Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Завтрак в шарабане

Как только шарабан с путешественниками показался на съестном рынке, от лавок, от котлов с варящимися макаронами и бобами отделились десятки нищих, выпрашивавших себе подаяние, и побежали за шарабаном. Тут были и взрослые, и дети, были здоровые и увечные, старики и полные сил юноши, женщины с трудными ребятами на руках. Лохмотья так и пестрели своим разнообразием, на все лады повторялось слово «монета». Они цеплялись и буквально лезли в шарабан. Некоторые стояли уже на подножках шарабана. Кучер разгонял их бичом, кондуктор спихивал с подножек, но тщетно: согнанные с одной стороны догоняли экипаж и влезали с другой стороны. Некоторые мальчишки, дабы обратить на себя особенное внимание, катались колесом, забегали вперед и становились на голову и на руки и выкрикивали слово «монета». Пожилой англичанин кинул на дорогу несколько медяков. Нищие бросились поднимать их, и началась свалка. Толпа на некоторое время отстала от шарабана, но, подняв монеты, догнала путешественников вновь. Некоторые были уже с поцарапанными лицами. Это показалось путешественникам забавным, и монеты стали кидать все. Кидал и Конурин, кидал и Граблин. Граблин забавлялся тем, что норовил попасть какому-нибудь мальчишке монетой прямо в лицо, что ему и удавалось. Свалки происходили уже поминутно. В них участвовали и женщины с грудными ребятами. Они клали ребят на мостовую и бросались поднимать монеты. Два мальчика с разбитыми в кровь носами уже ревели, но все-таки кидались в толпу бороться из-за медяка. Так длилось версты две, пока не кончился громадный съестной рынок, служащий столовой матросам, судорабочим и носильщикам, шнырявшим по берегу моря около судов. Наконец, нищие стали отставать.

За рынком начались макаронные фабрики. Сырые, только что сделанные макароны тут же и просушивались на улице, повешенные на деревянных жердях. Около них бродили и наблюдали за сушкой рабочие, темные от загара, с головами повязанными тряпицами, босые, с засученными выше колен штанами, с расстегнутыми воротами грязных рубах, с голыми до плеч руками. Двое– трое из них тоже подбежали к шарабану и предлагали сделанные из макаронного теста буквы. Англичане купили у них себе свои инициалы, купила и Глафира Семеновна себе буквы G и I. Дорога пошла в гору. Начался пригород Неаполя. Показались виноградники, фруктовые сады. Цвел миндаль, цвели вишни, цвели люпины и конские бобы, посаженные между деревьями. Везувий сделался уже яснее и темнел на голубом небе темнобурым пятном покрывающей его застывшей лавы. Дым, выходящий из его кратера и казавшийся в Неаполе легкой струйкой, теперь уже превратился в изрядное облако. Пахло серой. На смену оборванным нищим появились по правую и по левую стороны дороги не менее оборванные музыканты с гитарами и мандолинами. Они встречали экипаж с музыкой и пением и провожали его, идя около колес. Они пели неаполитанские народные песни, и пели очень согласно.

– Все ведь это Мазини и Николини разные, – заметил Граблин. – Вон глазища-то какие! По ложке. Дурачье, что не едут к нам в Питер. Сейчас бы наши наитальянившиеся психопатки и туфли бисером шитые им поднесли, и полотенца с шитыми концами. Эво, у бородача голосище-то какой! Патти! Патти! – закричал он, указывая пальцем.

Из-за угла каменного забора выскочила смуглая растрепанная красивая девушка и, пощипывая гитару, запела и заплясала, кружась около колес.

– Какая же это Патти! – улыбнулась Глафира Семеновна. – Скорей Брианца. Танцовщица она, а не певица.

– Однако же поет. Поет и пляшет. Эй, Травиата! Катай Травиату!

Девушка кивнула, перестала плясать и запела из «Травиаты».

– Фу-ты пропасть! Чумазая, совсем чумазая, а «Травиату» знает, – удивился Николай Иванович.

– Чумазая… Это-то и хорошо. Приезжай она к нам в Питер, какой-нибудь хлебник с Калашниковской пристани, не жалея, тысячу кулей муки в нее просадит, нужды нет, что у нас неурожай, – заметил Кокурин. – Ведь в ихней-то сестре чумазость и ценится.

