Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Захочешь пить – научишься читать по-французски

Дорога шла в гору. Открывались виды один другого живописнее. Слева шли отвесные скалы, на которых ютились нарядные, как бомбоньерки, домики самой причудливой архитектуры; внизу расстилалось море с бесконечной голубой далью. Белели паруса лодочек, кажущихся с высоты дороги маленькими щепочками, двигались, как бы игрушечные, пароходики, выпуская струйки дыма. Перед глазами резко очерчивалась глубокой выемкой гавань. Извозчик указал вниз бичом и сказал:

– Villefranche… Villafranca…

– Опять вила! – воскликнул Конурин. – И чего они это завилили! На горе – вила, в воде – вила.

– Да ведь я говорила уже вам, что вилла – дача по-ихнему, – заметила Глафира Семеновна.

– Да ведь он в море кнутом-то указывает, а не на дачу.

Внизу под горой, на самом берегу моря, показался бегущий поезд железной дороги и скрылся в туннеле, оставив после себя полоску дыма. Вид на море вдруг загородил сад из апельсинных и лимонных деревьев, золотящихся плодами и обнесенный живой изгородью из агавы.

– Природа-то какая! – восторгалась Глафира Семеновна.

– Да что природа! Природа, природа, а ни разу еще не выпили под апельсинными-то деревьями, – проговорил Конурин. – Вон написано: «таверне»… – указал он на вывеску.

– Как? Ты уже научился читать по-французски? – воскликнул Николай Иванович. – Ай да Конурин!

– Погодите, погодите. Будут еще на пути таверны, – удерживала их Глафира Семеновна.

Кончился сад, и опять показался крутой обрыв к морю, опять бегущий поезд, выскочивший из туннеля.

– Смотрите на поезд, – указывала Глафира Семеновна. – Отсюда с горы кажется, что он движется как черепаха, а ведь на самом деле он мчится на всех парах.

– Мадам! Желаете сыграть на этот поезд? Ставлю четвертак, что он остановится в Берлине… – пошутил Конурин, обращаясь к Глафире Семеновне, намекая на игру в поезда в Ницце.

– Мерси. До монте-карловской рулетки копейки ни на что не поставлю.

Снова пошли роскошные виллы, ютящиеся по откосам гор или идущие в ряд около дороги, утопающие в зелени тропических деревьев.

– Вишь, как застроились! Вроде нашей Новой деревни, – сказал Николай Иванович. – Вон даже что-то вроде «Аркадии» виднеется.

– Вроде Новой деревни! Уж и скажешь ты! – попрекнула мужа Глафира Семеновна. – Здесь мирты, миндаль в цвету, лавровые деревья, как простой лес растут, а он: Новая деревня!

– Лавровые! Да нешто это лавровые? – усомнился Конурин.

– Конечно же лавровые.

– Лавровый лист из них делается?

– Он

– Ну, штука! Скажи на милость, в какие места приехали! Вот бы хорошо нарвать, да жене для щей на память свезти. Ах, жена, жена! Что-то она, голубушка, теперь делает! Поди, сидит дома, пьет чай и думает: «Где-то теперь кости моего дурака-мужа носятся»?

– Что это она у тебя уж очень часто чай пьет? – сказал Николай Иванович.

– Такая баба. Яд до чаю. А ведь и я дурак. На кой шут, спрашивается, меня от торгового дела к заграничным чертям на кулички вынесло!

– Да полно тебе уж клясть-то себя! Зато отполируешься за границей.

– Еще «таверне». Вон вывеска! Стой, извозчик! Стой! – закричал Конурин.

– Увидали? Ах, как вы глазасты насчет этих вывесок, – сказала Глафира Семеновна.

– Матушка-голубушка, в горле пересохло. Ведь мы в Петербурге по пяти раз в день в трактир чай пить ходим, по два десятка стаканов чаю выпиваем иной раз, а тут без китайских трав сидишь.

Извозчик остановился перед серенькой таверной, помещавшейся в маленьком каменном домике, около входа в который стояли деревянные зеленые столы и стулья. К коляске выбежал содержатель таверны, без сюртука, в одном жилете и в полосатом вязаном колпаке на голове.

– Вен руж, мусье! И апельсин на закуску для мадамы!.. – скомандовал Конурин.

– Оранж, оранж… – поправила Глафира Семеновна.

