Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Глафира пропала

Ждать следующего поезда пришлось около получаса. Николай Иванович нетерпеливо кусал губы, пожимал плечами и был вообще в сильном беспокойстве.

Он вперивал взор наверх, старался разглядеть жену и шептал:

– Ах, дура-баба! Ах, полосатая дура! Не подождать мужа, уехать одной… Ну, храни Бог, что случится? Как там она тогда одна?..

– Да уж ежели чему случиться, то что одна, что вместе – никому не миновать смерти из находящихся в вагоне, – отвечал Перехватов.

– Позвольте… что вы говорите! При ней даже паспорта нет! – горячился Николай Иванович… Паспорт у нас общий и находится при мне.

– А зачем ей паспорт?

– Ну а как я тогда докажу, что она моя жена, ежели она будет убита? Нет, как хотите, это дерзость, это своевольство уехать одной. Вы не видите, поднялись они на вершину или еще не поднялись?

– Кажется, что еще не поднялись! Вагон двигается.

– Ни бинокля, ни трубы… Ведь у нас есть бинокль, но дура-баба возит его только для театра, а вот здесь, когда его надо, она его оставила в гостинице. Бите… Пермете… – обратился Николай Иванович к англичанину в шотландском костюме, тоже ожидающему поезда и смотрящему наверх в большой морской бинокль, и чуть не силой вырвал у него бинокль.

– Кескесе? – пробормотал оторопевший англичанин, выпучивая удивленно глаза.

– Ma фам, ма фам… Дура ма фам, – наскоро отвечал Николай Иванович, направляя бинокль на поезд, и воскликнул: – Ну, слава богу, поднялись благополучно. Вагон стоит уже у станции.

От полноты чувств он даже перекрестился и передал англичанину обратно бинокль.

Не менее Николая Ивановича тревожился и Конурин, тревожился за себя и молчал, но наконец не вытерпел и проговорил:

– Не написать ли мне сейчас хоть карандашом жене письмо, что, мол, так и так… прощай, родная, поднимают? Почтовая карточка с адресом есть, и карандаш есть.

– Да какая польза? – спросил Перехватов.

– Ну, все-таки найдут на трупе письмо и перешлют.

– Будет тебе говорить о трупах! – крикнул на него Николай Иванович. – Чего пугаешь зря. Видишь, люди благополучно поднялись.

Вагон между тем спустился вниз с пассажирами и должен был принять новых пассажиров, чтоб поднять их наверх. Из него выходил тщедушный человек в шляпе котелком, бледный, державший около губ носовой платок и покачивающийся на ногах. У него, очевидно, закружилась голова при спуске с высоты, и с ним происходило нечто вроде морской болезни. Присутствующие посторонились. Конурин участливо взглянул на него и воскликнул:

– Господи боже мой! За свои-то деньги и столько мучений!

Кондуктор трубил в рог и приглашал садиться в вагон. Перехватов, Конурин и Николай Иванович влезли первые. С ними влез и англичанин в шотландском костюме. Больше пассажиров не оказалось. Кондуктор протрубил второй раз в рожок, затем в третий, и вагон начал подниматься. Русские крестились. Англичанин тотчас же положил себе в рот какую-то лепешку, которую вынул из крошечной бонбоньерки, затем посмотрел на висевший через плечо круглый барометр, на часы и, записав что-то в записную книжку, начал смотреть по сторонам в бинокль. Поднимались на страшную крутизну. Вид на Неаполь и на море постепенно скрывался в тумане, заволакивался облаками. Николай Иванович сидел прищурившись.

– Ничего не чувствуете? – спрашивал его тихо Перехватов.

– Что-то чувствую, но и сам не знаю что…

Конурин был ни жив ни мертв.

– Не запихать ли мне векселя-то в сапог, за голенище? Да и деньги тоже… – спрашивал он, ни к кому особенно не обращаясь.

Ответа не последовало… Англичанин достал маленький флакончик, поднес его ко рту, сделал хлебок, опять посмотрел на барометр и опять записал что-то в записную книжку.

– Прощай, жена… Прощай, супруга любезная… Поминай раба божьего Ивана в случае чего… – бормотал Конурин. – Ах, голубушка, голубушка!.. Ты теперь сидишь, умница, у себя в гнездышке и чаек попиваешь, а я-то, дурак, где! По поднебесью болтаюсь. И не диво бы от долгов на такую вышь полез, а то из хорошей жизни, от своих собственных капиталов. Тьфу ты!

