Текст книги "Где зреют апельсины. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии"

Довольно форумов!

Опять сели в коляску.

– Тратория! Манжата! – крикнула Глафира Семеновна извозчику, стараясь пояснить ему, что они хотят есть и что их нужно везти в ресторан.

– Макарони и рома! – прибавил Конурин, потирая руки. – Ужас как хочется выпить и закусить.

– Si, signor… si, signora… – отвечал извозчик, стегнул лошадь и трусцой повез их хоть и другой дорогой, но тоже мимо развалин, продолжая называть остатки зданий и сооружений, мимо которых они ехали. – Forum Julium… Forum Transitorium… Forum Trajanum… – раздавался его голос.

– Заладил со своими форумами! – пожал плечами Николай Иванович. – Довольно! Довольно с твоими форумами! Хорошенького понемножку. Надоел. Ассе!.. – крикнул он извозчику. – Тебе сказано: траториум, манжата, вино неро, салами на закуску – вот что нам надо. Понял? Компрената?

– Si, signor… – улыбнулся извозчик, оборотившись к седокам вполоборота и погнал лошадь.

– Однако как мы хорошо по-итальянски-то насобачились! Ведь вот извозчик все понимает! – похвастался Николай Иванович.

– Да, нетрудный язык. Совсем легкий… – отвечала Глафира Семеновна. – По книжке я много слов выучила.

Вот и ресторан, ничем не отличающийся от французских ресторанов. Вошли и сели.

– Камерьере… – обратилась Глафира Семеновна к подошедшему слуге. – Деженато… Тре… Пур труа, – показала она на себя, мужа и Конурина. – Минестра… Аристо ли вителио… Вино неро… – заказывала она завтрак.

– Je parle français, madame… – перебил ее слуга.

– Батюшки! Говорит по-французски! Ну, вот и отлично, – обрадовалась Глафира Семеновна.

– Ромцу, ромцу ему закажите настоящего, римского и макарон… – говорил ей Конурин.

Подали завтрак, подали красное вино, макароны сухие и вареные с помидорным соусом, подали ром, но на бутылке оказалась надпись Jamaica. Это не уклонилось от мужчин.

– Смотрите, ром-то ямайский подали, а не римский, – указал Николай Иванович на этикетку.

– Да кто тебе сказал, что ром бывает римский? – отвечала Глафира Семеновна. – Ром всегда ямайский.

– Ты же говорила. Сама сказала, что по-французски оттого и Рим Ромом называется, что здесь в Риме ром делают.

– Ничего я не говорила. Врешь ты все… – рассердилась Глафира Семеновна.

– Говорили, говорили. В вагоне говорили, – подтвердил Конурин. – Нет, римского-то ромцу куда бы лучше выпить.

– Пейте, что подано. Да не наваливайтесь очень на вино-то, ведь папу едем после завтрака смотреть.

– А папу-то увидать, урезавши муху, еще приятнее.

– А урежете муху, так никуда я с вами не поеду. Отправлюсь в гостиницу и буду спать. Я целую ночь из-за бандитов в вагоне не спала.

– Сократим себя, барынька, сократим, – кивнул ей Конурин и взялся за бутылку.

Завтрак был подан на славу и, главное, стоил дешево. Дешевизна римских ресторанов резко сказалась перед ниццкими, что Конурину и Николаю Ивановичу очень понравилось. За франк, данный на чай, слуга низко поклонился и назвал Николая Ивановича даже эчеленцой.

– Смотри, какой благодарный гарсон-то! Даже превосходительством тебя назвал, – заметила мужу Глафира Семеновна.

У того лицо так и просияло.

– Да что ты! – удивился он.

– А то как же… Он сказал «эчеленца», а эчеленца значит, я ведь прочла в книге-то, превосходительство.

– Тогда надо будет выпить шампанского и еще ему дать на чай. Синьор ботега! Иси…

– Ничего не надо. Не позволю я больше пить. Мы идем папу смотреть.

