Текст книги "Хроника духовного растления. Записки офицера ракетного подводного крейсера «К-423»"

Флотские примеры всеобщей алкоголизации

Конечно, на плечи командира ложится тяжелый груз ответственности и преследует обманчивое чувство свободы и вседозволенности, и эту психологическую нагрузку не каждый человек может выдержать и перенести достойно. Но если бы только один командир стал алкоголиком из офицеров нашего первого экипажа!

Первым спился секретарь нашей парторганизации и командир дивизиона движения капитан 3-го ранга Виктор Киселев. В его заведовании находились оба атомных реактора и две турбины, которые крутят винты подводной лодки, а подчинялись ему девять офицеров и человек тридцать мичманов и матросов. Весь ужас ситуации заключался в том, что Киселев запил не на берегу, а в море, на боевой службе. Мы могли вернуться на базу только через три месяца. От Киселева спрятали весь спирт, но он стал воровать из офицерских кают одеколон и спиртосодержащие лосьоны. Замполит собрал офицеров, объяснил ситуацию и попросил нас спрятать все спиртосодержащие жидкости в сейфы для документов, которыми были оборудованы боевые посты подводной лодки. Это был единственный в моей подводной практике случай, когда офицер в подводном положении, на боевой службе впал в алкогольный запой, из которого он не имел сил самостоятельно выбраться. Такова страшная сила алкоголя.

По приходе на базу капитана 3-го ранга Киселева списали с корабля, а затем и демобилизовали. Алкоголиком стал и наш бывший «штурманенок», а затем и штурман капитан 3-го ранга Виталий Епифанов. Он мечтал в 32 года стать адмиралом. Может быть, и стал бы, если бы не вседозволенность и если бы он не получал ежемесячно килограммов 15 спирта на обслуживание сложной штурманской техники. Сначала ежедневная привычка прочистить этим спиртом свои внутренности переросла в стойкую привязанность к алкоголю, а потом начались неконтролируемые запои, которые кончились демобилизацией и увольнением со службы. Также был списан и уволен со службы за алкоголизм один из подчиненных Виктора Киселева, офицер-управленец атомным реактором капитан-лейтенант Николай Веселов. Я могу назвать и еще пять-шесть фамилий офицеров из моего первого экипажа, которые стали запойными алкоголиками. Но к чему это перечисление? Нужно говорить не о слабости человеческой натуры, а об ужасающей двуликости хрущевско-брежневской эпохи.

На словах мы строили коммунизм, стирали грани между городом и деревней, воспитывали новую национальную общность под названием «советский человек», а на деле при молчаливом одобрении партийного руководства пьянствовали и духовно деградировали. Удивительнее всего, что именно сейчас, пройдя через слом эпох, я как бы «поумнел» и стал замечать многие вещи или видеть их в другом ракурсе. В те далекие времена ни я, будучи членом КПСС, ни мои более старшие партийные товарищи вовсе не замечали собственного двуличия. К примеру, в длинный полярный день многие жены уезжали в центральную Россию. И мы, командиры боевых частей и подразделений, вечером после партийного собрания, где мы все выступали и говорили о наших недостатках и задачах построения коммунизма, могли спонтанно зайти к командиру боевой части связи капитану 3-го ранга Юре Шаргину или другому какому офицеру и до семи часов утра, не ложась в постель, просидеть за столом, попивая все тот же разведенный или неразведенный спирт. Утром как ни в чем не бывало мы приходили в 7 часов 45 минут к подъему военно-морского флага, на службу. Вместе со всем экипажем строились на пирсе в ровную шеренгу и по команде «смирно» ровно в 8 часов утра поднимали флаг и гюйс. А затем весь экипаж спускался в прочный корпус подводной лодки и по боевой тревоге проводил осмотр и проверку оружия и технических средств, после чего начинались или ремонтно-регламентные работы, или плановые занятия. Как это сочеталось в нашем сознании? Но это не только сочеталось, но и не вызывало никакого внутреннего дискомфорта и сопротивления.

