Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Разные интересы

Пробродив по площади Святого Марка еще часа два, обойдя все окружающие ее с трех сторон магазины, позавтракав в ресторане на той же площади, компания остановилась в полнейшем недоумении, куда ей теперь идти.

– Кажется, больше и идти некуда, – сказала Глафира Семеновна своим спутникам.

– Матушка, голубушка! – воскликнул в радости Конурин. – Ежели некуда больше идти, то наплюем на эту Венецию и поедем сегодня же вечером в Питер.

– Сегодня вечером? Нет, невозможно, – отвечала Глафира Семеновна. – По вечерам здесь на площади играет музыка и собирается все высшее общество. Это я из описаний знаю.

– Да бог с ней, с этой музыкой! Пропади оно, это высшее общество! Музыку-то мы и в Питере услышать можем.

– Завтра утром – извольте, поедем, а сегодня вечером надо побывать здесь на музыке. По описанию я знаю, что дамы высшего общества подводят здесь на музыке тонкие интрижки под кавалеров, и я хочу это посмотреть.

– Да как ты это увидишь? Нешто интригу можно подсмотреть? – заметил Николай Иванович.

– Нет, нет, я хочу видеть. Будьте покойны, всякую интригу я сейчас подсмотрю, – стояла на своем Глафира Семеновна. – Здешние дамы цветами разговаривают с кавалерами, а я язык цветов отлично знаю. Здесь по вечерам происходят все любовные свидания, и я хочу это видеть.

– Ничего ты не увидишь.

– Все увижу. Это только вы, мужчины, ничего не видите. Вы знаете, чем Венеция славится? Первыми красавицами в мире.

– Ну, уж это ты врешь. Вот мы полдня бродим, а видели только одни рожи.

– Да днем на площади и народу-то никого нет. Видите, пустыня.

– Действительно, хоть шаром покати. Чертям в свайку играть, так и то впору, – сказал Конурин и зевнул.

– А по вечерам, на музыке, здесь бывают толпы. Это я по описаниям в романах знаю. Графиня Фоскари… Или нет, не Фоскари, Фоскари была старуха, ее тетка, а другая, молодая. Ах, как ее? Ну, все равно. Так вот эта-то молодая графиня здесь на музыке с корсаром– то познакомилась.

– Ну, понесла ахинею! – махнул рукой Николай Иванович.

Глафира Семеновна обиделась.

– Отчего я не называю ахинеей ваш коньяк? – сказала она. – Вас коньяк и всякое вино в каждом городе интересует, а меня местоположение и действие личностей. Вы вот сейчас в ресторане спрашивали какого-то венецианского вина, которого никогда и не бывало, потому где здесь винограду расти, если и земли-то всего одна площадь да одна набережная, а остальное все вода.

– Ну, вот поди ж ты! А мне помнится, что венецианское вино есть, – сказал Николай Иванович. – Везде по городам пили местное вино, а приехали в Венецию, так надо и венецианского.

– Стало быть, завтра утром, голубушка, выезжаем? – спросил Конурин.

– Завтра, завтра, – отвечала Глафира Семеновна. – А теперь будем голубей кормить. Вон голубей кормят. Вы знаете, здесь мода кормить голубей, и им даже от полиции на казенный счет каждый день мешок корма отпускается. Это я знаю по описанию. Вот эта самая Франческа, про которую я в романе читала, тоже ходила каждый день на площадь кормить голубей и здесь-то влюбилась в таинственного доминиканца. Вон и голубиный корм мальчики продают. Николай Иваныч, купи мне кулечек.

Николай Иванович купил кулек какого-то семени и передал жене. Та начала разбрасывать голубям корм. Голубей были тысячи. Они бродили около ног бросающих им корм, садились им на руки, на плечи. Кормлением голубей занимались дети в сопровождении нянек, молодые девочки-подросточки с гувернантками, несколько туристов с дорожными сумками и биноклями через плечо. Один голубь сел на руку Глафире Семеновне и клевал с руки. Она умилялась и говорила:

– Вот точно так же и к Франческе сел голубь на руку, а под крылом у него она нашла любовную записку от доминиканца – и с этого любовь их началась.

Николай Иванович стоял и насмешливо улыбался.

– Вот нашла потеху в Венеции! – говорил он. – Голубей кормить… Этой потехой ты можешь и у нас в Питере заниматься, стоит только на Калашниковскую пристань к лабазам отправиться. Там тоже ручные голуби, и каждый день их кормят.