Вдруг Николай Иванович вскрикнул и отшатнулся от англичанина.

– Погибаем? – заорал Конурин, хватаясь за перекладину вагона. – Господи! Что же это такое!

Оказалось, что англичанин вынул из кармана ящичек и выпустил оттуда на скамейку большую лягушку, которая и прыгнула по направлению к Николаю Ивановичу, но тотчас остановилась и стала пыжиться.

– Мусью! Так невозможно. С лягушками нешто шутить можно?.. С животной тварью в вагоны не допущают! – закричал на англичанина пришедший в себя Николай Иванович.

– Выбрось ее вон! Выбрось из вагона! – поддержал его Конурин, тоже уже несколько оправившийся. – Это еще что за музыка! С лягушками вздумал ездить.

– Господа, оставьте… Это, должно быть, естествоиспытатель. Он с научною целью… Он опыты делает, – останавливал товарищей Перехватов.

– Испытатель! А хоть бы распроиспытатель! Плевать мне на него!

И Николай Иванович сбросил лягушку со скамейки вагона палкой. Лягушка вылетела из вагона на железнодорожное полотно. Англичанин возмутился и заговорил что-то по-английски, сверкая глазами и размахивая руками перед Николаем Ивановичем.

– Ну, ну, ну! Будешь кричать, так и самого вышвырнем так же, как лягушку! Молчи уж лучше. Нас трое, а ты один.

Началась перебранка. Англичанин ругался по-английски, Конурин и Николай Иванович высыпали на него словарь русских ругательных слов.

– А вот протокол составить, когда приедем наверх, что, мол, такая и такая рыжая английская дубина ездит с мелкопитающейся насекомой тварью и делает нарушение общественного беспокойствия, – проговорил наконец Конурин.

– Господа! Довольно, довольно. Оставьте… Видите, мы уже приехали, – останавливал своих компаньонов Перехватов.

– Чего довольно! Счастлив его Бог, что Глаша вперед уехала, а будь это при ней, так я ему бы уж прописал ижицу, все бока обломал бы, потому Глаша змей и лягушек видеть не может и с ней наверное случились бы нервы, истерика… – не унимался Николай Иванович.

Вагон остановился у станции.

– Ну, слава Богу, пронесли святители! – проговорил Конурин, крестясь. – Каково только потом обратно будет спускаться.

Николай Иванович искал глазами на станции Глафиру Семеновну, но ее не было.

– Ma фам? У ма фам? – испуганно обращался он к железнодорожной прислуге. – Глаша! Глафира Семеновна! Где ты? Что же это, в самом деле!.. Неужто она на самую верхушку Везувия одна удрала? Ах, глупая баба! Ах, мерзкая! Это ее англичане, которые с нами в шарабане ехали, увели! Ну, погодите ж вы, длиннозубые английские черти!

Его окружили проводники в форменных фуражках с номерами на груди и проводники в шляпах и без номеров и предлагали свои услуги. Все они были с альпийскими палками в руках. Проводники не в форменных фуражках имели по две и по три альпийские палки и, кроме того, имели при себе грязные пледы, перекинутые через плечо, и связки толстых веревок у пояса.

– А ну вас к черту! Прочь! У меня жена пропала! – кричал на них Николай Иванович.

– Не пропала, а ушла, должно быть, с рекомендованным проводником, – отвечал Перехватов. – Мы имеем право на рекомендованного горной компанией Кука проводника по нашему билету. У нас это в правилах восхождения на Везувий на билетах напечатано. С номерными бляхами и в форменных фуражках – это рекомендованные проводники и есть.

Один из таких проводников манил уже Перехватова и Николая Ивановича за собой и что-то бормотал на ломаном французском языке.

– Да провались ты, окаянный! Мне жену надо. Ma фам… У меня жена куда-то здесь задевалась! Отыщи мне ее и получишь два франка на чай… – сердился Николай Иванович. – Шерше ма фам и будет де больше франк пур буар.

– Послушайте, Иванов, ваша супруга, наверное, отправилась на кратер с проводником и англичанами. Пойдемте скорее вперед, и мы нагоним ее или найдем наверху у кратера. Видите, здесь уж никого нет из публики.

– Ну, попадет ей от меня на орехи! Ой-ой, как попадет!

Все пошли за проводником в форменной фуражке. Три проводника без форменных фуражек следовали сзади и предлагали альпийские палки.

– Брысь! – крикнул на них Конурин, но они не отставали.

