Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Были в Риме и не видели папы…

Глафира Семеновна как сказала, так и сделала: назначила отъезд из Рима на следующее же утро. Как ни упрашивал ее Конурин остаться еще денек в Риме, чтоб попытаться увидать папу, – она была непреклонна и твердила одно:

– Маму видели – с вас и довольно. Не знала я, Иван Кондратьич, что вы такой алчный до женщин старичонка, – прибавила она. – Вы думаете, что я не понимаю, почему вам так хочется для папы остаться? Очень хорошо понимаю. Акробатка вам нужна, которая над нами живет, а вовсе не папа.

– Позвольте, что же вы меня-то ревнуете! Ведь я вам не муж, – возмутился Конурин.

– Вовсе я не ревную, а хочу, чтоб вы, если уж с семейными людьми едете, и держали себя по-семейному. Плевался человек на все эти римские развалины, просил поскорей увезти его из Рима, а как увидал нахалку акробатку, просится остаться опять среди этих развалин.

– Поймите вы, я жене еще из Ниццы написал, что еду в Рим смотреть папу. Ведь она потом дома будет расспрашивать меня, какой он из себя.

– Ну и расскажете ей, какой он такой. В красном, мол, трико, по канату ходит, кувыркается, – донимала она Конурина. – Можете даже написать, что асти с ним пили. И еще можете ей что-нибудь рассказать поподробнее, чего я не знаю.

– Моя душа чиста. Вы все знаете.

– Вздор. Ничего я не знаю, что было ночью после кафешантана. Может быть, вы и в номере-то своем не ночевали, а отправились наверх к акробатке, да и прображничали с ней до утра. Вон у вас физиономия-то сегодня какая! Чертей с нее писать можно, извините за выражение.

– Однако, барынька, это уж слишком.

– Ничего не слишком. Вот вы и о ваших ночных похождениях напишите жене. Пожалуйста, не оправдывайтесь. Я по мужу знаю, каковы мужчины. Он сегодня раз пять вскакивал с постели под видом того, чтобы воду пить, а сам присматривался и прислушивался ко мне – сплю я или не сплю, чтобы ему можно было к акробатке убежать, ежели я крепко сплю. Но я ведь тоже себе на уме, и как только он вскакивал – сейчас же окликала его.

– Глаша! И не стыдно тебе это говорить! – воскликнул до сих пор молча сидевший Николай Иванович.

– А ты будешь утверждать, что не вскакивал? Не вскакивал? – обратилась к нему жена.

– Понятное дело, что после вина всегда жажда, а потому и пьется. Много ведь вчера вина пили.

– А отчего у меня ночью к воде жажды не было, отчего я не вскакивала? Я также вчера вино пила. Знаю я вас, мужчин! Дура я была только, что не притворилась крепко спящей. Выпустить бы тебя в коридор, да и накрыть тут на месте преступления.

Николай Иванович только махнул рукой и уже более не возражал.

Весь этот разговор происходил в номере Ивановых, за утренним кофе. Глафира Семеновна тотчас же потребовала счет из бюро гостиницы, заставила мужа расплатиться, справилась, когда идет утренний поезд в Неаполь, и, узнав, что в полдень, тотчас же велела выносить свои, заранее уже приготовленные чемоданы, чтобы ехать на станцию.

– Да ведь теперь еще только десять часов, барынька, – попробовал возразить ей Конурин.

– На станции, в буфете, посидим. Там и позавтракаем.

На ловца и зверь бежит, говорит пословица. Когда они выходили из гостиницы и проходили по двору, чтоб сесть в извозчичий экипаж, акробатка сидела на дворе за столиком и пила свой утренний кофе. Голова и плечи ее были кокетливо задрапированы белым кружевным шарфом. Черные большие глаза ее, казавшиеся от белого кружева еще чернее и больше, насмешливо смотрели на Глафиру Семеновну. Видя вынесенные на двор чемоданы, акробатка догадалась, что компания уезжает, и на прощание кивнула мужчинам.

– Не смей ей кланяться! – воскликнула Глафира Семеновна, сверкнув глазами и дернув мужа за рукав, обернулась в сторону акробатки и показала ей язык.