– Oh, oui, madame… – засуетился трактирщик.

– Де бутель! Надо две бутылки! – крикнул Николай Иванович. – Обещались извозчику поднести.

– Это шулеришке-то? Шулеришке, отнявшему у меня вчера в казино шестнадцать франков из-за Лиссабона? Не желаю я, чтобы вы его потчевали, – заговорила Глафира Семеновна.

– Нельзя, Глаша… Мы ему раньше посулили. Тогда не следовало совсем ехать с ним. А уж коли поехала, то чего ж тут!

Мужчины вышли из коляски, чтобы размять ноги. Глафира Семеновна продолжала сидеть. Слез с козел и извозчик и закурил трубку. Трактирщик подал вино. Начали пить.

– Наливай и коше вен руж, – говорил Николай Иванович, кивая трактирщику на извозчика. – Вер пур коше.

Пил и извозчик.

– Votre santé, messieurs et madame… – кланялся он. – Vous êtes les russes… Oh, nous aimons les russes!

Выпив вина, он сделался смелее и фамильярнее, подошел к Глафире Семеновне и, извиняясь за причиненную ей вчера в казино неприятность, стал доказывать, что ставку выиграл он, а не она, стало быть, он совершенно справедливо захватил со стола деньги.

– Алле, алле… же не ве на парле авек ву… – махала та руками и крикнула мужчинам: – Господа! Да уберите от меня извозчика! Ну что он ко мне лезет!

– Мусью! Иди сюда! Пей здесь! – крикнул ему Николай Иванович, поместившийся уже с Конуриным за зеленым столиком.

– Mille pardon, madame… – расшаркался перед Глафирой Семеновной кучер и отошел от нее.

Снова дорога, то поднимающаяся в гору, то спускающаяся под гору, снова налево роскошные виллы, а направо морская синяя даль. Извозчик, подбодренный вином и фамильярным обращением с ним седоков, еще с большим жаром начал рассказывать о достопримечательностях дороги, по которой они проезжали.

– Villa Pardon… – указывал он на возводящуюся каменную постройку. – Villa Crenon, Villa Scholtz…

Он даже рассказывал о профессиях владельцев вилл: кто откуда родом, кто на чем разбогател, кто фабрикант, кто банкир, кто на какую актрису разоряется, но его никто не слушал.

– Бормочи, бормочи, мусье, все равно тебя никто не понимает… – проговорил Николай Иванович.

– Очень даже понимаю, – похвасталась Глафира Семеновна. – Но не желаю от извозчика разговоров слушать.

Показалась роскошнейшая вилла с аллеей, роскошным садом, обнесенным чугунной решеткой. Посреди пестреющей цветами клумбы бил фонтан. Вот и ворота во двор виллы с каменными столбами и резной чугунной перекладиной, обвитыми плющом. У ворот стоял бравый лакей, с непокрытой головой, в синем полуфраке со светлыми пуговицами, в бархатных красных плюшевых коротких штанах и черных чулках и башмаках с пряжками. Он стоял, важно выпятив вперед правую ногу, и курил сигару, пуская в воздух дым колечками. Глафира Семеновна взглянула на лакея и вздрогнула. В лакее она узнала Капитона Васильевича, с которым она, ее муж и Конурин вчера завтракали и играли в зале на сваях. Взглянул на лакея и Конурин, пробормотал:

– Тс… Вот так штука… Земляк-то наш каким пестрым петухом одет. Скажи на милость, в лакеях служит, а мы-то его…

– А мы его чуть не в графы произвели, в секретари посольства… Женушка моя любезная прямо заявила, что он аристократ и даже, в первый раз увидавшись, уж под руку с ним по зале порхала, вся вспыхнув, – заговорил Николай Иванович.

– Молчите вы… Вы сами же меня с ним и познакомили! – огрызнулась Глафира Семеновна, слезливо моргая, и крикнула извозчику: – Алле, коше! Алле плю вит!

Извозчик щелкнул бичом, и лошади помчались. Впереди виднелась высокая гора, и на ней возвышался громадный замок. Подъезжали к Монако. Еще выше, на второй горной террасе, стоял Монте-Карло с его знаменитым игорным домом.