Глава 16. Творческий дух военной профессии и хроника жизни офицера-подводника

А теперь вернемся в 1971 год, когда я пошел в автономное плавание на ПЛ «К-423» в качестве дублера начальника РТС и одновременно исполнял обязанности начальника РТС, вплоть до несения двух полноценных четырехчасовых суточных вахт на БИПе и исполнял обязанности командира ЭВГ и нес вахты на КП-2-Р. Такое совмещение функциональных обязанностей способствовало углубленному самообразованию и напряженной творческой работе. Я не играл в нарды и не посещал кинофильмы, но не испытывал от этого никаких неудобств. У меня была цель освоить тонкости технической эксплуатации и боевого применения всего радиотехнического вооружения корабля, чтобы самостоятельно уметь отремонтировать и устранить типовые неисправности и с максимальной эффективностью использовать их для решения боевых и повседневных задач освещения подводной и надводной обстановки. По приходе с длительного плавания я успешно сдал все вопросы зачетного листа и стал уже не дублером, а допущенным начальником РТС, способным самостоятельно исполнять корабельные обязанности начальника РТС. Но бюрократическая система еще несколько месяцев держала меня на штате командира ЭВГ. Дело в том, что пока моему бывшему «шефу» Валере Шадрину не подыскали должность в береговых частях ВМФ, он хотя и жил дома, но числился на штате начальника РТС первого экипажа ПЛ «К-423», а значит, исправно получал денежное содержание по занимаемой должности. Всего за это время набралось около шести месяцев, когда я работал за Валеру Шадрина, а он получал мою «большую» получку начальника РТС, оставляя мне скромное денежное содержание командира группы. Причины, по которым Валерий Степанович Шадрин отказался сдавать зачеты на допуск к самостоятельному исполнению обязанностей начальника РТС, мне неизвестны. Практически он знал свои обязанности и умело исполнял их на базе и на выходах в море, да и трусом назвать его никак нельзя: и у «стенки», и в море он был спокойным и уравновешенным офицером. Что же заставило его после полутора лет обучения в Палдиски, а также после полугодовой приемки подводной лодки от промышленности в Северодвинске и самостоятельного перехода из Белого моря в губу Сайда отказаться от карьеры офицера-профессионала атомной подводной лодки и искать место в береговых частях Северного флота? Несданный зачетный лист был лишь формальным поводом. Я принимал от него корабельные радиотехнические средства и хорошо помню, с какой глубиной и пониманием профессионала он объяснял тонкости их технического обслуживания и боевого применения. Да иначе и быть не могло, ведь он их полтора года изучал в Палдиски и сдал все установленные зачеты и экзамены. Кроме того, его пять лет учили в ВВМУРЭ им. А.С. Попова как профессионального гидроакустика и специалиста по эксплуатации и боевому применению радиотехнических средств.