Часа через два поезд увозил их в Неаполь. По правую и по левую стороны железнодорожного пути тянулись без конца развалины древних зданий.

– Прощайте, прощайте, римские кирпичики! Прощай, щебенка! Прощай, римский мусор! – говорил Конурин, кивая на развалины, и прибавил: – Ведь вот здесь в Риме позволяют развалившимся постройкам рядом с хорошими домами стоять, не боятся, что кого-нибудь они задавят, а будь это у нас в Питере – сейчас бы эти самые развалины приказали обнести забором – ломай и свози кирпич и мусор куда хочешь.

– Ах, Иван Кондратьич, что вы говорите! Да здесь нарочно эти развалины держат, чтоб было на что приезжей публике смотреть, – заметила Глафира Семеновна.

– Не понимаю, какой тут есть интерес приезжей публике на груды кирпичей и строительный мусор смотреть!

– Однако вчера мы все-таки кое-какие развалины осматривали.

– Да ведь вы же потащили нас их осматривать, словно невидаль какую, а сам я ни за что бы не поехал смотреть.

– Здесь древние развалины.

– Да бог с ними, что они древние. Древние, так и сноси их или приводи в порядок, ремонтируй. Ну здесь, где вот мы теперь едем, это за городом, это ничего, а ведь что мы вчера осматривали, так то в самом центре города, даже на хороших улицах. Какой-нибудь дворец хороший, только бы полюбоваться на него, а смотришь, рядом с ним кирпичный остов, словно после пожара, стоит. Ну, дворец-то и теряет свой вид, если у него такая вещь под боком. Ни крыши, ни окон. Нужен все-таки порядок. Или снеси его, или отремонтируй. Да вот хоть бы взять тот собор, в котором мы вчера были и у которого крыши нет. Как он? Как его?

– Пантеон? – подсказала Глафира Семеновна.

– Да, да… Пантеон. Эдакий хороший собор, внутри всякая отделка в порядке и даже все роскошно, а крыши нет, и вода льет на мраморный пол. А снаружи-то какое безобразие! Голые, обитые кирпичи, штукатурки даже нет. Ведь это срам. Древний собор, вы говорите, а стоит без крыши, и не могут собрать ему на наружную штукатурку. Или уж бедные они очень, что ли, эти самые итальянские музыканты-шарманщики?

Глафира Семеновна больше не возражала.

Вскоре развалины, тянувшиеся от Рима, прекратились. Дорога пошла по засеянным полям. Начали попадаться направо и налево фруктовые сады, виноградники, веселенькие деревушки с белыми каменными домиками, покрытыми черепичными крышами. В виноградниках работали босые мужчины и женщины. Мужчины были в соломенных шляпах с широкими полями, женщины имели на головах обернутые белыми полотенцами дощечки, причем концы полотенец спускались по затылку на плечи. Исчезли лошади, и появились ослы или мулы. Местность делалась все холмистее, и поляны переходили в горы всех цветов и оттенков. Открывались великолепные живописные виды.

Конурин мало интересовался ими и вздыхал.

– Ай, ай, ай! Были в Риме и папы не видали… – говорил он. – Срам. Скажите кому-нибудь про Рим в Петербурге, что вот, мол, были в Риме, – и похвастаться нечем: не видали папы.

– А кто вам помешает рассказывать, что видели его? – заметила Глафира Семеновна.

– Ну ладно… – согласился Конурин и успокоился.

Не боюсь Везувия

Часов в шесть вечера по правую сторону железнодорожного полотна показалась синяя полоса воды и синяя даль. Подъезжали к Неаполю.

– Море! – воскликнула Глафира Семеновна, протягивая руки по направлению к синеве.

Дремавшие Николай Иванович и Конурин встрепенулись.

– Где, где море? – спрашивал Конурин, зевая и потягиваясь.

– Да вот.

– Фу, какое синее! Про это-то море, должно быть, и поется в песне: «Разыгралось сине море»?

– Почем я знаю, про какое море в песне поется!

– А Неаполь этот самый скоро?