Здесь ищут дураков

Перед самым Монте-Карло извозчик, защелкав бичом, разогнал лошадей. Лошади помчались, и минуты через две-три на всех рысях подкатили экипаж к роскошному подъезду игорного дома. Смеркалось уже, когда Ивановы и Конурин выходили из экипажа. Извозчик тоже слезал с козел и, приподняв свою шляпу котелком, просил «пур буар». Николай Иванович начал рассчитываться с ним. Извозчик оказался доволен расчетом, кивнул и, улыбнувшись, сказал:

– Bonne chance, monsieur…

– Глаша! Что он говорит? Неужто двух франков на чай ему мало? – спросил жену Николай Иванович.

– Желает счастья в игре.

– А почем он знает, что мы будем играть?

– Ах, боже мой! Да ведь сюда только за этим и ездят!

Извозчик пошел далее и, наклонившись к Глафире Семеновне, даже начал подавать ей советы в игре в рулетку, продолжая улыбаться самым добродушным образом.

– Прежде всего не горячитесь… Тихо, спокойно… И первую ставку на красную или черную… – говорил он мягким голосом на ломаном французском языке итальянца.

Глафира Семеновна отшатнулась.

– Да он с ума сошел! Вдруг делает мне наставления в игре… – проговорила она, бросив строгий взгляд на извозчика.

– Осади назад, мусью! Осади. Получил на чай – и будет с тебя! – крикнул на него Николай Иванович и тут же прибавил, обратясь к жене: – Сама, матушка, виновата… Якшаешься около игорных столов черт знает с кем. Партнер твой вчерашний по игре. Он тебя за партнера и считает.

– Да разве я виновата, что здесь извозчики шляются во все места, где бывает чистая публика!

Конурин, задрав голову, осматривал вход в игорный дом.

– Этакий подъездище-то великолепный! У иного дворца подъезд в сто раз хуже, – говорил он.

– На кровные денежки дураков построен. Они их сюда наносили, – отвечал Николай Иванович.

– Дураков… Однако здесь вся Европа играет, – возразила Глафира Семеновна.

– Ничего не обозначает. На средства всех европейских дураков. Умные люди здесь играют, что ли? Умный человек в рулетку играть не станет.

– Поди ты! У тебя все дураки. Отчего же те не дураки, которые в стуколку играют, в винт?

– В стуколку или в проклятую детскую вертушку!.. – воскликнул в свою очередь Конурин. – Помилуйте, матушка Глафира Семеновна, что вы говорите! В стуколку у тебя карты в руках и всю ты эту музыку видишь, а здесь как тебе эти самые… маркеры они, что ли, что вот при вертушках-то?

– Крупье…

– Ну а здесь как тебе крупье машину пустит, так ты и должен верить, что это правильно. А ведь он может пустить и шибче, и тише, с каким-нибудь шулеришкой сговорившись. Знай я, что пойдет вертушка тише или шибче, – сейчас у меня другой расчет.

– Да ведь вы еще не видали, как здесь вертушку пускают, и судите потому, как в Ницце ее пускают. А здесь Монте-Карло… здесь на всю Европу… здесь совсем другие порядки…

– Да ведь и вы еще не видали.

– Не видала, но много читала про эту рулетку. Однако что же мы не входим в нутро, Николай Иваныч? Толпимся на подъезде и без всякого толку… – заговорила Глафира Семеновна.

– Дай, матушка, здание-то осмотреть. Успеешь еще деньги-то свои отдать. Хорош подъезд, но одного в нем не хватает… – произнес с иронией Николай Иванович.

– Ах, какой знаменитый архитектор выискался! Чего же это не хватает-то?

– А вот тут над подъездом должна быть надпись на всех европейских языках: «Здесь дураков ищут».

– Да полно вам! Ну, что это, в самом деле! Все дураки, дураки… Вы очень умны, должно быть?

– Самый первый дурак, иначе бы сюда не приехал.

Разговаривая на эту тему, они обошли кругом весь игорный дворец, посмотрели с откоса вниз, где в стрельбище проигравшиеся игроки, вымещая свою злобу на невинных голубях, бьют их из ружей, и снова подошли к главному входу.

– Бедные голубки! – вздыхала Глафира Семеновна.

– Здесь, душечка, жалости нет, здесь и людей не жалеют – отвечал Николай Иванович.

– Но я удивляюсь, как это не запретят для удовольствия голубей расстреливать.

– Здесь ничего не запрещают. Человека даже до застрела доводят. Нашего же родственника в третьем году чуть не до сапог раздели, ты сама знаешь.