На подножки экипажа стали вскакивать и оборванцы без мандолин и гитар и предлагали свои услуги как чичероне.

– Этим еще что надо? – спросил Николай Иванович.

– Предлагают свои услуги как проводники на Везувии, – отвечал Перехватов.

– Проводники? Не надо! Не надо! Ну их!

Проводникам махали руками, чтобы они отстали, но они не отставали и шли за экипажем. Чем дальше, толпа их все увеличивалась и увеличивалась. Экипаж взбирался по крутым террасам на гору почти шагом. Проводники рвали попадающиеся по дороге цветы люпина, ветки цветущих миндальных деревьев, колокольчики, растущие около каменных заборов, делали из них букеты и, скаля белые зубы, подавали и совали букеты дамам. Кучер и кондуктор пробовали их отгонять, но они затеяли с ними перебранку.

– Николай Иваныч, ты все-таки постарайся отвернуть свой кинжал и вынуть из палки, – заметила мужу Глафира Семеновна.

– Зачем?

– Да кто их знает! Может быть, эти черти бандиты. Видишь, они не отстают от нас, а мы скоро въедем в пустынные места. Вынь кинжал.

– Ну, вот… нас с кучером и кондуктором одиннадцать человек.

– А их больше. Право, я боюсь.

– Господа! Да скоро ли же привал будет! Едем, едем и ни у какого ресторана не остановились! – воскликнул Граблин. – Я есть хочу.

– Да ни одного хорошего ресторана еще не попалось, – отвечал Перехватов. – Говорят, хороший ресторан у станции канатной железной дороги. Вон она чуть-чуть на горе виднеется.

– И до тех пор все ждать? Не желаю я ждать.

– Хотите в шарабане закусить? – предложила Глафира Семеновна. – С нами и коньяк, и красное вино, и бутерброды.

– Само собой, хочу. Эти английские мореплаватели не дали мне давеча выпить даже чашку кофею.

Глафира Семеновна достала корзинку с провиантом, и начался в шарабане легкий завтрак, перед которым, однако, мужчины в один момент до половины выпили бутылку коньяку и окончили бы ее до дна, но Глафира Семеновна сказала:

– Господа, да предложите вы англичанам-то выпить. Неучтиво не предложить… Едем вместе…

– Мусью! Вулеву тринкен? – протянул Конурин пожилому англичанину серебряный стаканчик и бутылку.

Англичане не отказались, выпили и в свою очередь достали корзинку с провизией, где у них был джин и портвейн, и предложили русской компании. Выпили и русские. Англичанка предлагала всем тартинки с мясом, протянула тартинку и Граблину.

– С бараньим седлом, да, пожалуй, еще с бобковой мазью. Нон… мерси… – замахал руками Граблин, отшатнувшись от нее. – Вишь, с чем подъехала! Тринкен – вуй, а баранье седло – ах, оставьте.

Завязался разговор между русской компанией и англичанами. Хотя англичане говорили по-английски, а русские по-русски, но с прибавлением пантомим кое– как понимали друг друга. Пожилой англичанин с любопытством рассматривал серебряный стаканчик с чернью и просил у Николая Ивановича продать ему этот стаканчик или променять на дорожный карманный прибор, состоящий из вилки, ножика, штопора и ложки. Англичанка подносила всем портвейн из хрустальной рюмки. Конурин взял от нее рюмку и, собираясь проглотить ее содержимое, крикнул:

– Вив англичан!

– Зачем? С какой стати? Очень нужно! Ну их к черту! – дернул его за рукав Граблин и пролил портвейн. – Англичане самое пронзительное сословие, а вы за их здоровье…

– Да ведь тут русское радушие… – начал было Конурин, принимая от англичанки другую рюмку.

– Брось, плюнь… Вон она тебя еще черным пудингом дошкуривать хочет. Что такое? Мне предлагает? Нет, мерси, мадам. Мне этот черный пудинг-то и в гостинице за три дня надоел! – опять замахал руками Граблин и прибавил: – Ешь, мадам, сама, коли так вкусно.

