Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Опьянинские горы

Вниз по канатной железной дороге Ивановы и Конурин спустились без особенных приключений, хотя спуск вообще хуже действует на нервы, чем подъем. В вагоне Глафира Семеновна сидела зажмурившись и шептала молитвы. Николай Иванович сидел напротив нее и бормотал:

– Закрепи дух, закрепи дух, душечка, и вообрази, что ты на Крестовском с гор катаешься. Ведь точь-в– точь как с ледяной горы…

Он несколько раз порывался взять ее за руку, но она всякий раз вырывала свою руку и ударяла его по рукам.

Когда вагон спустился и все вышли на платформу, Конурин даже подпрыгнул от радости и воскликнул:

– Жив, жив, курилка! Теперь уж в полной безопасности! Ура!

– Чего вы орете-то! – набросилась на него Глафира Семеновна. – Словно полоумный.

– Да как же, матушка, не радоваться-то! Из хорошей жизни, от своих собственных капиталов дурак купец взбирался в поднебесье к огненному жупелу и жив остался, ни одного сустава не поломал. Эх, кабы теперь хорошенько супруге моей икнулось! Мадам Конурина! Чувствуешь ли ты там в городе Санкт-Петербурге, что твой Иван Кондратьич забалканское пространство благополучно миновал!

– Апеннинские тут горы, а не Забалканские. Какой еще такой Забалкан в Италии выдумали!

– Ну, Опьянинские, так Опьянинские, мне все равно.

От радости он бормотал без умолку.

– В память оного происшествия при благополучном спускании с этих самых Опьянинских гор надо будет непременно жене какой-нибудь подарок купить. Чем здешнее место славится? – обратился он к Глафире Семеновне.

– Кораллами, черепаховыми изделиями, камеями. Всего этого и мне себе надо купить.

– Все это дрянь. Ну что такое черепаховая чесалка! У меня по случаю спасения от Везувия на подарок жене сто франков ассигновано с текущего счета из-за голенища.

Конурин хлопнул себя по сапогу.

– Хорошую камею даже и за сто франков в золотой оправе не купите, – отвечала Глафира Семеновна.

– А что это за камея такая?

– Медальон с головкой, вырезанный из перламутра. Их в брошках и в браслетах носят. Марья Дементьевна Палубова… Знаете, хлебники такие на Калашниковской пристани есть? Так вот эта самая Марья Дементьевна была в прошлом году с мужем в Италии и роскошнейшую брошку с камеей за полтораста франков себе купила. Преизящная вещица.

– Полтораста франков с текущего счета жертвую!

И Конурин опять поднял ногу и хлопнул рукой по голенищу.

– Да разве ты деньги-то за голенище перепрятал? – спросил Николай Иванович.

– Перепрятал! – подмигнул Конурин. – Пока ты около жены наверху возился, я сейчас присел на камушек, сапог долой и деньги и векселя туда. Думаю, случится родимчик от серного духа, так все-таки эти самые наши черномазые архаровцы не так скоро доберутся до голенища. Ведь какой дух-то там наверху был! Страсть! Словно кто тысячу коробок серных спичек спалил! У меня уж и то от этого духу мальчики в глазах начали показываться. То мальчики, то травки, то вавилоны. Долго ли до греха! Ну а уж теперь аминь, теперь спасены! Ура, Глафира Семеновна!

И Конурин в восторге даже схватил ее за талию.

– Чего вы хватаетесь-то? – отмахнулась та.

– От радости, родная, от радости. Своей жены нет, так уж я за чужую. Пардон. Сейчас в буфете бутылочку асти спросим, чтобы за общее наше здоровье выпить.

В станционном буфете Ивановы и Конурин застали целый переполох. Пьяный Граблин проснулся, хватился своего бумажника и кошелька, которые от него взял на хранение Перехватов, и кричал, что его обокрали. Он сидел без сапог с вывороченными карманами брюк и пиджака, окруженный слугами ресторана, и неистовствовал, требуя полицию и составления протокола. Слуга, которому Граблин был поручен Перехватовым, раз десять старался объяснить на ломаном французском языке с примесью итальянских слов, что деньги Граблина целы и находятся у русских, но Граблин не понимал и, потрясая перед ним сапогами, орал:

– Полис! Зови сюда квартального или пристава, арабская образина! С места не тронусь, пока протокола не будет составлено! Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Вишь, какое воровское гнездо у себя в буфете устроили!