Мы с ним встречались и позже. В 1981 году, лишь на один год позже меня, Шадрин был назначен на тот же подмосковный береговой объект Дуброво, в который я был переведен в июле 1980 года с должности начальника РТС ПЛ «К-423». Жилья для семей офицеров на этом объекте не было, и Шадрин приложил все свои способности, чтобы перевестись в военную приемку на один из заводов Киева. Там он получил квартиру, вышел на заслуженную пенсию и, вероятно, поменял российское гражданство на украинское. Мой первый заместитель командира по политической части Сергей Чирков тоже через 5 лет службы на лодке был переведен в киевское военно-политическое училище, еще в советские времена получил квартиру в новом доме на берегу Днепра и в настоящее время является гражданином Украины. Но Чирков не отказывался от службы на атомной подводной лодке, он использовал ее как трамплин для будущего карьерного роста и получения высокой и спокойной должности в учебном заведении, расположенном в крупном мегаполисе и столице союзного государства. Шадрин не был ни разгильдяем, ни алкоголиком, но он не был творческим романтиком и карьеристом, он просто искал спокойной службы с четко очерченными функциональными обязанностями и с возможностью постоянно пребывать в кругу семьи. На первых порах службы на атомной лодке, в период 1970–1972 годов, разница между денежным содержанием корабельного офицера и офицера береговой службы была весьма незначительна. Вот он и изыскал первую же возможность, чтобы навсегда уйти из корабельного состава и стать офицером береговой службы. Я его за это не осуждаю, просто мы с ним были и остаемся разными, не столько по характеру, сколько по пониманию сути функциональных обязанностей офицера. Я всегда любил риск и полноценное применение своих творческих способностей. Да и карьеру я рассматривал не как довлеющую самоцель, а как средство самовыражения. Длительные подводные плавания требовали постоянного внимания, а так как гидрология моря и окружающая обстановка из надводных или подводных целей постоянно менялась, то надо было применять не только технические навыки и руководящие документы, но и напрягать творческие способности пространственного мышления и даже подключать интуицию и предвидение будущих событий. Кроме того, чтобы ходить в море, надо было жертвовать семейными ценностями и по нескольку месяцев жить в разлуке с женой и детьми. Не каждому придется по нраву быть в постоянном творческом напряжении, да еще и жертвовать семейными ценностями. Любая береговая служба была спокойней, не требовала напряжения творческих способностей, а кроме того давала радость ежедневного общения со своими близкими. Шадрин вполне осознанно избрал для себя спокойный путь береговой службы и добился цели, закончив службу в Киеве и получив там бесплатное жилье.

Бытовые условия доковых работ в гарнизоне города Полярный

Но самые тяжелые бытовые условия были в Полярном, где подводная лодка проходила ежегодный доковый ремонт и осмотр сроком на 45–50 суток. Всему экипажу в доке предоставляли для жилья старую отечественную плавказарму, каюты которой были заполнены тараканами и крысами, а двери были так изуродованы предыдущими экипажами, что в них невозможно было врезать замок, чтобы сохранить личные вещи. Даже мне, деревенскому парню, который провел свое детство в саманных избах без всяких удобств и электричества, каюты и бытовые условия плавказармы в Полярном казались зловонной клоакой. И вызывали чувство омерзения и страха за собственную жизнь. Представьте себе ощущения, когда даже днем из щелей в переборках выглядывают крысы и смотрят, остались ли на каютном столике какие-нибудь продукты, чтобы ими поживиться. Когда ты ложишься спать, то крысы свободно разгуливают по столику и по твоей постели. Ты пытаешься бросать в них обувь, не гасишь свет для собственного успокоения и безопасности, но все напрасно. Я всегда ощущал подводную лодку как часть самого себя, и даже в глубинах Атлантического океана она была для меня родной и близкой, вроде родительского дома. А вот когда приходилось ночевать в каютах плавказармы в Полярном, то я испытывал чувство тревоги и неуверенности. Крыса могла укусить тебя за нос или пробежать по лицу, и от этой мысли ты начинал с головой закутываться в одеяло и долго не мог успокоиться и заснуть. Для успокоения приходилось или переходить из казармы в прочный корпус подводной лодки, или принимать «на грудь» полстакана спирта, чтобы успокоить нервы и запахом спиртного «отталкивать» крыс от собственного лица. Я свидетельствую, что во время обеда в офицерской кают-компании плавказармы крысы, к всеобщему ужасу, неоднократно пробегали посередине длинного офицерского стола метров в 8 длиною, прямо между тарелками с первым или вторым. Мне повезло в том, что я прожил в таких невыносимых доковых условиях только два доковых ремонта общим сроком 90 суток. К третьему доковому ремонту я получил микроскопическую квартиру в доме № 48 гарнизона Гаджиево, так как к этому времени у меня уже была не только жена, но и двое детей. А также купил машину и всеми силами старался ежедневно ездить из Полярного в Гаджиево около тридцати километров по горному серпантину, чтобы ночевать в человеческих условиях. Гена Костин, другие бездомные и неженатые офицеры, как и офицеры, которые не имели личного транспорта, были вынуждены ежегодно жить по полтора месяца в этом крысином и тараканьем логове, рискуя быть укушенными крысами или подхватить какую-либо болезнь от невыносимой антисанитарии и зловония. Разве командование 3-й флотилии и 19-й дивизии, в том числе и будущий командующий Северным флотом и главнокомандующий ВМФ адмирал Чернавин, не знало об этих невыносимых и отвратных условиях жизни своих подчиненных и подводной элиты Военно-морского флота? Знало, но ничего не предпринимало. Потому, что это было частью государственной политики КПСС и военного руководства Министерства обороны.