– Подъехали к морю, так уж, значит, скоро. Я сейчас по карте смотрела. Неаполь на самом берегу моря стоит.

– Как на берегу моря? А раньше вы говорили, что там огненная гора, из которой горящие головешки выскакивают.

– Да разве не может быть огнедышащая гора на берегу моря?

– Так-то оно так… – продолжал зевать Конурин. – Скажи на милость, так Неаполь-то на берегу моря, а я думал, что там горы, горы и больше ничего. Как огненная-то гора называется?

– Везувий.

– Везувий, Везувий. Как бы не забыть. А то начнешь жене рассказывать, что огненную гору видел, и не знаешь, как ее назвать. И каждый день эта гора горит и головешки из нее вылетают?

– Спокон веку горит, – отвечал Николай Иванович. – По истории известно, что эта огнедышащая гора еще тогда была, когда ничего не было. Я читал. Яйцо, говорят, туда кинешь – и сейчас же вынимай – испеклось вкрутую, есть можно.

– Фу-ты пропасть! – дивился Конурин. – Пожалуй, и бифштекс даже изжарить можно?

– Какой тут бифштекс! – подхватила Глафира Семеновна. – Когда сильное извержение начинается, то землетрясение бывает, дома разрушаются. Целые облака огня, дыма, пепла и углей из горы летят. И называется это – лава.

– А будет вылетать, так нас не заденет?

– Надо быть осторожным, ежели большое извержение, то близко не подходить. Вы говорите про яйцо и про бифштекс… Целый город раз около Везувия сожгло, засыпало все улицы и дома углями, головешками и пеплом. Давно это было. Город называется Помпея. Теперь вот его отрыли и показывают. Это близ Неаполя. Мы поедем его смотреть.

– Бог с ним! – махнул рукой Конурин.

– Как же, бог с ним! Для этого только в Неаполь ездят, чтобы отрытый город Помпею смотреть. Везувий и Помпея – вот для чего ездят сюда.

– А вдруг опять начнется извержение и опять этот город засыплет, да вместе с нами?

– Да уж, должно быть, теперь большого извержения не бывает, коли все путешественники ходят и смотрят. Это в древности было.

– А вы говорите, что и теперь горящие головешки и уголья летят.

– Летят, в этом-то и интерес, что летят, но не надо близко подходить туда, где летят, когда пойдем на Везувий.

– Нет, Глаша, я непременно хочу от везувного уголька закурить папироску. Папироску закурю и яйцо спеку и привезу это яйцо в Петербург в доказательство, что вот были на Везувии, – сказал Николай Иванович. – И угольков захвачу. Там, говорят, целые горы углей.

– Вот где самовары-то ставить, – подхватил Конурин. – А у них, наверное, там, на Везувии, и самоваров нет и, как везде за границей, даже не знают, что такое самовары.

– Да ведь это каменный уголь, а он для самоваров не годится. Везувий каменным углем отопляется.

– Отопляется! – иронически улыбнулась Глафира Семеновна. – Кто же его отопляет! Он сам горит, спокон веку горит, то и дело страшные разрушения делает. Все боятся его в Неаполе, когда он уж очень сильно гореть начинает.

– Боятся, а потушить никак не хотят? – спросил Конурин. – Ведь вы говорите, что этот самый Везувий на берегу моря. Ну, взял, созвал всю пожарную команду, протянул из моря кишки да накачивай туда в нутро.

– Иван Кондратьич, что вы говорите! Да разве это можно!

– Отчего нельзя? На целые версты туннели для железных дорог под землей здесь за границей в горах проводят, по скалам мосты перекидывают, а Везувий залить не могут? Ну, накачивай туда воду день, два, неделю, месяц – вот и зальешь. Наконец, водопровод из моря проведи, чтоб заливал. Иностранец да чтоб не ухитрился гору огнедышащую залить! Ни в жизнь не поверю. А просто они не хотят. Вы вот говорите, что только на этот Везувий и ездят сюда смотреть. Вот из-за этого-то и не хотят его залить. Зальешь, так на что поедут смотреть? И смотреть не на что. А тут публика-дура все-таки ездит смотреть, и итальянцы о них трутся, наживаются.