– Ну, тогда я так ему дам еще франковик. Надо поощрять учтивость. А то в Ницце сколько денег просеяли и никто нас даже благородием не назвал. Гарсон! Вот… Вуаля… Анкор…

Николай Иванович бросил франк. Прибавил еще полфранка и Конурин.

– На макароны… Вив итальянцы! – похлопал он по плечу слугу.

За такую подачку слуга до самого выхода проводил их, кланяясь, и раз пять пускал в ход то «эчеленцу», то «экселянс».

Сели опять в коляску. Конурин и Николай Иванович кряхтели. Макаронами, обильно поданными и очень вкусными, они наелись до отвалу.

– Что-то жена моя, голубушка, делает теперь? Чувствует ли, что я папу римскую еду смотреть? – вздыхал Конурин и прибавил: – Поди, тоже только что пообедала и чай пить собирается.

Извозчик обернулся к седокам и спрашивал куда ехать.

– Вуар ле пап… Пап… Папа, – отдавала приказ Глафира Семеновна. – Компрене? Понял? Компрената? Папа…

– Oui! Le Vatican! – протянул извозчик. – Si, madame.

Пришлось ехать долго. Конурин зевал.

– Однако папа-то совсем у черта на куличках живет, – сказал он. – Вишь, куда его занесло!

Вот и мутный Тибр с его серой неприглядной набережной, вот и знаменитый мост Ангела с массой древних изваяний. Переехали мост, миновали несколько зданий и выехали на площадь Святого Петра. Вдали величественно возвышался собор Святого Петра.

– Basilica di Pietro in Vaticano! – торжественно воскликнул извозчик, протягивая бич по направлению к собору.

– Вот он… Вот собор Святого Петра. Я его сейчас же по картинке узнала, – проговорила Глафира Семеновна. – Надо, господа, зайти и посмотреть хорошенько, – обратилась она к мужчинам.

– Еще бы не зайти. Надо зайти, – откликнулся Николай Иванович. – Только после макарон-то маршировать теперь трудновато. В сон так и клонит.

– Пусть он нас прежде к папе-то римской везет, – сказал Конурин. – Синьор извозчик! Ты к папе нас… Прямо к папе. Папа…

– Да ведь к папе же он нас и везет. Папа рядом с собором живет… – отвечала Глафира Семеновна. – Коше! У е ле пале пап?

– Voilà… C’est le Vatican! – указал извозчик направо от собора.

– Вот дворец папы… Направо…

Вид был величественный. Подъезжали к самой паперти собора, раскинутой на огромном пространстве. Паперть, впрочем, была грязна: по ступенькам валялись апельсинные корки, лоскутья газетной бумаги; из расщелин ступеней росла трава. На паперти и вдали между колоннами стояли и шмыгали монахи в черных и коричневых одеждах, в шляпах с широкими полями или в капюшонах. Как около Колизея, так и здесь на Ивановых и на Конурина накинулись проводники. Здесь проводников была уже целая толпа. Они совали им альбомы с видами собора и бормотали, кто на ломаном французском, кто на ломаном немецком языках. Слышалась даже исковерканная английская речь. Услуги предлагались со всех сторон.

– Брысь! Брысь, ничего нам не надо, – отмахивался от них Николай Иванович по-русски, восходя по ступенькам паперти, но проводники все-таки не отставали от них.

Ивановы и Конурин направились в двери собора.

Надул, комическая морда!

Как ни отгоняли Ивановы и Конурин от себя проводников при входе в собор Святого Петра, но один проводник, лысый старик с седой бородкой, им все-таки навязался, когда они вошли в храм. Сделал он это постепенно. Первое время он ходил за ними на некотором расстоянии и молча, но, как только они останавливались в какой-нибудь нише, перед мозаичной картиной или статуей, он тотчас же подскакивал к ним, давал свои объяснения на ломаном французском языке и снова отходил.