Вино разгорячило путешественников. В шарабане делалось все шумнее и шумнее. Пригород Неаполя с фруктовыми садами и виноградниками остался внизу, экипаж взобрался уже на большую крутизну, с которой открывался великолепный вид на Неаполь, на его окрестности, на море и на острова Неаполитанского залива.

– Сорренто… Капри… Иския… – указывал кондуктор на очертания их в море.

Ехали в это время по совершенно бесплодной местности, покрытой бурой застывшей лавой. Ни куста, ни травы, ни птицы, ни даже какого-либо летающего насекомого не было видно вокруг. Воздух, пропитанный серой, сделался удушлив. Толпа проводников, сопровождавших экипаж, исчезла, и только двое из них, особенно назойливых, шли около колес, поднимали с дороги куски лавы и совали их путешественникам.

Прощальные письма

Николай Иванович взглянул на часы. Был двенадцатый час. Поднимались в гору уже около трех часов, а все еще Везувий был далеко. Солнце так и пекло. Мулы, запряженные в экипаж, взмылились, пот с них так и стекал, капая с животов, и кучер просил остановиться и дать мулам отдых. На одной из террас остановились. Англичане тотчас же вынули свои бинокли и начали рассматривать виды на море и на Везувий. Конурин попросил у одного из англичан бинокля и тоже взглянул на Везувий.

– Ничего нет страшного, – сказал он. – Ехал я сюда, так сердце-то у меня дрожало, как овечий хвост, а теперь я вижу, что все это зря. Признаюсь, эту самую огнедышащую гору я себе совсем иначе воображал, думал, что тут и не ведь какое пламя и дым и головешки летят, а это так себе, на манер пожара в каменном доме: дым валит, а огня не видно.

– Погоди храбриться-то, ведь еще не подъехали к самому-то пункту, – отвечал Николай Иванович.

– И я совсем иначе воображал, – прибавил Граблин. – Говорили, что теперь на Везувий проезжая дорога, на каждом шагу рестораны, а тут пустыня какая-то.

– А вон, должно быть, вдали ресторан стоит.

Действительно, на буро-сером грунте виднелось белое каменное здание.

– Так что ж мы на пустынном-то месте остановились! – воскликнул Граблин. – Нам бы уж около него привал сделать. Кучер! Коше! Ресторан… Вали в ресторан… – указывал он на здание. – Выпить смерть как хочется, а мы и свои, и английские запасы все уничтожили.

– Вольно же вам было с одного на каменку поддавать, – сказала Глафира Семеновна. – Сельтерской воды бутылочка, впрочем, есть. Хотите?

– Что же мне водой-то накачиваться! Я уже теперь на хмельную сырость перешел. Коше! Ресторан… Скорей ресторан. На чай получишь. Да переведи же ему, Рафаэль, чтоб он ехал!

– Видишь, животины измучились. Дай им вздохнуть. Хуже будет, как на дороге упадут.

Сделав отдых, стали взбираться выше. Белое здание становилось все ближе и ближе, вот уже экипаж и около него.

– Стой, стой, кучер! – кричал Граблин, хватая кучера за плечо. – Ребята! Выходите. Наконец-то приехали к живительному источнику.

– Погоди, постой радоваться. Это вовсе не ресторан, а обсерватория, – отвечал Перехватов.

– Как обсерватория? Что ты врешь!

– Да вот надпись на доме. Читай.

– Как я могу читать, ежели не по-нашему написано! Впрочем, obser…. Обсерватория и есть. Да, может быть, это так ресторан называется? Выйди из экипажа и спроси, нельзя ли тут выпить коньячишку или хоть красного вина.

– Да нет же, нет, это настоящая обсерватория для наблюдения за небесными планетами и звездами.

– Тьфу ты пропасть! Подъезжал, радовался – и вот какое происшествие! Да ты толкнись на обсерваторию-то… Может быть, и на обсерватории выпить дадут.

– Какая же выпивка на обсерватории!

– Ничего не значит. Какая может быть выпивка в аптеке? Однако помнишь, в Париже раз ночью нам настойку на спирте в лучшем виде приготовили в аптеке, когда мы честь честью попросили и сказали, что для русь, для русских.