Очевидно, Граблин давно уже неистовствовал. Два стекла в окне были вышиблены, на полу около стола и дивана валялись разбитые бутылки и посуда. Сам он был с всклокоченной прической, с перекосившимся лицом.

– Что вы, что с вами? – подскочил к нему в испуге Николай Иванович.

– Ограбили… До нитки ограбили… Ни часов, ни бумажника, ни кошелька – все слимонили, – отвечал Граблин. – Да и вы, черти, дьяволы, оставляете своего компаньона одного на жертву бандитов. Хороши товарищи, хороши земляки, туристы проклятые! Где Рафаэлька? Я из него дров и лучин нащеплю, из физиономии перечницу и уксусницу сделаю!

– Успокойтесь, Григорий Аверьяныч. Что это вы какой скандал затеяли? Ваши деньги у мосье Перехватова. Все цело, все в сохранности! – кричала Граблину Глафира Семеновна.

– У Перехватова? – понизил голос Граблин. – Ах он, мерзавец! Отчего же он записку не оставил у меня в кармане, что взял мои деньги и вещи?

– Да ведь мы поручили вас здешнему слуге и велели вам передать, чтобы вы о вещах не беспокоились, когда проснетесь, что вещи и деньги у вашего товарища. Вот слуга уверяет, что он несколько раз заявлял вам об этом, что вещи ваши у товарища.

– Может быть, и заявлял, но как я могу понимать, ежели я по-ихнему ни в зуб! Он мне показывал что-то на свой карман, хлопал себя по брюху, но разве разберешь!

– Ах ты, скандалист, скандалист! – покачал головой Конурин.

– Скандалист… Сами вы скандалисты! Бросить человека в разбойничьем вертепе!

– Да какой же тут вертеп, позвольте вас спросить? И как вас можно было вести на Везувий, ежели вы были на манер разварного судака, – пробовала вразумить Граблина Глафира Семеновна.

– Ах, оставьте, пожалуйста, мадам… Я и от дам дерзостей не терплю. Какой я судак?

– Конечно же был на манер судака, соус провансаль. В бесчувствии чувств находился, – прибавил Николай Иванович.

– Довольно! Молчать!

– Пожалуйста, и вы не кричите! Что это за скандалист такой!

– Где Рафаэлька?

Граблину объяснили.

– Ну, пусть вернется, чертова кукла! Я с ним расправлюсь, – проговорил он и начал надевать сапоги, бормоча: – По карманам шарю – нет денег, сапоги снял – нет денег.

– Ах ты, скандалист, скандалист! Смотрите, сколько он набуйствовал, – сказал Конурин, оглядывая комнату. – Посуду перебил, стул сломал, окно высадил.

– Плевать… Заплатим… И не такие кораблекрушения делали, да платили.

– Да ты бы уж хоть нас-то подождал, чтобы справиться о деньгах, саврас ты эдакий.

– Не сметь меня называть саврасом! Сам ты серое невежество из купеческого быта.

Перебранка еще долго бы продолжалась, но Конурин, чтобы утишить ее, потребовал бутылку асти и, поднеся стакан вина Граблину, сказал:

– На-ка вот, поправься лучше с похмелья. Иногда, когда клин клином вышибает, хорошо действует.

Граблин улыбнулся и перестал неистовствовать. В ожидании своих спутников по шарабану – Перехватова и англичан – мужчины стали пить вино, но Глафира Семеновна не сидела с ними. Она в другой комнате рассматривала книгу с фамилиями путешественников, побывавших на Везувии и собственноручно расписавшихся в ней.

Весточки с Везувия

Просмотрев книгу посетителей, побывавших на Везувии, и найдя в ней всего только одну русскую фамилию, какого-то Петрова с супругой de Moscou, Глафира Семеновна взяла перо и сама расписалась в книге: «Г. С. Иванова с мужем из Петербурга».

В это самое время к ней подошел слуга из ресторана и стал предлагать почтовые карточки для написания открытых писем с Везувия. На карточке, с той стороны, где пишется адрес, была на уголке виньетка с изображением дымящегося Везувия и надпись по– французски и итальянски «станция Везувий». Это ей понравилось.

– Николай Иваныч, Иван Кондратьич! Полно вам вином-то накачиваться! Идите сюда, – позвала она мужа и Конурина. – Вот тут есть почтовые карточки с Везувием, и можно прямо отсюда написать письма знакомым.