– Странный вы человек! Там простые голуби, а здесь венецианские, знаменитые, происходящие от тех голубей, которые в старину Венецию спасли, – отвечала Глафира Семеновна.

– Ври больше! Как это голуби могут город спасти?

– Как спасли – этого я уже не знаю, а только из описания известно, что спасли, – вот из-за этого-то их через полицию на городской счет и кормят.

– Брось! Пойдем куда-нибудь.

Глафире Семеновне уж и самой надоели голуби, она зевнула и отвечала мужу:

– Идти больше некуда. Что было в Венеции земли – мы, кажись, всю обошли, а ехать на лодке можно. Возьмем лодку и поедем по каналам.

Они отправились к себе в гостиницу, оставили там свои закупки, взяли у пристани своей гостиницы гондолу и велели гондольеру везти их осматривать город.

Мерно ударяя единственным веслом о воду, гондольер повез их сначала в адмиралтейство, показал по дороге жалкий клочок земли, засаженный деревьями и составляющий городской сад, свозил на мост Риальто с устроенными на нем торговыми лавками по сторонам. У моста компания высадилась на пристань, прошла по мосту, обозрела лавки и опять села в гондолу. Гондольер повез их по малым узеньким каналам, в которых с трудом могли разъехаться две гондолы. Здесь смотреть было решительно нечего, кроме обнаженных, начинающих разрушаться фундаментов домов. Зияли отверстия сточных труб, из отверстий лились в каналы все жидкие нечистоты домов, по камням фундаментов то там, то тут нахально бегали рыжие крысы. Смотреть было решительно нечего, воняло нестерпимо. Компания давно уже зажимала свои носы.

– Фу, мерзость! – проговорил Конурин и плюнул.

– Вот тебе и Апельсиния-матушка, – прибавил Николай Иванович. – Совсем уж здесь не апельсинами пахнет.

– Да уж Апельсиния давно кончилась. Здесь хоть и Италия, а апельсины растут разве только в фруктовых лавках, – отвечала Глафира Семеновна и скомандовала гондольеру, чтобы он вез их в гостиницу. – Аля мезон! Плю вит… Гран каналь… Альберго Бо Риваж.

– Oui, madame… – отвечал гондольер и вывез их опять на Canal Grande.

Опять начались облупившиеся палаццо древней венецианской аристократии, ныне наполовину занятые гостиницами.

– Палаццо Пезаро! – восклицал гондольер, указывая на какой-нибудь неприглядный, стоящий уже десятки лет без ремонта дворец, выстроенный в стиле ренессанс, а Глафира Семеновна читала на нем вывеску, гласящую, что здесь помещается гостиница «Лондон». – Палаццо Палержи! – продолжал он свои указания, но и на этом палаццо ютилась вывеска какой-то гостиницы.

– Немного же есть здесь любопытного, – созналась Глафира Семеновна, когда гондола их подъехала к пристани гостиницы. – Признаюсь, Венецию я себе много интереснее воображала! Ну, теперь пообедаем в гостинице, вечером на площадь на музыку сходим, а завтра с утренним поездом и отправимся в ваш любезный Питер, – прибавила она и кивнула Конурину.

Тот весь сиял от удовольствия и радостно потирал руки.

Разочарование

В полном разочаровании уезжала на другой день Глафира Семеновна из Венеции. Проезжая в гондоле по Canal Grande на станцию железной дороги, она говорила:

– Эдакая поэтичная эта самая Венеция на картинках и по описаниям в романах, и такая она скучная и вонючая в натуре.

– Поистине выеденного яйца не стоит, – поддакнул ей Конурин. – Только разве что на воде стоит, а то что это за город, где даже часы двадцать четыре часа показывают!

Николай Иванович, сидя в гондоле, подводил в своей записной книжке карандашом расходы по путешествию.

– За две с половиной тысячи перевалило, а еще надо от Венеции до Вены доехать да от Вены до Петербурга, – ворчал он. – А все покупки и рулетка. Покупок целую лавку с собой везем.

Глафира Семеновна не слушала его и продолжала:

– По описанию Венеция славится красивыми женщинами, а до сих пор мы все видели таких, что, как говорится, ни кожи ни рожи. Вот и вчера на музыке… Я даже хорошенькой ни одной не видала.