– Ах, вы все про одно и то же. Ну что ж, входите.

Они вошли. Уже совсем стемнело, и везде зажгли электричество. Представляющий собой верх роскоши вестибюль блистал электричеством. В нем толпилась нарядная публика, очень мало разговаривавшая и с удивительно озабоченным деловым выражением на лицах. Ни веселья, ни улыбки Ивановы и Конурин ни у кого не заметили. Ежели кто и разговаривал, то только вполголоса. Только у бюро игорного дома стоял некоторый говор.

– Билеты на вход надо взять, что ли? – спросил Николай Иванович.

– Да конечно же… Видите, люди берут, – отвечала Глафира Семеновна и повела мужа и Конурина в бюро.

– Комбьян пене? – спросил Николай Иванович у юркого конторщика в очках и с пером за ухом. – Комбьян антре?

– Votre carte, monsieur?.. – спросил тот и забормотал целую тираду, пристально разглядывая Николая Ивановича сквозь очки.

Николай Иванович, разумеется, ничего не понял.

– Глаша! Что он за рацею[3]3
  Рацея – назидательная речь, длинное наставление.


[Закрыть] такую передо мной разводит? – задал он вопрос жене.

– Карточку твою для чего-то просит. Спрашивает, откуда мы, где живем.

– Тьфу ты пропасть! Люди деньги принесли им, а он к допросу тянет! – проговорил Николай Иванович, доставая свою визитную карточку и, подавая ее конторщику, тут же прибавил: – Только все равно, мусье, по-русски ничего не поймешь.

Конторщик принял карточку, повертел ее, отложил в сторону и опять заговорил.

– Имя и фамилию твою спрашивает, – перевела Глафира Семеновна и тут же сказала конторщику: – Николя Иванов де Петерсбург, авек мадам ля фам Глафир…

– Батюшки! Да тут целый допрос… Словно у следователя. Передай уж, кстати, ему, что под судом и следствием мы не были, веры православной.

– Брось, Николай Иваныч… Ты мешаешь мне слушать, что он спрашивает. Уй, уй, монсье, нусом вояжер… Коман?.. В Ницце… То бишь… Да, Нис… Ах, ты боже мой! Да неужто и гостиницу вам нужно знать, в которой мы остановились!

Глафира Семеновна назвала гостиницу. Конторщик все это записывал в разграфленную книгу.

– Допрос… Допрос… – бормотал Николай Иванович. – Переведи уж ему, кстати, что петербургский, мол, второй гильдии купец… Кавалер… Сорока трех лет от роду. Свои-то года скажешь ему, что ли?

– Бросите вы шутить или не бросите?.. – огрызнулась на него Глафира Семеновна.

– Какие, матушка, тут шутки! Целый форменный допрос. Да дать ему наш паспорт, что ли? По крайности, не усумнится, что ты у меня законная жена, а не сбоку припека.

– Да допрос и есть, – согласилась наконец Глафира Семеновна. – Спрашивает: один день мы здесь в Монте-Карло пробудем или несколько… Эн жур, монсье, эн жур… И зачем только ему это?! – дивилась она.

Конторщик писал уже что-то на зеленого цвета билете.

– Знаешь что, Глаша? – сказал Николай Ивавювич. – Я боюсь… Ну их к черту! Уйдем мы отсюда. Словно мошенников нас допрашивают.

– Да уж кончено, все кончено.

– Чего кончено! Ведь это срам! Купца и кавалера, домовладельца, известного торговца со старой фирмой и вдруг так допрашивают!

– Ничего не поделаешь, коли здесь порядки такие, – отвечала Глафира Семеновна, принимая от конторщика билет на право входа в игорные залы, и спросила: – Комбьян пене? Рьен? – переспросила она ответ конторщика и прибавила, обратясь к мужу: – Видишь, как хорошо и деликатно, дали билет и ни копейки за него не взяли.

– Да какая уж, душечка, тут деликатность, коли совсем оконфузили допросом. Только разве не спросили о том, в какие бани в Петербурге ходим.

Очередь дошла и до Конурина. Тот тяжело вздохнул и подошел к конторке.