– Да, да… Я давно воображал написать жене чувствительное письмо… – вскочил Конурин.

– Николай Иваныч! Напиши и ты кому-нибудь. Надо же похвастаться в Петербурге, что мы были на самой верхушке Везувия. Это так эффектно. Помнишь, какой переполох произвели мы в Петербурге во время Парижской выставки, когда написали нашим знакомым письма с Эйфелевой башни. Многие наши купеческие дамы даже в кровь расцарапались от зависти, что вот мы были в Париже и взбирались на верхушку Эйфелевой башни, а они в это время сидели у себя дома с курами в коробу. Гликерия Васильевна даже полгода не разговаривала со мной и не кланялась.

– А ну их, эти карточки! Что за бахвальство такое! – отвечал Граблин, который, выпив вина, в самом деле как– то поправился и пришел в себя.

– Ах, оставьте, пожалуйста… Вы не были на Везувии, так вам и неинтересно. А мы поднимались к самому кратеру, рисковали жизнью, стало быть, как хотите, тут храбрость. Со мной вон два раза дурно делалось, – отвечала Глафира Семеновна.

– Надо, надо написать письмо. Непременно надо, – подхватил Николай Иванович. – Где карточки? Давай сюда.

Началось писание писем. Конурин и Николай Иванович заглядывали в карточку Глафиры Семеновны. Та не показывала им и отодвигалась от них.

– Я только хочу узнать, Глаша, кому ты пишешь, – сказал Николай Иванович.

– Да той же Гликерии Васильевне. Пусть еще полгода не кланяется.

– Ну а я перво-наперво напишу нашему старшему приказчику Панкрату Давыдову.

– Ну что, Панкрат Давыдов! Какой это имеет смысл Панкрату Давыдову! Получит письмо и повесит в конторе на шпильку. Надо таким людям писать, чтоб бегали по Петербургу и знакомым показывали и чтоб разговор был.

– Я в особом тоне напишу, в таком тоне, чтоб всех пронзить.

Николай Иванович долго грыз перо, соображая, что писать, и, наконец, начал.

Написал он следующее:

«Панкрат Давыдович!

По получении сего письма прочти оное всем моим служащим в конторе, складах и домах моих, что я вкупе с супругой моей Глафирой Семеновной сего 4—16 марта с опасностью жизни поднимался на огнедышащую гору Везувий, был в самом пекле, среди пламени и дыма на высоте семисот тысяч футов от земли, и благополучно спустился вниз здрав и невредим. Можете отслужить благодарственный молебен о благоденствии. Николай Иванов».

Прочтя вслух это письмо, Николай Иванович торжественно взглянул на жену и спросил:

– Ну что? Хорошо? Прочтет он в складах и такого говора наделает, что страсть!

– Хорошо-то хорошо, но я бы советовала тебе кому– нибудь из знакомых шпильку подставить, что вот, мол, вы у себя на Разъезжей улице в Петербурге коптитесь, а мы в поднебесье около извержения вулкана стояли, – отвечала Глафира Семеновна.

– Это само собой. Я знаю, на кого ты намекаешь, про Разъезжую-то поминая. На Петра Гаврилыча? Тому я еще больше черта в ступе нагорожу сейчас.

– Позволь… – остановил его Конурин. – Да неужто мы были на высоте семисот тысяч футов?.. Ведь это значит сто тысяч саженей, и ежели в версты перевести…

– Плевать. Пускай там проверяют.

И Николай Иванович снова принялся писать, а минут через пять воскликнул:

– Готово! Вот что я Петру Гаврилычу написал: «Многоуважаемый» и там прочее… «Шлю тебе поклон с высоты страшного огнедышащего вулкана Везувия. Вокруг нас смрад, серный дым и огнь палящий. Происходит извержение, но нас Бог милует. Закурил прямо от Везувия папироску и пишу это письмо на горячем камне, который только что вылетел из кратера. Головешки вылетают больше чем в три сажени величины, гремит такой страшный гром, что даже ничего не слышно. До того палит жаром, что жарче, чем в четверг в бане на полке, когда татары парятся. Здесь на вершине никакая живность не живет и даже блоха погибает, ежели на ком-нибудь сюда попадет. Кончаю письмо. Жена тоже не выдерживает жару и просится вниз, ибо с ней дурно. Сам я опалил бороду. Сейчас спускаемся вниз на проволочных канатах. Поклон супруге твоей Мавре Алексеевне от меня и от жены».