– Мурло… Совсем мурло, – согласился Конурин. – Вот я прошлым летом к себе в деревню, на родину, ездил, так наши пошехонские бабы и девки куда казистее.

– Ах, вы все не то, Иван Кондратьич… – сделала гримасу Глафира Семеновна и опять начала: – А на музыке на площади. По описанию в романах на площади Святого Марка должны быть сливки высшего общества, а вчера вы видели, что за народ был? Одни горничные и кокотки-нахалки.

– Предрянной городишко, что говорить! Коньяку даже хорошего нет, ужасную дрянь подавали и в гостинице, и в ресторанах.

– Вы все про коньяк!

– Да не про один коньяк. Возьмите вы ту шипучку, которую мы за пять четвертаков в Неаполе пили, и возьмите то асти, которое нам вчера подавали. А ведь взяли двумя четвертаками дороже. И что это за город, который без лошадей! Срам.

– Я про поэзию, Иван Кондратьич, про поэзию.

– Поэзии я, конечно, Глафира Семеновна, не обучался, а что до города, то конечно же он внимания не стоящий, даром что весь на воде. Эту воду-то и у нас в Галерной гавани во время наводнения видеть можно. Точь-в-точь… Одно только – за номер здесь в гостинице не ограбили, но ведь этого мало.

Николай Иванович захлопнул записную книжку, запихнул ее в карман и сказал:

– Не попади ты, Глаша, в Париже в луврский магазин и не проиграй в Монте-Карло в рулетку – вся поездка бы нам меньше чем в тысячу восемьсот рублей обошлась.

Глафира Семеновна ничего не ответила на слова мужа и опять продолжала:

– А гондольеры? Даже в песне поется «Гондольер, гондольер молодой». Во всех романах про гондольеров говорится, что это бравые красавцы с огненными жгучими глазами. А вот оглянитесь назад, посмотрите, какая у нас на корме каракатица с веслом стоит. Хуже всякой бразильской обезьяны. Да и не видала я ни одного гондольера молодого.

– Да не все ли равно, душечка, тебе, что молодой, что старый… – возразил Николай Иванович.

– Ах, что ты понимаешь! Ты понимаешь только гроши считать, – фыркнула на него жена и опять обратилась к Конурину: – А как грязны-то эти гондольеры! Ведь с них грязь просто сыплется. Чесноком и луком от них разит, гнилью…

– Ох, уж и не говорите! – подхватил Конурин. – Перед тем как нам давеча садиться в гондолу, я вышел на пристань первый. Что эти подлецы гондольеры делают? Черпают черпаком со дна канала грязь, выбирают из грязи розовые раковины, раскрывают и жрут их. Да ведь как жрут-то! Я не утерпел и плюнул, а один подлец взял раковину да и подает мне: дескать, съешь, мусье. Тьфу!

А гондольер, стоя на корне, по привычке указывал на здания, мимо которых проезжали, и рассказывал:

– Palazzo Tiepolo-Zucchello… Palazzo Contarini…

– Да и вообще я здесь в Венеции ни одного красивого мужчины не встретила, – говорила Глафира Семеновна. – Офицеры здешние даже какие-то замухрышки с тараканьими усами, а статности никакой.

Николай Иванович, занятый счетами, развел руками.

– Не понимаю я, зачем тебе, замужней женщине, красивых офицеров разбирать! – сказал он.

Глафира Семеновна только презрительно скосила на мужа глаза и ничего не отвечала.

Подъехали к железнодорожной станции. Нищий с багром подцепил лодку у пристани и кланялся, прося себе за эту услугу на макароны. Николай Иванович рассчитался с гондольером. Сбежались носильщики, стали вынимать из гондолы сундуки и саквояжи и понесли их в железнодорожный зал.

– Как билеты-то нам теперь брать, Глаша? У тебя ведь еще в Петербурге было записано, – суетился около жены Николай Иванович.

– Вьена, виа Понтебо… – отвечала Глафира Семеновна, взбираясь по ступенькам на станцию, обернулась к каналу лицом и сказала: – Прощай, вонючая Венеция! Разочарована я в тебе. Не такой я тебя воображала.

– Стоит ли с ней прощаться, матушка. Плюньте! – перебил ее Конурин.