Да я и не думаю, что в наше время в доках Полярного что-нибудь изменилось в лучшую сторону. Я вот сейчас вспоминаю, что не только мой первый командир Кочетовский Иван Иванович, но и все последующие командиры в доке к вечеру сильно напивались, но даже в пьяном состоянии очень редко ночевали в командирской каюте плавказармы, видимо, по той же причине: боялись быть съеденными или покусанными корабельными доковыми крысами. Когда я приобрел автомобиль, то всегда доставлял пьяного командира в гарнизон Гаджиево и сдавал с рук на руки его жене Лине у входной двери в квартиру. Когда он был трезвым, то и сам возил себя в гарнизон Гаджиево на личном «Москвиче», но практически никогда не ночевал в своей командирской каюте доковой плавказармы. После Кочетовского и другие командиры в нашем экипаже во время докового ремонта неизменно впадали в ежедневное пьянство.

Новый командир Руденко

После Кочетовского командиром первого экипажа ПЛ «К-423» назначили капитана 1-го ранга Руденко Александра Григорьевича. Это был не просто неуравновешенный человек, а полный психопат. Хотя свое командирское дело знал хорошо и грамотно выполнял ракетные и торпедные стрельбы. Мы сходили с ним в море только на одну боевую службу, и нам повезло, что за это время не случилось ни одной даже незначительной аварии. Если бы случилась хоть незначительная авария, то от психопатии командира она неизменно развилась бы в тяжелую аварийную ситуацию с гибелью корабля и большей части экипажа.

Приведу лишь два примера. Однажды Руденко при нахождении лодки в подводном положении при выполнении задач боевой подготовки на флотских полигонах Баренцева моря неожиданно для всех дал команду на пульт управления главной энергетической установкой, сокращенно пульт ГЭУ: «Держать правой турбине 60 оборотов, а левой турбине 58 оборотов». Ни один командир такой команды никогда не подавал, да и исполнить ее невозможно, так как репитеры указателей оборотов винтов, установленные на ЦКП, не обеспечивали такую точность. Естественно, что стрелки указателей оборотов обеих турбин показывали одно и то же и колебались около отметки 60 оборотов. Командир Руденко смотрел на указатели и наливался яростью. Затем он с проклятьями сорвал с головы каракулевую командирскую шапку с позеленевшим золотым «крабом», изображающим герб Советского Союза, и стал неистово топтать ее ногами, брызгая на окружающих слюной и окончательно зверея от собственного тяжелого мата и непонятной злобы. На центральном посту находились не только офицеры и мичманы, но и были матросы срочной службы. Рулевой матрос срочной службы вжал голову в плечи и вцепился побелевшими руками в рукоятки управления вертикальными и горизонтальными рулями, так как командир топтал свою шапку и матерился непосредственно за спиной рулевого. Второй матрос срочной службы, который сидел у пульта громкоговорящей связи «Каштан» и дублировал команды командира по корабельным рубкам, от страха убежал к носовой переборке третьего отсека и скрылся с глаз командира. Остальные офицеры и мичманы, которые несли вахту на центральном посту, молча ожидали развязки этой неожиданной вспышки командирского гнева.

