

Встал и Николай Иванович, и вдвоем, еще не одеваясь, они долго любовались красивой картиной.

Через полчаса, когда уже супруги Ивановы сидели за кофе, пришел Конурин.

– Письмо жене сейчас написал, – сказал он. – Написал, что в Риме был в гостях у папы римской и чай у него пил. Вы уж по приезде в Петербург, ежели увидитесь с женой, не выдавайте меня, пожалуйста, насчет папы-то. Я уж и всем знакомым в Петербурге буду рассказывать, что был у него в Киновеи в гостях.

– А про маму римскую ничего жене не написали? – спросила Глафира Семеновна.

– Это про акробатку-то? Да что ж про нее писать? Мало ли мы по дороге сколько пронзительного женского сословия встречали! Прямо скажу, бабец очень любопытный, но ведь об этом женам не пишут.

– А вот я напишу вашей жене про этого бабца. Напишу, как вы у ней были в гостях после представления в Орфеуме. Ведь вы были. Будто я не знаю, что вы к ней потихоньку от нас бегали.

Конурин вспыхнул:

– Зачем же про то писать, чего не было, помилуйте! Ведь это мораль.

– Были, были.

– Да что ж, пишите. У моей жены нервов этих самых нет. Битвенного происшествия из-за мигрени не выйдет. Разве только кислоту физиономии личности сделает при встрече, а я кружевным шарфом и шелковой материей подслащу, что в Париже ей на платье купил. Жена у меня баба смирная.

– Ну, уж Бог вас простит. Ничего не напишу. Садитесь и пейте кофей, да надо ехать Помпею смотреть. А где же кутилишка Граблин и его товарищ?

– Дрыхнут-с. Сейчас я стучался к ним в дверь – мычание и больше ничего.

– Подите, еще раз побудите их и скажите, что ежели не встанут, то мы одни уедем в Помпею.

– А вот только чашечку кофейку слизну.

Разбудить Граблина и Перехватова стоило, однако, Конурину большого труда, и только через добрый час, когда уже Глафира Семеновна рассердилась на долгое ожидание, Конурин привел их. Лица у них были опухшие, голоса хриплые, глаза красные.

– Пардон, пардон, мадам, – извинялся Граблин. – Ужасти. Как вчера на каком-то сладком вине ошибся. Рафаэль! Как вино-то?

– «Лакрима Кристи».

– Вот-вот… Так ошиблись, что уж сегодня два сифона воды в себя вкачал и все никакого толку. Видите, голос-то какой… Только октаву в архиерейском хоре подпускать и пригоден. Но зато с какой испаночкой в капернауме я познакомился, так разлюли малина! «Кара миа, миа кара» – вот Рафаэль научил меня, как и разговаривать с ней. Рафаэль! Испанка она, что ли, или какого-нибудь другого сословия?

– Оставьте… Пожалуйста, не рассказывайте мне о ваших ночных похождениях с женщинами! – перебила его Глафира Семеновна.

– Пардон. Совсем пардон. Действительно, я совсем забыл, что вы замужняя дама, – спохватился Граблин. – Ну, так едем в отрытый-то город, что ли? На воздухе хоть ветерком меня малость пообдует после вчерашнего угара.

– Готовы мы. Вас только ждем. Пейте скорей кофе и поедем.

– Не могу-с… Наутро после угара я никогда ничего не могу в рот взять, кроме зельтерской. Разве уж потом. Рафаэль! Чего ты, подлец, на чужие-то булки с маслом набросился! – крикнул Граблин на Перехватова. – Вишь, дорвался!

– Дай ты мне чашку-то кофе выпить. Не могу я натощак ехать, я не в тебя.

– Решительно не понимаю, как человек после такой вчерашней урезки мухи жрать может! – хлопнул себя по бедрам Граблин.

– Да ведь урезывал-то муху ты, а не я… – отвечал Перехватов.

– Да ведь и ты не на пище святого Антония сидел.

– Я пил в меру и тебя охранял. Нехорошо рассказывать-то… Но вообразите, влез вчера в оркестр и вздумал с музыкантами на турецком барабане играть. Ну, разумеется, пробил у барабана шкуру. Я начал торговаться… Двадцать лир взяли.

– Что двадцать лир в сравнении с такой шальной испаночкой, которая вчера…

Глафира Семеновна вспыхнула:

– Господа! Если вы не перестанете…

– Пардон, пардон… Ах, как трудно после трехнедельного шатанья среди купоросных барышень привыкать к замужней женщине!

– Едемте, едемте, господа, в Помпею… – торопила Глафира Семеновна компанию.

Через пять минут они выходили из гостиницы.

– Рафаэль! Нанимай извозчиков и будь путеводителем! – кричал Граблин Перехватову. – Ведь из-за чего я его взял в Италию? Набахвалил он мне, что всю Италию как свои пять пальцев знает.

– Да я и знаю Италию, но только по книгам. По книгам досконально изучил. Садитесь, господа, в коляски, садитесь. На железную дорогу надо ехать. До Помпеи от Неаполя полчаса езды. Торопитесь, торопитесь, а то к утреннему поезду опоздаем и придется три часа следующего поезда ждать.

– А велика важность, ежели и опоздаем! – отвечал Граблин. – Сейчас закажем себе на станции завтрак… Чего-нибудь эдакого кисленького, солененького, опохмелимся коньячишкой, все это красным вином, как лаком, покроем, а потом со следующим поездом, подзаправившись, и в Помпею. Рафаэль! Как эта пронзительная-то закуска по-итальянски называется, что я скуловоротом назвал?

– Да торопитесь же, Григорий Аверьяныч! Не желаю я до следующего поезда оставаться на станции! – кричала Глафира Семеновна Граблину.

– Сейчас, кара миа, миа кара… Ах, еще два-три вечера, и вчерашняя испанка в лучшем виде выучит меня говорить по-своему! – бормотал Граблин, усаживаясь в экипаже перед Ивановыми.

– Не смейте меня так называть! Какая я вам кара миа! – огрызнулась Глафира Семеновна.

– Позвольте… Да разве это ругательное слово! Ведь это…

– Еще бы вы меня ругательными словами!..

– Кара миа значит – милая моя, иначе как бы испаночка-то?..

– И об испанке вашей не смейте упоминать. Что это, в самом деле, какой саврас без узды!

Экипажи спускались под гору, извозчики тормозили колеса, ехали по вонючим переулкам. В съестных лавчонках по этим переулкам грязные итальянцы завтракали макаронами и вареной фасолью, запихивая их себе в рот прямо руками; еще более грязные, босые итальянки стоя пили кофе из глиняных и жестяных кружек. Экипажи спускались к морю. Пыль была невообразимая. Она лезла в нос, рот, в глаза. То там, то тут виднелись жерди, и на этих жердях среди пыли сушились, как белье, только что сейчас выделанные макароны.

Наконец подъехали к железнодорожной станции.

– Я все соображаю… – сказал Граблин. – Неужто мы в этом отрытом городе Помпее никакого отрытого заведения не найдем, где бы можно было выпить и закусить?

Ивановы не отвечали. Подбежал Перехватов.

– Торопитесь, торопитесь, господа! Пять минут только до отхода поезда осталось! – закричал он.

Компания бросилась бегом к железнодорожной кассе.