– В аптеке спирты есть, а на обсерватории какие же спирты! Господа! Может быть, хотите слезть здесь и посмотреть в телескоп на планеты, то тут даже приглашают. Вот и надпись, что вход свободный, – предложил Перехватов.

– Черт с ними с планетами! Что нам планеты! Нам не планеты нужны, а стеклянный инструмент с хмельной сыростью.

Из дверей обсерватории выбежал сторож в форменном кепи, подбежал к экипажу и забормотал по-итальянски, приглашая жестами выйти путешественников из экипажа.

– Одеви русь есть? Коньяк есть? Вен руж есть? – спрашивал его Граблин.

Сторож выпучил глаза и улыбнулся.

– Чего ты смеешься, итальянская морда? Черти! Обсерваторию выстроили, а нет чтобы при ней ресторанчик завести. Это же тогда на ваши планеты будет смотреть, ежели у вас никакой выпивки получить нельзя, – продолжал Граблин.

– Алле, коше, алле! – кричала Глафира Семеновна кучеру. – Я не понимаю, господа, что тут зря останавливаться! Судите сами: какой может быть коньяк в обсерватории!

– Позвольте… В аптеке же пили.

Экипаж стал взбираться дальше. Показалась застава с караулкой. Вышел опять сторож, остановил экипаж и стал спрашивать билеты на право проезда на Везувий. Англичане, запасшиеся билетами еще в гостинице, предъявили свои билеты, у русских не было билетов. Все они недоумевали: какие билеты? Перехватов вступил в переговоры со сторожем. Пущена была в ход смесь французского, немецкого и итальянского языков с примесью русских слов. Оказалось, что за шлагбаум, на откупленную английской компанией Кука вершину Везувия, можно приехать, только взяв билет, стоящий двадцать франков с персоны. Билет этот дает право на проезд по железной дороге к вершине Везувия и обратно, а также и на право восхождения от вершины к самому кратеру в сопровождении рекомендованного компанией Кука проводника. Перехватов перевел все это своим русским спутникам.

– Двадцать франков с носа! Фю-фю-фю! – просвистал Конурин. – А нас пятеро, стало быть, выкладывай сто франков? Однако… Да ведь на эти деньги можно двадцать бутылок итальянской шипучки асти выпить. Господа! Да уж стоит ли нам и ехать?

– Иван Кондратьич! Да вы никак с ума сошли! – воскликнула Глафира Семеновна. – Нарочно мы для Везувия в Неаполь стремились, взобрались до половины на гору, и, когда Везувий у нас уже под носом, вы хотите обратно?.. Да ведь это срам! Что мы скажем в Петербурге, ежели нас спросят про Везувий наши знакомые?

– А то и скажем, что были, мол, видели его во всем своем составе. Как про папу римскую будем говорить, что видели, так и про Везувий.

– Нет, нет! На это я не согласна. Вы можете оставаться здесь при караулке у шлагбаума, а мы поедем, Николай Иваныч! Плати сейчас деньги. Покупай билеты!

– Изволь, изволь… Непременно вперед ехать надо. И я не согласен ехать обратно. Я уже сказал тебе, что, пока не закурю папироски от этого самого Везувия, до тех пор не буду спокоен, – отвечал Николай Иванович и вынул два золотых. – Покупай, Иван Кондратьич, билет. Полно тебе сквалыжничать.

– Да ведь почти полтора пуда сахару это удовольствие-то стоит, ежели по нашей петербургской торговле сравнить, – отвечал Конурин, почесывая затылок. – Эх, где наше не пропадало! Мусью! Бери золотой… Давай билет.

– А мне, стало быть, два золотых выкладывать, за себя и за Рафаэля? – вздохнул Граблин. – Два золотых… на наши деньги по курсу шестнадцать рублей… Сколько это пуху-то из нашей лавки продать надо, ежели на товар перевести?.. Ежели полупуху, то… Ну, да чего тут! Букашкам-таракашкам из мамзельного сословия по капернаумам разным и больше отдавали. Вот, Рафаэлишка, и за тебя золотой плачу, а ты этого, подлец, не чувствуешь и как что – сейчас про меня: «Дикий да дикий». А дикий-то за недикого платит.