– Бормочи, бормочи, все равно тебя не слушаем, – говорил ему Николай Иванович, маша рукой; но проводник не обращал на это внимание и при следующей остановке Ивановых и Конурина опять подскакивал к ним.

Мало-помалу он их приучил к себе. Компания не отгоняла его уже больше, и когда Глафира Семеновна обратилась к нему с каким-то вопросом, он оживился, забормотал без умолку и стал совать им в руки какую– то бумагу.

– Что такое? На бедность просишь? Не надо, не надо нам твоей бумаги. На вот… Получи так пару медяков и отходи прочь, – сказал ему Николай Иванович, подавая две монеты.

Проводник не брал и продолжал совать бумагу.

– Он аттестат подает. Говорит, что это у него аттестат от какого-то русского, – пояснила Глафира Семеновна.

– Аттестат?

Николай Иванович взял протягиваемую ему бумагу, сложенную вчетверо, и прочитал:

«Сим свидетельствуем, что проводник Франческо Корыто презабавный итальянец, скворцом свистит, сорокой прыгает, выпить не дурак, если ему поднести, и комик такой, что животики надорвешь. Познакомил нас в Риме с такими букашками-таракашками по части женского сословия, что можно сказать только мерси. Московский купец… Бо… Во…»

– Подписи не разобрать… – сказал Николай Иванович. – Но тут две подписи. «Самый распродраматический артист»… И второй подписи не разобрать, – улыбнулся он.

– Что это такое? Да ты врешь, Николай Иваныч! – удивилась Глафира Семеновна, вырвав у мужа бумагу.

– Вовсе не вру. Написано, как видишь, по-русски. Кто-нибудь из русских, бывших здесь, на смех дал ему этот аттестат, а он, думая, что тут и не весть какие похвалы ему написаны, хвастается этой бумагой перед русскими.

– C’est moi… c’est moi! – тыкал себя в грудь проводник и кивал.

– Да он презабавный! – засмеялся Конурин. – Действительно комик. Рожа у него преуморительная.

– И в самом деле, кто-то на смех дал ему дурацкий аттестат, – сказала Глафира Семеновна, прочитав бумагу и прибавила: – Ведь есть же такие безобразники!

– Шутники… – проговорил Николай Иванович. – Рим – город скучный: развалины да развалины и ничего больше – вот и захотелось подшутить над итальянцем.

– Само собой… Не надо его отгонять. Пусть потом и нас позабавит на улице, – прибавил Конурин.

– Да вы никак с ума сошли! – сверкнула глазами Глафира Семеновна. – Срамник! Букашек-таракашек вам от него не надо ли!

– Зачем букашек-таракашек? Мы люди женатые и этим не занимаемся.

– Знаю я вас, женатых! Алле, синьор. Не надо, – передала она бумагу проводнику, махнула ему рукой и отвернулась.

Проводник недоумевал.

– C'est moi, madame, c'est moi… – продолжал он тыкать себя пальцем в грудь.

– Да пусть уж нас до папы-то проводит, – вставил свое слово Николай Иванович. – Человек знающий… Все-таки с русскими, оказывается, возился. А что до букашек-таракашек, так чего ты, Глаша, боишься? Ведь ты с нами.

Глафира Семеновна не отвечала и ускорила шаг. Проводник продолжал идти около них и время от времени делал свои объяснения.

Но вот собор осмотрен. Они вышли на паперть. Проводник стоял без шляпы и, сделав прекомическое лицо, просительно улыбался.

– Да дам, дам на макароны, – кивнул ему Николай Иванович. – Покажи нам теперь только папу. Глаша! Да спроси его, где и как нам можно видеть папу.

– Ах, не хочется мне с таким дураком и разговаривать!

– Да дураки-то лучше. Пап… Пап… Понимаешь, мусье, нам надо видеть.

– Ну вулон вуар нам… – сдалась Глафира Семеновна, обратившись наконец к проводнику.

Тот заговорил и зажестикулировал, указывая на левую колоннаду, прилегающую к паперти.