Со словами: «Я вам сейчас устрою сладкую жизнь», – командир выбежал из центрального поста, забежал в свою каюту во втором отсеке, взял там учебный взрывпакет и побежал на пульт ГЭУ. По дороге он сорвал с аварийного щитка третьего отсека тяжелую кувалду, открыл переборочную дверь в помещение пульта ГЭУ, где несли вахту два офицера-управленца и мичман-электрик и с криками: «Держитесь, сволочи!» – запустил на пульт ГЭУ в людей и механизмы управления сначала тяжелую кувалду, а затем привел в действие взрывпакет и также бросил его в помещение пульта управления. После этого Руденко закрыл людей в задымленном помещении и удерживал минут пять ручку, чтобы никто не покинул пост. Вахтенные на пульте ГЭУ уклонились от кувалды и немедленно включились в индивидуальные средства защиты, но представьте себе, какой страх и ужас испытали они от этого командирского бешенства. Потом эти вспышки гнева по поводу и без повода эпизодически повторялись. Этот гнев я испытал и на себе. В надводном положении мы проверяли точность пеленгования радиолокационных и гидроакустических корабельных средств, для чего командир стоял на мостике, маневрировал по замкнутому кругу и передавал точные пеленги на «цель», которые он снимал по оптическому прибору. А я как начальник РТС записывал его показания одновременно с показаниями радиотехнических средств. Таблица была рассчитана только на один маневр по замкнутому циклу, да и все пеленги в точности совпадали с теми пеленгами, которые давал командир с мостика по оптическому прибору визуального наблюдения. После первого круга я доложил на мостик, что измерения закончены и замечаний нет. Но командир принял мой доклад, а сам продолжил круговое маневрирование, каждую минуту сообщая визуальный пеленг на условную цель. Мне негде было записывать его повторные данные, но я их проверял по показаниям радиотехнических приборов, и показания приборов в точности совпадали с теми пеленгами, которые сообщал командир с мостика. Видимо, командир на это и рассчитывал, исполняя дополнительное совершенно ненужное циклическое маневрирование.

Когда он спустился с мостика и выслушал мой доклад, что замечаний нет и все визуальные пеленги полностью совпадают с показаниями приборов, то попросил ему показать таблицу замеров. Таблица предусматривала только один цикл измерений, эту таблицу я и показал командиру. Увидев, что повторные пеленги нигде не зафиксированы, командир по своему обыкновению дико рассвирепел, бросил под ноги свою шапку и минут пять ее топтал, матерно оскорбляя меня угрозами наказания и обвиняя в неисполнительности. Я молчал потому, что моя техника была полностью исправна, в чем я и лично Руденко могли убедиться по данным измерений, занесенных в таблицу. Тем более что показания приборов и доклады командира были продублированы в черновом вахтенном журнале, и мою честность можно было проверить, сравнив записи чернового журнала с записями составленной мной таблицы. Но я думаю, вспышка командирского гнева была вызвана не техническими причинами, просто командир испытывал неприязнь ко мне за мою самоуверенность и таким способом захотел унизить и оскорбить меня.

Говорят, что на берегу Руденко напивался до бесчувственного состояния. Не могу ни опровергнуть, ни подтвердить эти сведения, так как на берегу с ним вне корабля не встречался, а в единственном длительном плавании под его командованием он всегда оставался трезвым. По своей нервности или нервозности в первом же отпуске после длительного совместного плавания Руденко попал на своем автомобиле в тяжелую аварию на дорогах Прибалтики, и больше я его не видел. Он стал калекой, и его перевели в Североморск, в штаб Северного флота, где он до пенсии стоял сменным оперативным дежурным флота, а это – собачья должность, которую я не пожелал бы и своему врагу. Вот как раз по причине длительного, более одного года, нахождения нашего командира Руденко в ленинградском госпитале на излечении после аварии, к нам на период очередного ежегодного прохождения докового осмотра и ремонта был прикомандирован в качестве командира капитан 1-го ранга Коблов. Сожалеть об уходе из нашего экипажа командира Руденко Александра Григорьевича лично для меня не имело смысла. Да и никто в нашем экипаже не сожалел о его уходе.