Билеты были взяты, и экипаж продолжал взбираться по террасам к вершине Везувия. Ясно уже обозначилось вверху беловатое здание станции железной дороги, виднелся самый железнодорожный путь, ведущий почти отвесно на самую крутизну, можно было уже видеть и маленький вагончик, который воротом втягивали наверх. Все смотрели в бинокли.

– Неужто и нас также потянут на канате? – спрашивал Конурин.

– А то как же? – отвечал Николай Иванович.

– А вдруг канат сорвется и вагон полетит кверху тормашками?

– Ну, уж тогда пиши письмо к родителям, что, мол, аминь. И костей не соберешь.

– Фу-ты пропасть! И это за свои-то кровные деньги! Оказия… Уж письмо к жене перед поднятием не написать ли, что, мол, так и так… Вексель бы ей переслать. Вексель при мне Петра Мохова на полторы тысячи есть.

– Ах, Иван Кондратьич, как вам не стыдно так бояться! Я женщина, да не боюсь, – сказала Глафира Семеновна.

– Погоди храбриться-то очень, ведь еще не села в вагон, – заметил ей муж.

– И сяду, и в лучшем виде сяду, и все-таки не буду бояться.

– Да ведь в случае чего, можно и на станции остаться, ведь не принудят же меня по этой проклятой железной дороге подниматься, ежели я не желаю? – опять спросил Николая Ивановича Конурин.

– Само собой.

– Ну, так, может быть, я только до железной дороги доеду, а уж насчет вагона-то – бог с ним. Право, при мне денег много и, кроме того, вексель, даже два.

– Да уж сверзишься вниз, так что тебе!

– Чудак-человек, у меня жена дома, дети. Ты с женой вниз полетишь, так вас два сапога пара, так тому и быть, а я вдову дома оставлю. Уф, страшно! Смотри, какая крутизна. Пес с ним и с Везувием-то!

– Трус.

– Мазилкин! Рафаэль! Да что ж ты самого главного– то не узнал, – начал Граблин, обращаясь к Перехватову. – Там на станции буфет есть?

– Есть, есть, и даже можно завтрак по карте получить.

– Ну, так теперь я ничего не боюсь. Дернуть поздоровее горького до слез, так я куда угодно. На всякую отчаянность готов.

– Ну а я, должно быть, в ресторане и останусь. Нельзя мне… Векселей при мне на полторы тысячи рублей да еще деньги… Кабы векселей не было – туда-сюда… – порешил Конурин.

Наконец подъехали к самой станции. На дворе ржали лошади, кричали ослы.

В бесчувствии чувств

Станция канатной железной дороги стояла примкнутой у почти отвесной скалы, покрытой темно-бурой остывшей лавой, местами выветрившейся в мелкий песок. По скале чуть не стоймя были проложены на пространстве приблизительно трех-четырех верст рельсы, и по ним поднимался и спускался на проволочных канатах, путем пара, открытый вагончик на десять– двенадцать мест. Путешественники тотчас же бросились осматривать дорогу. В это время вагон спускался с крутизны. Визжали блоки, кондуктор трубил в рожок. Глафира Семеновна закинула кверху голову и невольно вздрогнула.

– Фу, как страшно! – проговорила она. – И не едучи-то дух захватывает.

Передернуло всего и Николая Ивановича.

– Не поедешь? – спросил он.

– Да как же не ехать-то? Ведь срам. Столько времени поднимались на лошадях, взяли билеты, находимся уже на станции, и вдруг не ехать! Ведь ездят же люди. Вон спускаются.

– Оборвется канат, слетишь – беда. И костей не соберут, – покачал головой Конурин.

– По-моему, по такой дороге только пьяному в лоск и ехать. Пьяному море по колено, – заметил Граблин.

– Только уж ты, Григорий Аверьяныч, пожалуйста, не очень нализывайся. Вывалишься из вагона пьяный, еще хуже будет, – сказал Перехватов.

– А ты держи и не допускай меня вываливаться. На то ты и взят для компании.

– Нет, нет… Боже вас избави. Ежели вы будете пьяны, я с вами не поеду, – заговорила Глафира Семеновна.