Через полчаса они сидели в поезде. Глафира Семеновна вынимала из саквояжа маленький сверточек в мягкой бумаге и говорила:

– Очень рада все-таки, что кружевной волан вчера вечером себе купила. Ужасно дешево, а венецианские кружева вещь хорошая. Убрать его куда-нибудь подальше, а то через австрийскую границу будем переезжать, так как бы пошлину за него не потребовали.

И она стала запихивать сверток за корсаж.

Николай Иванович записывал в записную книжку стоимость только что сейчас купленных билетов и тяжело вздыхал.

– Ежели в Вене не остановимся на ночлег, а с поезда на поезд перемахнем, то авось как-нибудь в две тысячи восемьсот рублей вгоним свою заграничную поездку, – произнес он.

– Голубчик! Николай Иваныч! Ради самого Господа не будем в Вене останавливаться! – воскликнул вдруг Конурин. – Ну, что нам эта самая Вена! Пропади она пропадом! Мне к жене пора. Когда я ей еще написал, что через две недели буду дома! А уж теперь четвертая неделя с той поры идет. Поди, с часу на час ждет меня. Ох, икнулось… Должно быть, вспоминает меня. Что-то она, сердечная, теперь делает!

– Да что ей делать? Чай пьет, – отвечал Николай Иванович.

– Пожалуй что по-теперешнему времени чай пьет, – согласился Конурин.

– Ну, проси вон мою жену, чтоб она в Вене не останавливалась.

– Матушка, барынька, мать командирша, явите божескую милость, не заставьте нас останавливаться в Вене, – упрашивал Конурин Глафиру Семеновну.

– Надо бы мне в Вене кое-что себе купить из шелкового басона, ну, да уж хорошо, хорошо.

Конурин торжествовал. Он чуть не подпрыгнул в вагоне.

Поезд тронулся и вышел из железнодорожного двора. Ехали опять по насыпной дамбе. Направо была вода и налево вода.

– По морю, яко посуху… – говорил Конурин, смотря в окно. – В Питер едем! В Питер к женушке любезной! – радостно восклицал он.

Русью пахнет

Дорога из Венеции на Вену через Понтебо – одна из живописнейших железных дорог. Путь лежит через неприступные дикие горы. Из Венеции Ивановы и Конурин выехали в ясное, теплое утро. Было больше двадцати градусов тепла на солнце, но, когда они начали взбираться на горы, быстро похолодело. Глафира Семеновна, сидя в вагоне, начала кутаться в плед. Супруг ее и Конурин хоть и были разогреты коньяком, который они захватили с собой в запас в изрядном количестве, но тоже надели пальто. Под Понтебо на горах показался снег. Снегу становилось все больше и больше. В нетопленых вагонах сделалось совсем холодно.

– Русским духом запахло… – радостно говорил Конурин, смотря в окна на глубокий, белый снег, вытащил из ремней свое байковое красное одеяло и закутал им ноги.

– Нет, до русского духа еще очень далеко… – отвечала Глафира Семеновна.

– Я, матушка, собственно, насчет снега. Совсем как у нас на Руси православной. Смотрите, какие сугробы лежат.

В Понтебо итальянская граница. Через Понтебо проехали без особых приключений. Кружева Глафиры Семеновны были провезены ею и мужчинами на себе и без оплаты пошлины. Глафира Семеновна торжествовала. В Пантафеле, где пересели в другие вагоны, уже заговорили на станции по-немецки и появилось пиво в кружках; стали попадаться тирольцы в своих характерных шляпах с глухариным пером. Зобастые тирольки носили на лотках бутерброды на черном хлебе, тонкие, как писчая бумага. Вагоны уже отапливались, но все– таки в них было холодно. Глафира Семеновна укуталась чем могла и улеглась на диване спать.

– Эх, польты-то наши теплые были бы теперь куда как кстати, а они у нас в багаже! – говорил Конурин, сидя в накинутом на плечи сверх пальто красном одеяле и уничтожая сразу три тирольских бутерброда, сложенные вместе. – Сколько времени, матушка, теперь нам осталось до русской границы ехать? – спрашивал он Глафиру Семеновну.

– Через двое суток, наверное, будем на границе, – был ответ.

– Через двое. Ура! А на границе сейчас мы чувствительную телеграмму жене: «Едем с любовью, живы и невредимы во всем своем составе. Выезжай, супруга наша любезная, встречать твоего мужа на станцию».