– Что он говорит? – спрашивали мужчины.

– Да говорит, что папа теперь нездоров и его видеть нельзя.

– Вздор. Знаем мы эти уловки-то! Покажи нам папу – и вуаля…

Николай Иванович вынул пятифранковую монету и показал проводнику. Проводник протянул к монете руку. Тот не давал.

– Нет, ты прежде покажи, а потом и дадим, – сказал он. – Две даже дадим. Да… Глаша! Да переведи же ему.

– Что тут переводить! Он говорит, что дворец папы можно видеть только до трех часов дня, а теперь больше трех. А сам папа болен.

Николай Иванович не унимался и вынул маленький десятифранковый золотой.

– Вуаля… Видишь? Твой будет. Где дворец папы? Где пале? – приставал он к проводнику. – Пале де пап?

Проводник повел их под колоннаду, привел к лестнице, ведущей наверх, и указал на нее, продолжая говорить без конца. Вверху на площадке лестницы бродили два жандарма в треуголках.

– Вот вход во дворец папы, – пояснила Глафира Семеновна. – Но все-таки он говорит, что теперь туда не пускают. И в самом деле, видишь… даже солдаты стоят.

– Что такое солдаты! – подхватил Конурин. – Пусть сунет солдатам вот эту отворялку – и живо нас пропустят. Мусье! Комик. Вот тебе… Дай солдатам. Уж только бы в нутро-то впустили!

Он подал проводнику пятифранковую монету.

– Доне о сольда… доне… – посылала проводника Глафира Семеновна на лестницу.

Тот недоумевал.

– Иди, иди… Ах, какой нерасторопный! А еще проводник с аттестатом, – сказал Николай Иванович. – Ну, вот тебе и анкор. Вот еще три франка… Это уж тебе… Тебе за труды. Бери…

Проводник держал на руке восемь франков и что-то соображал. Через минуту он отвел Ивановых и Конурина в колонны, таинственно подмигнул им, сам побежал к лестнице, ведущей в Ватикан, и там скрылся.

– Боялся, должно быть, на наших-то глазах солдатам сунуть, – заметил Конурин.

– Само собой… – поддакнул Николай Иванович. – Ну что ж, подождем.

И они ждали, стоя в колоннах. К ним один за другим робко подходили нищие и просили милостыню. Нищие были самых разнообразных типов. Тут были старики, дети, оборванные, босые или в кожаных потрепанных сандалиях, на манер наших лаптей, были женщины с грудными ребятами. Все как-то внезапно появлялись из-за колонн, как из земли вырастали, и, получив подаяние, быстро исчезали за теми же колоннами. Прошло пять минут, прошло десять, а проводник обратно не шел.

– Уж не надул ли, подлец? – сказал Николай Иванович. – Не взял ли деньги да не убежал ли?

– Очень просто. От такого проходимца, который букашек-таракашек путешественникам сватает, все станется, – отвечала Глафира Семеновна.

– Дались тебе эти букашки.

Прождав еще минут десять, они вышли из-за колонн и пошли к лестнице. Жандармы в трехуголках по-прежнему стояли на площадке, но проводника не было видно.

– Надул, комическая морда! – воскликнул Конурин. – Ах, чтоб ему… Постой-ка, я попробую один войти на лестницу. Может быть, и пропустят.

Он поднялся по лестнице до площадки, но там жандарм загородил ему дорогу. Он совал жандарму что-то в руку, но тот не брал и сторонился.

– Вуар ле пале! – крикнула Глафира Семеновна жандармам.

Те отвечали что-то по-итальянски. Конурин спустился с лестницы вниз.

– Не берут и не пускают, – сказал он. – А комик надул, подлец, нас, дураков.

– И ништо вам, ништо… Не связывайтесь с такой дрянью, который букашек на двух ногах путешественникам сватает, – поддразнивала Глафира Семеновна.

Ругая проводника, они вышли на площадь и сели в коляску, которая их поджидала.