– Позвольте… Нельзя же для храбрости не хватить. Ведь это какая-то каторжная дорога.

В это время спустился вагон с семью пассажирами. Среди пассажиров находилась и какая-то дама-немка. Она была бледна как полотно и сидела с полузакрытыми глазами. Помещавшийся рядом с ней довольно толстый немец с щетинистыми усами давал ей нюхать спирт из флакона. Из вагона ее вывели под руки.

– Вот уж охота-то пуще неволи! – покачал головой Николай Иванович. – Уж ехать ли нам, Глаша? – спросил он жену. – Видишь, дама-то как… чуть не в бесчувствии чувств.

– Да, конечно, не поедемте, – подхватил Конурин. – Ну ее к черту, эту дорогу!

– Нет, нет, я поеду! Я зажмурюсь во время езды, но все-таки поеду, – решила Глафира Семеновна. – Помилуй, нахвастали всем в Петербурге, что будем на Везувии, и вдруг не быть!

– Да в Петербурге-то мы станем рассказывать, что были на самой вершине, что я даже папироску от кратера закурил. Ты думаешь, они нас выдадут? – кивнул Николай Иванович на товарищей. – Нисколько не выдадут. Ведь и они же не будут подниматься, ежели мы не поднимемся.

– Я поднимусь, – сказал Перехватов.

– И я, и я с вами, а вы, господа, как хотите, – твердо сказала Глафира Семеновна.

Посмотрев дорогу, все отправились в ресторан при станции. Жутко было всем, но каждый храбрился. Компания англичан спутников сидела уже в ресторане за столом и завтракала. Кроме них завтракали и еще англичане, приехавшие в другой компании, также причудливо одетые. Один был в шотландской шапке, с зелеными и красными клетками по белому фону, и в таком же пиджаке, застегнутом на все пуговицы и увешанном через плечо на ремнях фляжкой, кожаным портсигаром, зрительной трубой, круглым барометром. Завтрак был по карте. Англичанам подавали что-то мясное. Граблин подошел к столу, заглянул в блюдо и воскликнул:

– Ну, так я и знал! Баранье седло с бобковой мазью из помидоров. Фу-ты пропасть! Это ведь для них, это ведь для англичан. В Неаполе только англичанам и потрафляют.

– Да ведь это оттого, что их много путешествует по Италии, – отвечал Перехватов. – А русских-то сколько? Самые пустяки. Ведь вот сколько времени ездим, а только на одну русскую компанию и наткнулись.

– Плевать мне на это!

Завтрак прошел невесело и кончился скандалом. Все остерегались пить, кроме Граблина, который, как говорится, так и поддавал на каменку, в конце концов, окончательно напился пьян и стал придираться к англичанам. Перехватов останавливал его, но тщетно. Граблин передразнивал их говор, показывал им кулаки, ронял их стаканы, проливая вино, англичанку в шляпке грибом, свою спутницу по шарабану, называл «мамзель-стриказель на курьих ножках». Англичане возмутились, загоготали на своем языке и повскакали из-за стола, собираясь пересаживаться за другой стол. Глафира Семеновна бросилась к Граблину, стала его уговаривать не скандалить и с помощью Перехватова увела в другую комнату. Граблин еле стоял на ногах. Его усадили в кресло. Ворча всякий вздор и уверяя Глафиру Семеновну, что только для нее он не подрался с седым англичанином, он спросил себе бутылку асти, выпил залпом стакан и стал дремать и клевать носом. Через несколько минут он спал.

– Пусть спит, а мы поедем на вершину Везувия одни, – сказал Перехватов. – К нашему возвращению он проспится. Нельзя его брать с собой в таком виде. Он из вагона вывалится. Да ведь и от вагона до кратера надо изрядно еще пешком идти. Здесь ему отлично… В комнате он один. Слуге дадим хорошенько на чай, чтобы он его покараулил, – вот и будет все по-хорошему.

– Ужасный скандалист! – покачала головой Глафира Семеновна.

– Совсем саврас без узды. Видите ли, сколько я от него натерпелся в дороге! – вздохнул Перехватов. – Ведь в каждом городе у него скандал, да не один. Ведь только желание образовать себя путешествием, поглядеть в Италии на образцы искусства и заставило меня поехать с ним, а то, кажется, ни за что бы не согласился с ним ездить.