– Однако, господа, это уж слишком! Разве можно так врать! – воскликнул Граблин, перенесший сюда бутылку вина и сидевший тут же.

– Как вы можете говорить, что мы врем! Ведь вы не были у кратера, и, пока мы подвергали себя опасности жизни, вы спали на станции. Там наверху ужас что было, с Глафирой Семеновной несколько раз дурно делалось, она в бесчувствии чувств была.

– Однако зачем же говорить, что письмо пишете на камне из Везувия, тогда как вы его пишете на станции, за столом? И наконец, про опаленную бороду…

– А уж это наше дело.

– А ежели я Петру Гавриловичу Бутереву, по приезде в Петербург, скажу, что все это вздор, что письмо было писано не на камне? Я Петра Гавриловича тоже очень чудесно знаю.

– Зачем же это делать? Глупо, неприлично и не по– товарищески. Ведь все, что я пишу Бутереву, действительно было, но нельзя же письмо писать без прикрас!

– Было, было, – подтвердила Глафира Семеновна.

– Я про камень…

– Дался вам этот камень! Ну, что такое камень? Это для красоты слога. Садитесь сами к столу и пишите кому– нибудь из ваших знакомых письмо, что вы тоже были у кратера и сидели на горячем камне.

– Ну хорошо. В том-то и дело, что мне тоже хочется написать письмечишко с Везувия одному приятелю, – сказал Граблин и спросил: – А не выдадите меня, что я не был на Везувии?

– Очень нужно! Мы даже и ваших приятелей-то не знаем.

Граблин взял перо и попробовал писать на карточке, но тотчас же бросил перо и сказал:

– Нет, пьян… Не могу писать. И ля мян дроже и мальчики в глазах.

– Так возьмите с собой карточку домой и завтра в Неаполе напишете, – посоветовала Глафира Семеновна.

– Вот это так. Я даже три возьму. Только, господа, не выдавать!

– Очень нужно!

– Вот что я жене написал! – воскликнул Конурин. – «Милая супруга наша, Татьяна Григорьевна» и так далее. «Ах, если бы ты знала, супруга любезная, на какую огнедышащую гору меня по глупости моей занесло! Называется она Везувий, и земля около нее такая, что снизу внутри топится, из-под ног дым идет и ступать горячо, а из самого пекла огонь пышет и головешки летят. Но что удивительно, поднялся я на эту гору трезвый, а не пьяный, а зачем – и сам не знаю, хотя и ругал себя, что семейный и обстоятельный человек на такое дело пошел. Главная статья, что товарищи затащили. Во время опасности извержения вспоминал о тебе поминутно, но теперь благополучно с оной горы спустился, чего и тебе желаю».

– Зачем же вы на товарищей-то клепаете? Вовсе вас никто не тащил на Везувий силой, – заметила Глафира Семеновна.

– Ну, да уж что тут! – развел руками Конурин. – Один, само собой, я бы и за границу-то не потащился, а не токмо что на Везувий. Ах, женушка, женушка, голубушка! Что-то она теперь дома делает? По часам ежели, то, должно быть, после обеда чай пьет, – вздохнул он.

– Ну а ты, Глаша, что написала? – спросил жену Николай Иванович.

– Ничего. Не ваше дело. Написала уж такую загвоздку, что Гликерия Васильевна от зависти в кровь расцарапается, – улыбнулась Глафира Семеновна. – Вон кружка на стене, опускайте ваши письма в почтовую кружку, – прибавила она и, встав с места, опустила свое письмо.

Вскоре вернулись с верхушки Везувия англичане и Перехватов, ходившие смотреть на поток лавы. Перехватов был в восторге и говорил:

– Ну, господа, что мы видели, превосходит всякие описания! Как жаль, что вы не пошли посмотреть на текущую лаву!

Но Перехватова перебил Граблин. Он набросился на него и с бранью стал осыпать попреками за то, что тот не разбудил его, чтобы подниматься на Везувий.

Что за Капри такой?