– Полноте, полноте… Что вы говорите! – махнула рукой Глафира Семеновна.

– Верно. Как в аптеке, верно… – стоял на своем Конурин. – Итальянцы народ бедный, все больше шарманщики, акробаты, музыканты, кто на дудке, кто на гитаре, – вот они и боятся свою гору потушить. Опасность… Что им опасность! Хоть и опасность, а все-таки потерся от иностранного ротозея – и сыт.

Конурин еще раз зевнул, прищурил глаза и стал усаживаться поудобнее.

– Опять спать! Вы уж не спите больше. Сейчас приедем в Неаполь, – остановила его Глафира Семеновна.

– Да неужто сейчас? А я хотел сон свой доспать. Можете вы думать, какой я давеча сон видел, когда вы меня разбудили, крикнувши про море! И разбудили-то на самом интересном месте. Вижу я, что будто мы еще все в Риме и пью я чай у папы римской.

– Сочиняйте, сочиняйте!

– Ей-ей, не вру! Гостиная комнатка будто эдакая чистенькая, где мы сидим, канарейка на окне, столик красной салфеткой покрыт, самовар… Точь-в-точь как вот я у одного игумена в Новгородской губернии чай пил.

– Как ты можешь папу видеть во сне, когда ты наяву его не видел! – усомнился Николай Иванович.

– А вот поди ж ты, во сне видел. На менялу Никиту Платоныча будто он похож, и разговорчивый такой же… Спрашивает будто он меня: «А едят ли у вас в Питере наши итальянские макароны?»

– Вздор! Как ты мог с ним разговаривать, ежели папа только по-итальянски говорит.

– Чудак-человек! Да ведь это во сне. Мало ли что может привидеться во сне. Отлично будто говорит по– русски. Потом наклонился он будто бы ко мне…

– Пустяки. И слушать про глупости не хочу, – сказала Глафира Семеновна и отвернулась к окну.

– Наклонился он будто бы ко мне, улыбается и шепчет: «Хотя, говорит, Иван Кондратьич, нам, по нашей итальянской вере, вашей русской водки и не полагается пить, а не долбанем ли мы с вами по баночке?»

– Врешь! Врешь! Сочиняешь! Чтоб папа водку с тобою пил! Ни в жизнь не поверю! – воскликнул Николай Иванович.

– Да ведь это же во сне. Пойми ты, что во сне. И только он мне это сказал – вдруг Глафира Семеновна кричит – «море», и я проснулся. Такая досада! Не проснись – выпил бы с папой по собачке нашей православной водчишки.

– Дурака из себя ломаешь, дурака. Брось!

– Даю тебе слово. Побожиться готов. И ведь как все это явственно!

– Смотрите, смотрите! Везувий показался! – крикнула Глафира Семеновна, указывая рукой в окно. – Вот это получше вашего папы с водкой. Ах, какая прелесть!

– Где? Где? – заговорили мужчины, встрепенувшись, и тоже стали смотреть в окно.

Перед ними на голубом горизонте, при закате солнца виднелся буро-фиолетовый, несколько раздвоенный вверху конус Везувия. Тонкой струйкой, постепенно расплываясь в маленькое облачко, из его кратера выходил дым.

– Это-то Везувий? – спрашивал Конурин, ожидавший совсем чего-то другого.

– Ну да. Видите, дымится, – отвечала Глафира Семеновна.

– А где же пламя-то? Где же огненные головешки?

– Боже мой, да разве можно при дневном свете и на таком далеком расстоянии видеть огонь и головешки! Это надо вблизи и ночью смотреть.

– Признаюсь, и я воображал себе Везувий иначе, – сказал Николай Иванович.

– Да неужели ты его не видал на картинах! На картинах он точь-в-точь такой.

– На картинах-то я и видел, что он пышет и даже зарево…

– Да ведь это ночью, это ночной вид.

– Не боюсь я такого Везувия, не боюсь. Ежели он и вблизи будет такой же, то куда угодно с вами пойду. Ничего тут опасного. Дымящаяся труба на крыше – вот и все… – решил Конурин.