Вошли Конурин и Николай Иванович.

– Успокоился раб божий Григорий? – спросил Конурин.

– Спит. Да оно и лучше. С ним просто несносно было бы в вагоне. Едемте скорей на вершину Везувия, – торопил Перехватов.

Он вынул у спящего Граблина часы, кошелек и бумажник, поручил наблюдать за ним слуге, и все отправились садиться в вагон.

– Глаша, Глаша, я захватил для тебя бутылку содовой воды. В случае чего, так чтоб отпоить тебя, – сказал Николай Иванович.

– Смотри, не пришлось бы тебя самого отпаивать водой, – был ответ.

– Святители! Пронесите благополучно по этой каторжной дороге! – шептал Конурин. – И чего, спрашивается, мы лезем? За свои деньги и прямо на рогатину лезем.

– Так вернись и оставайся вместе с Граблиным, – сказал Николай Иванович.

Конурин колебался.

– Да уж и то лучше, не остаться ли? Ведь на тысячу восемьсот рублей у меня векселей в кармане. Свержусь, так кто получит? – сказал он, но тут же махнул рукой и решительно прибавил: – Впрочем, на людях и смерть красна. Поеду. Погибну, так уж в компании.

– Да полноте вам тоску-то на всех наводить! – заметила ему Глафира Семеновна. – Что это все – погибну да погибну! – где бы бодриться, а вы эдакие слова… Отчего же другие-то не погибают?

– А уж катастрофа один раз была, – сказал Перехватов. – Вагон сорвался с каната, и все, разумеется, вдребезги… Я читал в газетах.

– Не говорите, не говорите, пожалуйста… – замахала руками Глафира Семеновна, бледнея. – Разве можно перед самым отправлением такие речи?.. Как вам не стыдно!

Они уже стояли около вагона. В вагоне сидели их спутники – три англичанина и англичанка и какой-то пожилой, худой и длинный человек неизвестной национальности, облаченный в светлое клетчатое пальто– халат.

– Ежели, Глаша, хочешь, то ведь еще не поздно остаться. Черт с ними, с билетами! – сказал жене Николай Иванович.

– Нет, нет, я поеду.

И Глафира Семеновна вскочила в вагон. Николай Иванович ринулся было за ней, но кондуктор, находившийся в вагоне, отстранил его, захлопнул перекладину и затрубил в рог. Заскрипели блоки, и вагон начал подниматься.

– Стой! Стой, мерзавец! – закричал Николай Иванович кондуктору. – Это моя супруга! Се ма фам! И я должен с ней!..

Но вагон, разумеется, не остановился.

– Что же это такое! – вопил Николай Иванович. – Отчего он нас не пустил? Ведь и места в вагоне свободные были. Неужели их скоты англичане откупили? Господи, да как же так одна Глаша-то там будет! Ах, подлецы, подлецы! Пуркуа? Какое вы имеете право не пускать мужа, ежели взяли его жену! – кинулся он чуть не с кулаками на железнодорожного сторожа, оставшегося на платформе.

Тот забормотал что-то на ломаном французском языке.

– Что он говорит? Что он бормочет, анафема? – спрашивал Николай Иванович Перехватова.

– А он говорит, что хоть в вагоне и есть места, но в настоящее время дозволено поднимать в вагоне только по шести пассажиров и никак не больше. Прежде поднимали по десяти, но канат не выдержал, и произошло крушение, – отвечал Перехватов.

– Боже милостивый, что же это такое! Жена там, а муж здесь! Тьфу ты пропасть!

– Мы поедем со следующим поездом, а она нас там наверху подождет.

Но Николай Иванович был просто в отчаянии. С замиранием сердца смотрел он вверх, махал жене платком и палкой и кричал:

– Глаша! Осторожнее! Бога ради, осторожнее! Зажмурься! Зажмурься! Не гляди вниз! А приедешь наверх, так стой, и ни с места!.. Нас дожидайся! С англичанами не сметь никуда ходить! Понимаешь, не сметь!

Но сверху ни ответа не было слышно, ни ответного знака не было видно.