Перебранка между Граблиным и Перехватовым продолжалась и во время обратной поездки в шарабане от железнодорожной станции до Неаполя. Граблин не унимался и всю дорогу попрекал Перехватова тем, что Перехватов ездит на его, Граблина, счет. Высчитывались бутылки вина, порции кушаний, стоимость дороги, все издержки, употребленные Граблиным на Перехватова. Наконец, Граблин воскликнул:

– Чье на тебе пальто? Ты даже в моем пальто ходишь.

– Врешь. Теперь в своем, ибо я его заслужил, заслужил своим компаньонством, прямо потом и кровью заслужил. Мало разве я крови себе испортил, возя тебя, дикого человека, по всей Европе, – отвечал Перехватов.

– Ты меня возишь, ты? Ах ты, прощелыга! Да на какие шиши ты можешь меня возить?

– Я не про деньги говорю, а про язык. Ведь без моего языка ты не мог бы и до Берлина доехать. А все затраченное на меня я опять-таки заслужил и пользуюсь им по праву, в силу моего компаньонства и переводчества. Ты нанял меня, это моя заработанная плата.

– Хорош наемник, который бросает своего хозяина на станции, а сам отправляется шляться по Везувиям! Нет, уж ежели ты наемник, то будь около своего хозяина.

Англичане хоть и не понимали языка, но из жестов и тона Граблина и Перехватова видели, что происходила перебранка, и пожимали плечами, перекидываясь друг с другом краткими фразами. Ивановы и Конурин пробовали уговаривать Граблина прекратить этот разговор, но он, поддерживая в себе хмель захваченным в дорогу из ресторана вином, не унимался. Наконец Глафира Семеновна потеряла терпение и сказала:

– Никуда больше с вами в компании не поеду, решительно никуда. Это просто несносно с вами путешествовать.

– Да я и сам не поеду, – отвечал Граблин. – Я завтра же в Париж. Ты, Рафаэлька, собирайся… Нечего здесь делать. Поехали за границу для полировки, а какая тут в Неаполе полировка! То развалины, то горы. Нешто этим отполируешься!

– Ты нигде не отполируешься, потому что ты так сер, что тебя хоть в семи щелоках стирай, так ничего не поделаешь.

– Но, но, но… За эти слова знаешь?..

И Граблин полез на Перехватова с кулаками. Мужчины насилу остановили его.

– Каково положение! – воскликнула Глафира Семеновна. – Даже уйти от безобразника невозможно. Связала нас судьба шарабаном со скандалистом. Ни извозчика, ни другого экипажа, чтобы уехать от вас! И дернуло нас ехать вместе с вами!

– А вот спустимся с горы, попадется извозчик, так и сам уйду.

И в самом деле, когда спустились с горы и выехали в предместье Неаполя, Граблин, не простясь ни с кем, выскочил из экипажа, вскочил в извозчичью коляску, стоявшую около винной лавки, и стал звать с собой Перехватова. Перехватов пожал плечами и, извиняясь перед спутниками, последовал за Граблиным.

– Делать нечего… Надо с ним ехать… Нельзя же его бросить пьяного. Пропадет ни за копейку. По человечеству жалко. И это он считает, что я даром путешествую! – вздохнул он. – О, боже мой, боже мой!

– В «Эльдораду»… – приказывал Граблин извозчику. – Или нет, не в «Эльдораду»… Как его, этот вертеп-то? В казино… Нет, не в казино… Рафаэлька! Да скажи же, пес ты эдакий, извозчику, куда ехать. Туда, где третьего дня были… Где эта самая испанистая итальянка…

– Слышите? В вертеп едет. Нахлещется он сегодня там до зеленого змия и белых слонов, – покрутил головой Конурин и прибавил: – Ну, мальчик!

А вдогонку за их шарабаном во всю прыть несся извозчичий мул, извозчик щелкал бичом и раздавался пьяный голос Граблина:

– Дуй белку в хвост и в гриву!

Стемнело уже, когда шарабан подъезжал к гостинице. Конурин вздыхал и говорил:

– Ну, слава богу, покончили мы с Неаполем. Когда к своим питерским палестинам?

– Как покончили? Мы еще города не видели, мы еще на Капри не были, – проговорила Глафира Семеновна.

– О господи! Еще? А что это за Капри такой?

– Остров… Прелестнейший остров… и там голубой грот… Туда надо на пароходе по морю… В прошлом году с нами по соседству на даче жила полковница Лутягина, так просто чудеса рассказывала об этом гроте. Кроме того, прелестнейшая поездка по морю.