– Полезай, Иван Кондратьев, и ты на расправу, коли сунулся со своими деньгами в Монте-Карлу эту проклятую, – проговорил он и прямо подал конторщику свой заграничный паспорт. – Крестьянин Ярославской губернии Пошехонского уезда и временный Санкт-Петербургский второй гильдии купец, женат, но жену дома оставил. Впрочем, тут из паспорта все видно, – прибавил он, обращаясь к конторщику. – Вот даже и две печати от австрийского консульства и от германского. Будь, брат, покоен: не мазурики и в социвалистах не состоим.

Был выдан и Конурину входный билет.

В вертепе

Запасшись билетами для входа, Ивановы и Конурин направились в игорные залы. Дабы попасть в игорные залы, пришлось пройти через великолепную гостиную залу, предназначенную, очевидно, для отдыха после проигрыша и уставленную по стенам мягкими диванами. В ней бродило и сидело человек пятьдесят– шестьдесят публики. Были мужчины и дамы. Мужчины курили. На лицах всех присутствующих было заметно какое-то уныние. Почти все сидели и бродили поодиночке. Групп совсем было не видать. Кое-где можно еще было заметить стоявших по двое, но они молчали или разговаривали вполголоса. Ни шутки, ни даже улыбки нигде не замечалось. Все были как-то сосредоточены и даже ступали по мозаичному полу осторожно, стараясь не делать шуму. Так бывает обыкновенно, когда в доме есть тяжелобольной или покойник. Сосредоточенность и уныние присутствующих подавляли все. Даже изумительная роскошь отделки залы не производила впечатления на входящих.

– Фу-ты пропасть! Даже жутко делается. Что это все ходят и молчат? – проговорил Конурин, обращаясь к Глафире Семеновне.

– Да почем же я-то знаю! – отвечала она раздраженно. – Нельзя же в хорошем аристократическом обществе кричать.

Уныло-угнетенный тон и на нее произвел впечатление.

– Вон барынька-то с птичкой на шляпке в уголке пригорюнясь сидит и даже плачет. Должно быть, сильно проигралась, – заметил Николай Иванович.

– Уж и плачет! Все ты шиворот-навыворот видишь.

– Да конечно же плачет. Видишь, на глазах слезы. Моргает глазами и слезы… Конечно же проигралась.

– Может быть, муж раздразнил.

– А зачем же тогда держать кошелек в руках и перебирать деньги? Видишь, серебро. И денег-то всего три франка и несколько сантимов. Сейчас видно, что это остатки. Дотла проигралась.

– Удивительно, как это вы любите видеть во всем худое.

Николай Иванович, между прочим, не спускал с дамы глаз. Дама была молоденькая, нарядно и кокетливо одетая. У нее в самом деле на глазах были слезы. Вот она убрала в карман кошелек, тяжело вздохнула и задумалась, в упор смотря на колонну, находящуюся перед ней. Так она просидела несколько секунд и перевела взор на свою правую руку, пощупала на ней браслет и стала его снимать с руки. Через минуту она поднялась с дивана и стала искать кого-то глазами в зале. По залу, заложа руки за спину и закусив в зубах дымящуюся сигару, бродил черный усатый господин в длинной темной визитке английского покроя. Дама направилась прямо к нему. Он остановился, вынул сигару изо рта и, будучи высокого роста, наклонился над дамой, как бы собираясь ее клюнуть своим длинным крючковатым носом восточного типа. Они разговаривали. Дама подала ему браслет. Он взял от нее браслет, холодно-вежливо кивнул ей и отошел от нее, в свою очередь отыскивая кого-то глазами. Искать пришлось недолго. С нему подлетел низенький, толстый, с неряшливой полуседой бородой человек в гороховом пальто. Они отошли в сторону и вдвоем стали шептаться и рассматривать браслет. Пошептавшись, усатый господин поманил к себе даму и, спрятав браслет в один карман, вынул из другого кармана кошелек и начал отсчитывать ей деньги.

– Глаша, Глаша, смотри. Та дама, что плакала, браслет свой ростовщику закладывает. Передала ему браслет и деньги получает, – указал Николай Иванович жене.

– Ну, уж вы скажете.

– Да смотри сама. Вот у колонны… Видишь… Сейчас передала ему браслет и деньги взяла. Вон он ей и расписку пишет.

Усатый господин действительно вынул записную книжку и писал в ней что-то карандашом. Через минуту он вырвал из книжки листик и подал его даме. Дама быстро схватила листик и ускоренным шагом побежала к дверям, ведущим в игорные залы и охраняемым швейцаром и контролером.