Дух пытливости и желание увидеть чудеса природы

Путь от железнодорожной станции лежал прямо к кратеру. Взбираться пришлось по узенькой не утрамбованной, а только слегка протоптанной тропинке, ведущей зигзагами на страшную крутизну. Ноги утопали в рассыпавшейся в песок лаве. Пропитанный серными испарениями воздух был удушлив. Шли гуськом. Вели проводники, рекомендованные компанией Кука. Впереди шел англичанин в шотландском костюме сзади своего проводника, затем опять проводник и за ним Николай Иванович, опирающийся на свою палку со скрытым внутри кинжалом, а за ним Перехватов и Конурин. Около них, не по проложенной тропинке, а карабкаясь по твердым, в беспорядке нагроможденным глыбам лавы, бежали три вольных проводника в калабрийских рваных шляпах и, размахивая веревками, подскакивали к путешественникам при трудных переходах, подхватывали их под руку, предлагали им свои альпийские палки. Николай Иванович все отмахивался от них и отбивался.

– И чего они лезут, подлецы! – говорил он, обливаясь потом.

– Есть хотят, на макароны заработать стараются, – отвечал Перехватов и взял от одного из проводников палку с острым наконечником и крючком. – Отдайте им ваше пальто понести – вот они и отстанут. Вам жарко в пальто.

– А и то отдать.

Николай Иванович отдал пальто, но вольные проводники не унимались.

Видя, что ему трудно взбираться, они протягивали ему концы своих веревок и показывали жестами, чтобы он взялся за конец веревки, а они потянут его наверх и будут таким манером втаскивать и облегчать восхождение. Опыты втаскивания они для примера показывали друг на друге. Николай Иванович согласился на такой способ восхождения. Проводник быстро обвязал его по поясу одним концом веревки, а за другой конец потащил его наверх. Идти стало легче.

– Эй ты! Черномазый! Тащи и меня! – крикнул Конурин другому проводнику.

Тот бросился к нему со всех ног и тоже обвязал его веревкой.

– Смотри только не затащи меня в какую-нибудь пропасть!.. – продолжал Конурин, взбираясь уже откинувшись корпусом назад, и прибавил: – Взрослые люди, даже с сединой в бородах, а в лошадки играем. Рассказать ежели об этом в Питере родне – плюнут и не поверят, как нас поднимали на веревках, ей-ей, не поверят. А зачем, спрашивается, мучаем себя и поднимаемся? На кой шут этот самый Везувий нам понадобился?

– Дух пытливости, Иван Кондратьич, дух пытливости, желание видеть чудеса природы, – кряхтел Перехватов.

– Да ведь это барину хорошо, тому, кто почище, а купеческому-то сословию на что?

– Ну, насчет этого ты молчи! – перебил его Николай Иванович. – По современным временам у кого деньги есть, тот и барин, тот и почище. Господин Перехватов! Спросите, пожалуйста, у этих эфиопов, скоро ли наконец мы к самой точке-то подойдем. Когда же конец будет этому карабканью?

Перехватов стал спрашивать проводников и отвечал:

– Через десять минут. Через десять минут мы будем у действующего кратера. Теперь мы идем по старому, потухшему уже кратеру.

– Ай! Что это? Дымится! Господи, спаси нас и помилуй! – вдруг воскликнул Конурин, останавливаясь в испуге, и указал в сторону от тропинки.

Шагах в пяти от них из расщелины земли выходил довольно большой струей удушливый серный дым.

– А вот это потухший-то кратер и есть, – сказал Перехватов. – Проводник говорит, что еще в начале пятидесятых годов тут выбрасывался пепел и текла лава.

– Позвольте… Да какой же он потухший, ежели дымится! Николай Иваныч, уж идти ли нам дальше-то? Право ведь, ни за грош пропадешь.

– Да как же не идти-то, ежели там Глаша! Дурак! – раздраженно воскликнул Николай Иванович, боязливо осматриваясь по сторонам. – Я теперь даже на верную смерть готов идти.

– Да не бойтесь, господа, не бойтесь. Как же другие– то люди ходят и ничего с ними не случается! – ободрял их Перехватов.

Трещины с выходящим из них серным дымом попадались все чаще и чаще. Приходилось уж выбирать место, где ступать. Грунт делался горячим, что ощущалось даже сквозь сапоги.

– Господи! Что же это такое! Я чувствую даже, что горячо идти… Снизу подпаливает… Словно по раскаленной плите идем… – испуганно забормотал Конурин. – Вернемтесь, бога ради, назад… Отпустите душу на покаяние. За что же христианской душе без покаяния погибать! Ах, гром! Вернемтесь, ради Христа!