– Это, значит, вы хотите, чтоб и по горам и по морям?..

– Само собой… А там на Капри опять поездка на ослах…

– Фу! И на ослах! Вот путешественница-то!

– Послушай, душечка, – обратился к жене Николай Иванович. – Ведь море не горы… Я боюсь, выдержишь ли ты это путешествие. А вдруг качка?

– Я все выдержу. Пожалуйста, обо мне не сомневайтесь. На Капри мы завтра же поедем.

Конурин сидел и бормотал:

– Горы… море… По блоку нас тащили, на веревках на вершину подтаскивали… Теперь на мулах едем, завтра на ослах поедем. Только козлов да волов не хватает.

– В Париже, в Зоологическом саду, я ездила же на козлах.

– Ах да, да… Оказия, куда простой русский купец Иван Конурин заехал! Сегодня в огне был, а завтра в море попадет. Прямо из огня да в воду… Оказия!

Конурину сильно хотелось поскорей домой в Петербург. Морской поездки на Капри он не ожидал и призадумался. Николай Иванович ободрительно хлопнул его по плечу и сказал:

– Ау, брат… Ничего не поделаешь… Назвался груздем, так уж полезай в кузов.

– Домой пора. Ох, домой пора! Замотался я с вами! – продолжал вздыхать Конурин.

Глафира Семеновна хоть и собиралась наутро ехать на остров Капри, но поездка на Везувий до того утомила ее, что она проспала пароход, и Капри пришлось отложить до следующего дня. Граблин сдержал свое слово и собирался с Перехватовым в Париж.

Часу в двенадцатом дня Ивановы пили у себя в номере утренний кофе, как вдруг услыхали в коридоре голос проснувшегося Граблина. Он рассчитывался с прислугой за гостиницу и ругался самым неистовым образом.

– Грабители! Разбойники! Бандиты проклятые! Шарманщики! Апельсинники! Макаронники! – раздавался его голос. – При найме говорите одну цену, а при расчете пишете другую. Чтобы ни дна ни покрышки вашей паршивой Италии! За что, спрашивается, черти окаянные, за четыре обеда приписали, когда мы ни вчера, ни третьего дня и не обедали! – раздавался его хриплый с перепоя голос. – Рафаэлька! Мерзавец! Да что же ты им не переводишь моих слов! Что такое? Пансион я в гостинице взял? Я десять раз говорил, что не желаю я их анафемского пансиона! Не могу я жрать баранье седло с бобковой мазью! Прочь! Никому на чай, ни одна ракалья ничего не получит. Обругай же их, наконец, по-итальянски или скажи мне несколько итальянских ругательных слов, и я их по-итальянски обругаю, а то они все равно ничего не понимают. Как свиньи по– итальянски? Говори сейчас.

Перед самым отъездом Перехватов забежал к Ивановым проститься.

– Остаетесь в Неаполе! Увидите Капри с его лазуревой водой! – воскликнул он. – Счастливцы! А я-то, несчастный, должен ехать с моим безобразником в Париж. Прощайте, памятники классического искусства! Прощайте, древние развалины! Прощай, итальянская природа! Прощайте, Николай Иванович, прощайте, Глафира Семеновна, и пожалейте обо мне, несчастном, волею судеб находящемся в когтях глупого самодура.

Перехватов расцеловался с Николаем Ивановичем и поцеловал руку у Глафиры Семеновны.

– Пьян? – спросил Николай Иванович про Граблина.

– Опять пьян… – махнул рукой Перехватов. – Проснулся, потребовал коньяку к кофею – и нализался на старые дрожжи. А что уж он вчера в кафешантанах-то пьяный выделывал, так и описанию не поддается. Насилу, насилу в три часа ночи притащил я его домой.

Вошел в номер Ивановых, покачиваясь, и Граблин.

– Прощайте, господа… – пробормотал он. – В Париж от здешних подлецов еду… Фю-ю! – махнул он рукой и чуть удержался на ногах… – Простите раба божьего Григория… Не могу… Характер у меня такой… Не терплю подлости. Прощайте, мадам… и пардон…

Он протянул руку Глафире Семеновне, глупо улыбнулся, повернулся на каблуках, опять чуть не упал, ухватился за Перехватова и со словами «Веди меня» вышел вместе с ним из номера супругов Ивановых.