– Ну что, убедилась? – спросил жену Николай Иванович и прибавил: – Вот гнездо-то игорное! Даже ростовщики водятся.

– Да мало ли дур всяких есть, – отвечала Глафира Семеновна.

Конурин тоже видел операцию залога браслета и дивился.

– Ловко! Совсем по цивилизации! – прищелкнул он языком и покачал головой. – И ведь как все это въявь делается, без всякого стеснения! При игорном доме и касса ссуд… Удивительно.

– Попали мы в местечко! – вздохнул Николай Иванович и спросил: – А где же играют-то? Где этот самый вертеп? Где рулетка?

– А вот, должно быть, за теми дверями. Все туда идут, – кивнула Глафира Семеновна на двери, за которыми скрылась заложившая свой браслет дама, и направилась к этим дверям, ведя за собой мужа и Конурина.

Швейцар и контролер тотчас же загородили им дорогу и спросили билеты. Контролер довольно внимательно просмотрел билеты, переврал вслух фамилию Конурина и наконец, возвратив билеты, произнес: «Entrez, messieurs». Швейцар распахнул двери.

– Ну, наконец-то в рай впустили! – произнес Конурин. – Люди свои кровные деньги им несут на съедение, а они у каждой двери заставы понаделали.

Глазам Ивановых и Конурина открылся ряд больших и длинных зал, отделенных одна от другой широкими арками. Посреди зал стояли огромные столы, и около них густо толпилась публика. Дамы протискивались сквозь толпу мужчин, протягивали руки со ставками. Мужчины загораживали им дорогу и в свою очередь лезли к столу, стараясь поставить на номер деньги. Наступившие кому-нибудь на ногу или толкнувшие друг друга даже не извинялись. Азарт поборол все. Везде раскрасневшиеся лица, везде тяжелое прерывистое дыхание, растрепанные прически, на которые владельцы их, отдавшись всецело игре, уже не обращали внимания и не приводили в порядок. Как в гостиной зале, так и здесь несложный сдержанный разговор, состоящий из игорных терминов или даже только полушепот, изредка прерываемый известными выкриками крупье: «Faites vos jeux» и «Rien ne va plus».

Ивановы и Конурин обошли все залы, бродя между столами и наблюдая стоявшую и сидевшую около них публику. У одного из столов они услышали и русский полувозглас:

– Бьет игра, бьет и даже просвета не вижу!

– Слышал? Русопета нашего обчищают, – кивнул Конурин по направлению к столу. – Попался, голубчик.

– Не лезь на рогатину. Сам виноват, – откликнулся Николай Иванович.

– Однако ведь есть же такие, что и выигрывают, – заметила Глафира Семеновна. – Я сама читала в газетах, что какой-то кельнер из ресторана здесь целое состояние выиграл.

– Ну, таких, я думаю, не завалило. Иначе, суди сама, на какие им доходы было бы такой дворец для игорного дома построить. Ведь дворец! Вон люстра-то висит с потолка… Ведь она состояние стоит.

От одного из столов отошел уже не раскрасневшийся, а бледный мужчина с черной бородой, взъерошил себе рукой прическу, опустился на круглый диванчик и, упершись руками в коленки, бессмысленно стал смотреть в пол.

– Этого тоже, должно быть, ловко умыли!.. – заметил Конурин.

– Вон и старушка бродит и отдувается, – указал Николай Иванович. – Непременно и ей бок нажми… Шляпка-то совсем съехала у ней набок, а она и не замечает. Грех, бабушка, в вертушку в эти годы играть. Богу бы молилась дома.

Глафира Семеновна сердилась.

– Ах, как вы мне оба надоели своими прибаутками! – проговорила она, обращаясь к мужу и Конурину. – Я собираюсь попробовать счастия, а вы с двух сторон: один – нажгли, а другой – умыли. Ведь так нельзя… Ни в какой игре не следует таких слов под руку говорить. Надо бодрить человека, а не околачивать его разными жалкими словами.

– Как ты будешь играть, ежели ты не знаешь, как здесь и играется, – заметил ей муж.

– Ну вот! Не боги горшки-то обжигают. Подойдем к столу, присмотримся и поймем, в чем дело. Вот стол, около которого немножко попросторнее, к нему и подойдем.

Она двинулась к столу. Муж и Конурин последовали за ней.