– Зачем же такую длинную телеграмму-то? Ведь дорого будет стоить, – заметил Николай Иванович.

– Плевать! В рулетку в Монте-Карле в пятьсот раз больше просеяли красноносым крупьям, так неужто жене на чувствительную телеграмму жалеть! Синюю бумагу на телеграмму даже пожертвую, только бы была чувствительнее.

Утром были в Вене. Глафира Семеновна сдержала свое обещание и не остановилась в Вене в гостинице.

Пообедав на станции, выпив хорошего пива, тронулись снова в путь.

– Уж и напузырюсь же я чаем на первой русской станции! – говорил Конурин. – Даже утроба ноет – вот до чего чайком ей, после долгого говения, пораспариться любопытно…

На станциях, начиная от Вены, среди прислуги начали появляться славяне со знанием нескольких русских слов, в Галиции уже совсем понимали русскую речь.

Конурин торжествовал.

– По-русски понимать начали. Вот когда Русью-то запахло, – говорил он, побывав на станции в буфете и садясь в вагон. – Сейчас жидовин менял мне русскую трешницу на здешние деньги – и в лучшем виде по-русски разговаривает. Близко, близко теперь до Руси православной. Сам чувствую, – прибавил он и замурлыкал себе под нос: – Кончен, кончен дальний путь, вижу край родимый. Сладко будет отдохнуть мне с подружкой милой.

Стали подъезжать к русской границе. Николай Иванович улыбнулся и сказал:

– Через четверть часа прощай австрийские гульдены и здравствуй русские рубли. Начнем сорить пятаки за рюмки водки и гривенники за стаканы чаю.

Конурин радостно улыбался во всю ширину лица.

Вот и русская граница. Показался русский жандарм, потом солдаты пограничной стражи с зелеными воротниками и околышками на фуражках. Поезд шел тихо. За окном вагона слышалась русская речь. Артельщик в белом переднике и с бляхой на груди сочно ругался с кем-то.

– Наши, наши ругаются… Приехали… – шептал Конурин и даже затаил дыхание.

Поезд остановился. Конурин перекрестился. Перекрестились и его спутники.

– Рады? – спросила Глафира Семеновна Конурина.

– Блаженствую… Сейчас жене чувствительную телеграмму…

– Припрячьте подальше кусок шелковой-то материи, что жене везете.

– Под жилетом запихнута.

Осмотр паспортов. Досмотр багажа. Формальности переезда через границу кончены, и вот Ивановы и Конурин в буфете.

– Чаю! Чаю! Три стакана чаю! Одному мне три стакана! – кричал Конурин слуге. – Да бумаги и чернил. Телеграмму буду писать.

С жадностью он накинулся на чай, наливая его из стакана на блюдце, пил, обжигался и писал телеграмму. Телеграмма была самая пространная и начиналась выражением: «Супруге нашей любезной с любовью низко кланяюсь от неба и до земли». Телеграфист улыбнулся, когда прочел ее, и взял за нее четыре с чем-то рубля.

Вот и звонок. Сели в русские вагоны. Поезд тронулся. Конурин опять крестился.

– Через двое суток будем в Питере… – говорил он. – Двое суток, сорок восемь часов. Через сорок восемь часов, стало быть, женушка моя любезная встретит меня в Петербурге.

Но Конурину готовился сюрприз перед Петербургом. Когда поезд остановился в Луге и Конурин вышел вместе с супругами Ивановыми на станцию, он вдруг воскликнул:

– Батюшки! Жена здесь! Приехала, голубушка, встретить меня! Умница! Милая!

И с этими словами, расталкивая столпившихся пассажиров, он бросился в объятия полной пожилой женщины в суконном пальто с куньим воротником, с куньей оторочкой и в ковровом платке на голове.

Произошла трогательная сцена свидания. Супруга лобызала Конурина и говорила:

– Дурак ты, дурак! Зачем ты бороду-то себе обкарнал!

– Француз, подлец, во французской земле, на французский манер мне ее обкарнал, – отвечал Конурин. – И не спрося меня обкарнал. Ну, да что тут! В таких землях, мать моя, были, под такие поднебесья лазали и в такие места спускались, что надо благодарить Бога, что голова-то цела осталась. А борода что! Борода опять на русский манер вырастет.

От Луги до Петербурга Конурин уже ехал в сообществе супруги.