– Куда же теперь ехать? – спрашивала Глафира Семеновна.

– Только не на развалины! – воскликнули в один голос муж и Конурин.

– Так домой. Дома и пообедаем.

Она отдала извозчику приказ ехать в гостиницу.

Пикантная закуска

Ивановы и Конурин приехали к себе в гостиницу в то время, когда на дворе и по коридорам всех этажей звонили в колокола. Обер-кельнер во фраке надсаживался, раскачивая довольно объемистый колокол, привешенный при главном входе, коридорные слуги трезвонили в маленькие ручные колокольчики, пробегая по коридорам мимо дверей номеров. Звонили к обеденному табльдоту. Столовая, где был накрыт стол, помещалась в нижнем этаже. Жильцы гостиницы, как муравьи, сходили вниз по лестнице, спускались в подъемной машине. Около столовой образовалась целая толпа. Слышались французский, немецкий, итальянский, английский говор. Англичане были во фраках и белых галстуках.

Две чопорные молодые англичанки, некрасивые, с длинными тонкими шеями, с длинными зубами, не покрывающимися верхней губой, вели под руки полную старуху с седыми букольками на висках. Немцы были в сюртуках, французы и итальянцы в летних пиджачных светлых парах. Итальянцы, кроме того, отличались яркими цветными галстуками, а французы розами в петличках. Какой-то старик немец нес с собой к столу собственную пивную граненую хрустальную кружку с мельхиоровой крышкой и фарфоровую большую трубку с эластичным чубуком в бисерном чехле.

– К табльдоту попали? Ну, вот и отлично, – сказал Николай Иванович. – Хоть и плотно давеча за завтраком натрамбовали в себя макарон, а есть все-таки хочется.

– Водочки бы теперь в себя вонзить православной да чего-нибудь итальянистого на закуску… – прибавил Конурин.

– Какая тут в Италии водка! Ведь давеча за завтраком у лакея спрашивали, так тот даже глаза выпучил от удивления, – отвечала Глафира Семеновна. – Пейте итальянское вино. Такое здесь в Италии прекрасное и недорогое вино кьянти – вот его и пейте.

Обер-кельнер, заметив их идущими в столовую, как новых постояльцев, тотчас же принял под свое особое покровительство. Он отвел им место на уголке стола, поставленного покоем, принес холодильник для шампанского, поставил вазу с живыми цветами перед прибором Глафиры Семеновны и, наконец, подал карту вин.

– Вино неро, кьянти… – сказала Глафира Семеновна.

– А мадеры, хересу или портвейну после супу? – предложил обер-кельнер по-французски.

– Нон, нон, нон.

– Постойте… Да нет ли водки-то здесь? Может быть, и есть, – сказал Конурин. – О де ви русь? – спросил он обер-кельнера, но тот дал отрицательный ответ. – Ах, подлецы, подлецы! Хоть бы апельсины свои на нашу русскую водку меняли.

– Тогда давай коньяк и келькшоз эдакого забористого на закуску… – проговорил Николай Иванович. – Глаша переведи.

– Коньяк е кельшоз пикант пур гор-девр. Доне тудесюит.

– Avant la soupe? – удивился обер-кельнер, что коньяк требуют перед супом.

– Вуй, вуй… Се а ля рюсс… Удивляется, что коньяк спрашиваем перед супом.

– По-русски, брат, всегда перед супом… тужур… – подмигнул ему Николай Иванович.

Явились коньяк и тарелочка каких-то пикулей в уксусе. Мужчины с жадностью хватили по рюмке коньяку, Конурин запихал себе в рот какой-то бурый плод с тарелки, жевнул его и разинул рот – до того ему зажгло во рту и горле.

– Что это он, подлец, нам преподнес! – еле выговорил он, выплевывая закуску в салфетку. – Яд какой-то, а не закуска… Дайте воды скорей! Фу!

Он всполоснул водой рот и сделал глоток, но рот и горло еще пуще зажгло. Обер-кельнер стоял поодаль и улыбался.