В отдалении действительно слышались глухие раскаты грома. Это давал себя знать действующий кратер. Проводники улыбнулись, забормотали что-то и стали одобрительно кивать по направлению, откуда слышались громовые раскаты.

– Ради самого Господа, вернемтесь! – умолял Конурин, останавливаясь.

– Дубина! Дреколье! Чертова кочерыжка! Как вернуться, ежели жена там!

– Да ведь твоя жена, а не моя, так мне-то что же! Нет, как хотите, а я дальше не пойду. У меня две тысячи денег в кармане и векселей на тысячу восемьсот рублей.

Перехватов стал уговаривать его.

– Господи! Чего вы боитесь, Иван Кондратьич. По сотне человек в день на Везувий поднимается, и ни с кем ничего не случается, а с вами вдруг случится что-то. Ведь уж дорога проторенная, – говорил он, подхватил Конурина под руку и пошел рядом с ним.

А раскаты грома делались все сильнее и сильнее. Везувий действовал. В воздухе носились облака пыли, выбрасываемой им. Шли дальше. Крутизна прекратилась, и расстилалась обширная черно-бурая площадь, с черными как уголь или с желтыми чистой серы прогалинами. Дымящиеся трещины были уже буквально на каждом шагу. Вся почва под ногами дымилась, выпускала из себя серные испарения. Николай Иванович, бледный, облитый потом, шел и скрежетал зубами.

– О, Глашка, Глашка! О, мерзкая тварь! И куда тебя, чертовку, нелегкая запропаститься угораздила! – восклицал он.

Англичанин в шотландском костюме, шедший впереди, остановился и делал наблюдения над барометром, щупал свой пульс, наконец, вынул из кармана коробочку и выбросил оттуда живую красную бабочку, стараясь, чтоб она летела, но бабочка села на землю и сжала крылья. Николай Иванович опередил его и с раздражением плюнул в его сторону.

– Вот, рыжий дурак, нашел место, где глупостями заниматься! – пробормотал он.

– Уне монета… Уне монета… – приставал к Николаю Ивановичу проводник, показывая кусок лавы, в котором была вдавлена медная, покрывшаяся зеленой окисью монета.

– Чего тебе, дьявол? Что ты к моей душе пристаешь?

– Дайте ему медную монету, и он сейчас же запечет ее при вас в горячей лаве. Это на память о Везувии. Вот мой проводник сделал уж мне такую запеканку. Смотрите, как горячо. Еле в руке держать можно, – говорил Перехватов.

– А ну его к черту и ко всем дьяволам с этой запеканкой! У меня жена пропала, а он с запеканкой лезет! О, Глафирушка, Глафирушка! Ну, погоди ж ты у меня!

А раскаты грома делались все сильнее и сильнее. Гул от грома стоял уже безостановочно.

– Прощай, жена! Прощай, матушка! Конец твоему Ивану Кондратьевичу наступает! – шептал Конурин, еле передвигая ноги.

– И чего это ты все про свою жену ноешь! Хуже горькой редьки надоел! – накинулся на него Николай Иванович.

– А ты чего про свою жену ноешь?

– Я дело другое… У меня жена невесть где, на огнедышащей горе пропала, а твоя дома за чаем пузырится.

– Вон ваша супруга! Вон Глафира Семеновна! – указал Перехватов, протягивая руку вперед.

– Где? Где? – воскликнул Николай Иванович, оживляясь.

– А вон она на камне сидит, и около нее стоят англичане. Вон молодой англичанин поит ее чем-то.

Николай Иванович со всех ног ринулся было к жене, но проводник в калабрийской шляпе удержал его на веревке, а проводник в форменной фуражке схватил под руку и, крепко держа его, грозил ему пальцем. Началась борьба. Николай Иванович вырывался. К нему подскочил Перехватов и заговорил:

– Что вы задумали! Здесь нельзя не по проложенной тропинке ходить… Того и гляди, провалитесь. Мой проводник говорит, что еще недавно один какой-то богатый бразильский купец провалился в преисподнюю, вместе с проводником провалился.

Николай Иванович укротился.

– Да ведь я к жене… Ma фам, ма фам… – указывал он на виднеющуюся вдали группу англичан.

Проводник в форменной фуражке взял его под руку и повел по проложенной тропинке. Конурин и Перехватов шли сзади. Конурин шептал:

– Святители! Пронесите! Спущусь вниз благополучно – пудовую свечку дома поставлю.