Разбойничья гостиница

Поезд остановился. На платформе неаполитанской станции толпился народ. Преобладали грязные, донельзя запятнанные черные шляпы с широкими полями. Из-под шляп выглядывали коричневые загорелые лица в черных как уголь бородах, в усах, с давно небритыми подбородками. То там, то тут мелькали затянутые в рюмочку офицеры в узких голубовато-серых штанах, в донельзя миниатюрных кепи, едва приткнутых на голову.

– Ботега! Ботега! Или нет, не ботега… Фачино! Фачино! – кричала высунувшаяся из окна вагона Глафира Семеновна, узнав из книжки итальянских разговоров, что носильщика зовут «фачино», и подзывая его к себе.

Носильщик в синей блузе и с бляхой на груди вскочил в купе вагона.

– Вот… Тре саквояж… Дуо подушки… Алле… Вентурино нам и пусть везет в альберго, – отдавала она приказ, вставляя итальянские слова.

Носильщик потащил ручной багаж на подъезд станции. Там Ивановы и Конурин сели наугад в первый попавшийся омнибус, оказавшийся принадлежащим гостинице «Бристоль», и поехали.

От станции сначала шла широкая улица, но потом потянулись узенькие переулки, переулки без конца, грязные, вонючие, как и в Риме, со старыми домами в несколько этажей, с лавчонками съестных припасов, цирюльнями, где грязные цирюльники в одних жилетах, с засученными по локоть рукавами серых от пыли рубах брили сидящим на самых порогах посетителям щетинистые подбородки. Тут же варились на жаровнях бобы и макароны, тут же народ ел их, запихивая себе в рот прямо руками, тут же доили коз прямо в бутылки, тут же просушивали грязное тряпье, детски тюфяки, переобувались. Около лавчонок бродили тощие собаки, ожидающие подачки.

– Боже мой, грязь-то какая! – восклицала Глафира Семеновна. – Вот бы нашей кухарке Афимье здесь пожить. Она каталась бы здесь как сыр в масле. Она только и говорит, что при стряпне чистоты не напасешься, что на то и кухня, чтобы в ней таракан жил.

Дорога шла в гору. Запряженные в омнибус мулы еле тащили экипаж по переулкам. Наконец переулки кончились, кончился и подъем в гору, выехали на Корсо Виктора Эммануила – широкую улицу с проходящей по ней конно-железной дорогой и обстроенной домами новейшей постройки. Улица шла по высокой горе и представляла собой террасу, дома находились только на одной стороне, поднимающейся в гору, сторона же к скату имела как бы набережную, была обнесена каменным барьером, и через него открывался великолепный вид на Неаполь, на море. Дома спускались к морю террасами. Надвигались сумерки. Видневшийся вдали Везувий уже начинал багроветь заревом.

– Иван Кондратьич, видите, как горит Везувий? – указывала Глафира Семеновна Конурину.

– Вижу, вижу, но я все-таки воображал его иначе. Это что за топка! У нас по Николаевской железной дороге мимо Колпина проезжаешь, так из трубы железопрокатного завода куда больше пламя выбивает.

Омнибус остановился около гостиницы. Послышались звонки. Зазвонили в большой колокол, подхватили в маленькие колокольчики. Выбежали швейцар и помощник швейцара в фуражках с золотым галуном, выбежала коридорная прислуга в зеленых передниках, выскочил мальчик в венгерке с позументами и в кепи, выбежал управляющий гостиницей, элегантный молодой человек в пенсне и с двумя карандашами за правым и левым ухом. Все наперерыв старались вытаскивать багаж из омнибуса и высаживать приезжих.

– Дуе камера… – начала было Глафира Семеновна ломать итальянский язык, но прислуга заговорила с ней по-французски, по-немецки и по-английски.

– Madame parle français? – спросил ее элегантный управляющий и, получив утвердительный ответ, повел садиться в карету подъемной машины.

Николай Иванович и Конурин шли сзади.

Скрипнули блоки подъемной машины – и вот путешественники в коридоре третьего этажа. Вдруг в коридоре раздалась русская речь:

– Иди и скажи им, подлецам, что ежели у них сегодня опять к обеду будет баранье седло с макаронами и черный пудинг, то я, черт их дери, обедать не намерен.