– Чего смеешься-то, дурак! – крикнул на него Николай Иванович, тоже попробовавший закуски и тотчас же ее выплюнувший. – Кескесе ты нам подал? – спрашивал он его, тыкая в тарелку.

Спрашивала и Глафира Семеновна, испугавшаяся за Конурина, все еще сидящего с открытым ртом.

Обер-кельнер стал объяснять.

– Перец… Маринованный перец… Стручковый перец… Видите, красный перец… – перевела она мужчинам.

– Мерзавец! Да разве стручковый перец едят со стручком?

– Он оправдывается тем, что я у него спросила какой-нибудь попикантнее закуски, – вот он и подал, стараясь угодить русским.

– Угодить русским? Угодил – нечего сказать! – все еще плевался Конурин. – Дьяволам это жрать, в пекле, прости, Господи, мое прегрешение, что я неумытых за столом поминаю, а не русским! Неси назад свою закуску, неси! – махал он рукой. – Перцем стручковым вздумал русских кормить! Я думал, он икорки подаст, балычка или рака вареного.

Обер-кельнер извинился и стал убирать закуску и коньяк.

– Нет, ты коньяк-то, мусье, оставь… Пусть он тут стоит, – схватился за бутылку Николай Иванович. – А вот этот яд бери обратно. Должно быть, на самоварной кислоте он у них настоян, что ли, – отирал он салфеткой язык. – Ведь вот чуточку только откусил, а весь рот зудит.

– А у меня даже язык пухнет… Чужой язык во рту делается, – сказал Конурин. – Надо будет вторую рюмку коньяку выпить, так авось будет легче. Наливай, Николай Иванов, а то ужас как дерет во рту.

– Да неужели уж такая сильная крепость? – спросила Глафира Семеновна. – Кажется, вы притворяетесь, чтоб придраться и выпить еще коньяку.

– Купорос, матушка, совсем купорос – вот до чего.

– А обер-кельнер говорит, что это у англичан самый любимый салат к жаркому.

– Провались он со своими англичанами! Да и врет он. Где англичанам такую еду выдержать, которую уж русский человек не может выдержать.

Конурин продолжал откашливаться и отплевываться в платок. Сидевшие за столом, узнав от обер-кельнера, в чем дело, с любопытством посматривали на Конурина, посмеивались и перешептывались. Подали суп. Одно место перед Ивановыми и Конуриным было не занято за столом, но перед прибором стояла початая бутылка вина, перевязанная красной ленточкой по горлышку. Очевидно, на это место дожидали кого-то, и вот когда суп был съеден сидящими за столом, явилась красивая, стройная молодая женщина, лет двадцати пяти, в черном шелковом платье, с розой в роскошных волосах и маленьким стальным кинжалом с золотой ручкой вместо брошки на груди. Она вошла в столовую, поспешно села за стол, приветливо улыбнулась своему соседу, который отодвинул ей стул, причем выказала два ряда прелестнейших белых зубов, и, посматривая по сторонам, поспешно начала снимать с рук длинные перчатки до локтей. Войдя в столовую, она сразу обратила на себя внимание всех.

Глафира Семеновна так и врезалась в нее глазами.

– Это что за птица такая! – пробормотала Глафира Семеновна.

На новопришедшую смотрели в упор и Конурин с Николаем Ивановичем и любовались ею. В ней было все красиво, все изящно, все гармонично, но в особенности выделялись большие черные глаза с длинными густыми ресницами. Конурин забыл даже о своем обожженном рте и прошептал:

– Бабец не вредный… Вот так итальяночка!

Николай Иванович тоже хотел произнести какое-то одобрение, но только крякнул и слегка покосился на жену. Покосилась на него ревниво и Глафира Семеновна.

Красавица кушала суп, поднося его с себе в полуоткрытый ротик не по полной ложке, и осторожно откусывала маленькие кусочки от сухих макарон, поданных к супу.