Кратер – это не для купца

Наконец Николай Иванович, Конурин и Перехватов достигли группы англичан. Николай Иванович рванул от проводников, растолкал англичан и чуть не с кулаками ринулся на Глафиру Семеновну.

– Глашка! Тварь! Ведь это же, наконец, подло, ведь это бессовестно! Какое ты имела право, спрашивается?.. – воскликнул он, но тут голос его осекся.

Глафира Семеновна сидела на камне, бледная, с полузакрытыми глазами, без шляпки, с расстегнутым корсажем. Молодой англичанин поддерживал ее за плечи, около нее суетилась англичанка и давала ей нюхать спирт из флакона, пожилой англичанин совал ей в рот какую– то лепешечку, третий англичанин держал ее шляпку. Глафире Семеновне было дурно.

– Глаша! Голубушка! Что с тобой? – испуганно пробормотал Николай Иванович, переменяя тон.

Глафира Семеновна не отвечала. Англичанин, державший в руке шляпку Глафиры Семеновны, обернулся к Николаю Ивановичу и, жестикулируя, заговорил что– то по-английски.

– Прочь! Ничего не понимаю, что ты бормочешь на своем обезьяньем языке. Глафира Семеновна, матушка, да что с тобой приключилось?

– Ох, домой, домой! Скорей домой… Вниз… – прошептала она наконец.

– Была ты на кратере, что ли? Опалило тебя, что ли? – допытывался Николай Иванович.

– Была, была… Ужас что такое! Скорей вниз…

– Да приди ты сначала в себя… Как же вниз-то в таком виде!.. Ведь донизу-то далеко…

– Я теперь ничего… Я теперь могу… – отвечала Глафира Семеновна, отстраняя от себя флакон англичанки и пробуя застегнуть корсаж.

– Все-таки нужно посидеть еще немного и отдохнуть. Но ты мне все-таки скажи: опалило тебя?

– Нет, нет. Огонь до меня не дошел.

– Но что же с тобой случилось?

– И сама не знаю… Взглянула, увидала полымя и вдруг все помутилось… Страшно…

– Ах, даже полымя? – произнес Конурин и почесал затылок. – Господа, уж идти ли нам дальше?

– Да ведь уж пришли, так чего ж тут?.. Вон кратер, вон где клетчатый англичанин с проводником стоит. В двадцати шагах от нас, – указывал Перехватов.

– А как же жена-то? – спросил Николай Иванович.

– Боже мой, да ведь это минутное дело. Заглянуть и назад. А около супруги вашей господа англичане побудут. А то подошли к самому кратеру и вдруг назад.

– Глаша! Тебе ничего теперь? Можно мне на минутку до кратера добежать?

– Иди, но только, бога ради, скорей назад.

– В момент. Вот тебе бутылка зельтерской воды. Отпейся. Видишь, муж-то у тебя какой заботливый, воды тебе захватил, а ты от него убежала.

– Да никуда я не убегала. Я вскочила в вагон, а кондуктор меня силой увез.

Пожилой англичанин, приняв от Николая Ивановича бутылку зельтерской воды, принялся откупоривать ее карманным штопором.

– Так я сейчас… еще раз, – сказал жене Николай Иванович и крикнул Конурину: – Иван Кондратьич! Бежим…

– Нет, нет. Мне, брат, жизнь-то еще не надоела! – махнул рукой Конурин. – Люди в обмороки падают от этого удовольствия, а я вдруг пойду? Ни за что. Храни Бог, помутится и у меня в глазах. Помутится, полечу в огонь, а при мне векселей и денег почти на четыре тысячи. Я при твоей жене останусь.

– Идете вы, наконец, или не идете? – кричал Перехватов, тронувшийся уже в путь.

– Иду, иду. Нельзя не идти. Я уж дал себе слово во что бы то ни стало папироску от здешнего огня закурить, – отвечал Николай Иванович и ринулся за Перехватовым, но проводник потянул к себе веревку, которой Николай Иванович был обвязан по животу и, удержав его порыв, погрозил ему пальцем и заговорил что-то по-итальянски.

– О, черт тебя возьми! Чего ты меня держишь на привязи-то, итальянская морда!

Но проводник подхватил его уже под руку.

– Будьте осторожнее, господин Иванов! Проводник рассказывает, что в тридцати шагах от этого места какой-то американец в прошлом году оборвался и вместе с землей в кратер провалился! – крикнул Перехватов.

Николай Иванович побледнел.

– Свят, свят, свят… Наше место свято… – прошептал он и покорился проводнику.