На площадке стоял молодой человек в клетчатой пиджачной паре, с капулем на лбу, в пестрой сорочке с упирающимися в подбородок воротничками, в желтых ботинках, с кучей брелоков на массивной золотой цепочке, с запонками размером с блюдце в рукавчиках сорочки. Перед ним помещался довольно потертый, средних лет мужчина, с длинными волосами и с бородкой клинышком. Он был маленький, худенький, тщедушный, и платье висело на нем как на вешалке.

– Разве только узнать, какое меню сегодня к обеду, а ведь переменять блюда они для нас не станут, – отвечал маленький и худенький человечек.

– Ты не рассуждай, а иди.

– Русские! – невольно вырвалось у Глафиры Семеновны восклицание, и она толкнула Николая Ивановича в бок.

– Точно так-с, мадам, русские, – отвечал молодой человек. – Позвольте представиться. Из Петербурга… Продажа пера, пуху, полупуху, щетины и волоса наследников Аверьяна Граблина. Григорий Аверьяныч Граблин, – отрекомендовался молодой человек. – А это господин художник-марало из Петербурга Василий Дмитрич Перехватов. Взял его с собой в заграницу в переводчики. Нахвастал он мне, что по-итальянски лучше самого певца Мазини говорит, а оказалось, что сам ни в зуб и только по-французски малость бормочет, да и то на жидовский манер.

– Очень приятно… – проговорила Глафира Семеновна, кланяясь, и подала Граблину и Перехватову руку. – И мы из Петербурга. Вот муж мой, а вот наш приятель.

Назвали себя и Николай Иванович с Конуриным и протянули руки новым знакомым.

– Так иди и объяви насчет бараньего седла и пудинга, – еще раз отдал приказ Граблин Перехватову. – И чтоб этой самой бобковой мази из помидоров к рыбе больше не было.

Перехватов почесал затылок и нехотя медленно стал спускаться с лестницы. Управляющий гостиницей повел Ивановых и Конурина показывать комнаты. Граблин, заложа руки в карманы брюк, шел сзади.

– Самая разбойничья гостиница эта, куда вы попали, – говорил он Ивановым и Конурину.

– Да ведь они все за границей разбойничьи, – отвечал Конурин.

– Нет, уж эта на отличку. Я пол-Европы проехал, а такого разбойничьего притона не видал… За маленький сифон содовой воды полтора франка лупят. Вина меньше пяти франков за бутылку не подают. Кроме того, здесь английское гнездо. Вся гостиница занята англичанами. Англичанин на англичанине ездит и англичанином погоняет, и потому в гостинице только и душат всех английской едой. К завтраку баранина с макаронами и бобами и к обеду баранина, к завтраку черный пудинг и к обеду черный пудинг, а меня угораздило здесь взять пансион на неделю. Три дня уж живу и хочу сбежать от мерзавцев. Решил, ежели сегодня опять баранье седло и бобковая мазь к обеду, плюну на пансион и поеду в другой ресторан обедать.

– Нет… нет… Мы с пансионом ни за что комнат не возьмем, – отвечал Николай Иванович. – Зачем себя стеснять!

– Ну, то-то. Послушайте… Вы еще не обедали? Умойтесь, переоденьтесь и поедемте вместе обедать в ресторан против театра Сан-Карло, – предложил Граблин. – Я вчера там ужинал после театра. Отличный ресторан, и дешевую шипучку подают. Черт с ней, с здешней гостиницей! Глаза бы мои не глядели на этих паршивых англичан. Англичанки – рожи, у мужчин красные хари. Право, не могу я жрать здешней бобковой мази из помидоров, а они ею рыбу поливают. И кроме того, вся еда на таком перце, что весь рот тебе обдерет. Так поедем? Уж очень я рад, что со своими русопетами-то повстречался.

– Да погодите, погодите. Дайте нам прежде привести себя в порядок, – сказала Глафира Семеновна.

Ивановы и Конурин выбрали себе комнаты и начали умываться после дороги.