Проводник подвел Николая Ивановича к обрыву, указал пальцем вниз в пропасть, опять забормотал что-то по-итальянски, отскочил от него на несколько шагов и натянул веревку, которой был обвязан Николай Иванович. Николай Иванович заглянул в пропасть и остолбенел.

На дне пропасти с глухими раскатами грома вылетал громадный сноп огня с дымом и с чем-то раскаленным докрасна. Удушливый серный запах бил в нос и затруднял дыхание. У Николая Ивановича закружилась голова, и он еле мог закричать проводнику:

– Веди назад! Веди назад!

Тот потянул веревку и, схватив его под руку, снова забормотал что-то.

– Фу-у-у! – протянул Николай Иванович, не слушая проводника. – Вот так штука!

Перед ним стоял Перехватов, бледный и не менее его пораженный.

– Величественное зрелище… – шептал он и, улыбнувшись, спросил: – Что ж вы папироску-то от кратера не закурили? Хвалились ведь.

– Куда тут! Я воображал совсем иначе… – И Николай Иванович махнул рукой. – Да… Тут и мужчина не робкого десятка может обробеть, а не только что женщина, – продолжал он. – Ничего нет удивительного, что с женой сделалось дурно!

– Однако же с англичанкой ничего не сделалось, – заметил Перехватов.

– Что англичанка! Англичанки какие-то двужильные.

Минуты через две они были около Глафиры Семеновны. Она уже оправилась. Конурин накидывал ей на плечи ватерпруф. Пришел в себя от потрясающего зрелища и Николай Иванович.

– Трус! – проговорил он, хлопнув по плечу Конурина. – Был на Везувии и побоялся к кратеру подойти. Ведь это же срам.

– Ну трус так трус. Ну срам так срам. Подальше от него, так лучше. Что мне этот кратер? Чхать я на него хочу. Да вовсе этот кратер и не для нашего брата купца, – отвечал Конурин.

– Видел? – обратилась к мужу Глафира Семеновна. – Ведь это ужас что такое! Я как взглянула, так у меня под коленками все поджилки и задрожали.

– Катастрофа обширная! – отвечал тот. – Не то взрыв гигантского кораблекрушения, не то…

– Ну, довольно, довольно… Давай спускаться теперь вниз. Где мой проводник?

– Как вниз? А на течение лавы не пойдете разве смотреть? – удивился Перехватов. – Наши проводники обязаны нас сводить еще на ручей лавы, вытекающий из кратера Везувия. Это с другой стороны кратера.

– Нет, нет, довольно! Благодарю покорно! Будет с меня и этого! – воскликнула Глафира Семеновна.

– Да ведь это, проводник говорит, всего в получасе ходьбы отсюда.

– Да что вы, мосье Перехватов! Я и от кратера-то еле пришла в себя, а вы еще на лаву какую-то зовете! Не умирать же мне здесь. Вниз, вниз, Николай Иваныч.

– Да, да, матушка. Достаточно нам и этого происшествия. И про здешнее-то место будем рассказывать в Питере, так нам никто не поверит, что мы были.

– Да уж и я скажу, что занесла нас нелегкая к черту на кулички! – подхватил Конурин. – Вот где настоящие-то чертовы кулички. Бежим, Николай Иванов, из поднебесья.

– Ну а я на лаву. Должен же я ручей из лавы видеть, – отвечал Перехватов. – Англичане туда отправляются, и я с ними.

– Скатертью дорога.

– Вам все равно придется ждать англичан внизу на станции, потому шарабан у нас общий, а уж меня извините, что я отстаю от вашей компании. Я приехал сюда для самообразования. Что я в дороге от моего савраса без узды через это нравственных страданий вынес!

– Не извиняйтесь, не извиняйтесь. С богом… Мы вас подождем внизу. Нам еще с вашим саврасом придется повозиться: разбудить его, отпоить и вытрезвить, – отвечал Николай Иванович.

Перехватов примкнул к англичанам. Николай Иванович, Глафира Семеновна и Конурин, сопровождаемые проводниками, отправились в обратный путь.

– А как мы теперь по железной-то дороге спускаться будем? Спускаться-то страшнее, чем подниматься. Брр… – говорила Глафира Семеновна и, вздрогнув, нервно пожала плечами. – Даже и подумать-то, так мороз по коже…

– Пронесите святители до нижней станции! – прошептал Конурин.

Они чуть не бежали. Проводники шли вперед и поминутно сдерживали их, простирая перед ними свои палки.