Прикомандированный командир Коблов

К сожалению, не запомнил ни его имени, ни отчества, но это был уникальный человек. Во-первых, он был полностью уравновешенным, общительным и доброжелательным человеком. Представить, чтобы Коблов подобно психопату Руденко входил в гнев, было невозможно. Во-вторых, он не скрывал от нас свое бессилие изменить бытовую ситуацию с размещением офицеров, мичманов и личного состава во время проведения доковых работ. В-третьих, в нем начисто отсутствовало командирское высокомерие, он был на равных со всем офицерским составом, мичманами и личным составом нашего экипажа. Я не знаю его деловых командирских качеств, но мне кажется, что и на выходах в море он был грамотным командиром, которому приятно подчиняться и с которым тяжести и испытания морской службы кажутся приятным времяпровождением. Конечно, он тоже никогда не ночевал в своей командирской каюте, которая располагалась на плав-казарме. По-моему, он ни разу и не зашел на ПКЗ, а сразу к подъему флага и построению личного состава прибывал в док, где на стапелях была выставлена огромная стотридцатиметровая махина нашей подводной лодки. После подъема флага, здесь же на палубе дока, Коблов выслушивал доклады командиров боевых частей и начальников служб, давал необходимые указания, и личный состав и офицеры расходились по рабочим местам. Я в это время был не только начальником РТС, но и дополнительно исполнял обязанности помощника командира, а значит, отвечал за снабжение экипажа всем необходимым довольствием. В доке вопросы снабжения решались очень тяжело потому, что скоропортящееся продовольствие, простыни и матрасы для личного состава экипажа мы получали не на складах гарнизона Гаджиево по отработанной схеме, а через тыл штаба бригады ремонтирующихся кораблей. Мы с командиром Кобловым, старшим помощником и механиком поднимались по тридцатиметровому качающемуся трапу на корпус ПЛ «К-423», окруженный строительными лесами, на которых рабочие дока производили восстановление резинового покрытия легкого корпуса, чистку и покраску цистерн главного балласта и другие необходимые работы, а затем минут пятнадцать перекуривали на мостике.

Командир все время расспрашивал меня и старпома, есть ли какие претензии к начальнику дока по выполнению графика доковых работ или к командованию бригады ремонтирующихся кораблей по обеспечению экипажа необходимым имуществом, расходными материалами и продовольствием. Если такие претензии были с моей стороны или со стороны командира электромеханической боевой части, который осуществлял руководство и общий контроль за исполнением графика доковых работ, то Коблов тут же шел к начальнику дока или к руководству бригады и оперативно решал своим командирским авторитетом нерешенные вопросы. Но, как правило, мы и сами оперативно решали все вопросы, и помощь командира не требовалась. Тогда командир задавал резонный вопрос, а зачем же ему спускаться в прочный корпус и скучать в одиночестве, если ему до вечернего доклада у командира бригады нечего делать? Может быть, ему уехать домой в Гаджиево, а вечером вернуться? Действительно, он мог бы до вечера сидеть в кругу семьи, но доковые работы полны самыми непредсказуемыми происшествиями и авариями, поэтому для экипажа да и для меня лично было спокойнее, когда прикомандированный командир в течение рабочего дня находился рядом. Я обещал через десть минут принести командиру в его каюту на борту лодки продукты для совмещенного завтрака и обеда, а также его дневную норму спиртного, после чего командир, а вслед за ним и мы спускались в прочный корпус.

Командир шел в свою корабельную каюту, расположенную в кают-компании второго отсека, а я шел в рубку разведки, наливал из канистры флягу «шила», примерно грамм на пятьсот чистого спирта, прихватывал три-четыре банки консервов «шпрот» и «языков в собственном соку» и доставлял это в каюту командира. Коблов всегда предлагал и мне «позавтракать» совместно с ним, но я неизменно отказывался. Дело в том, что даже после того, как я выпивал одну кружку пива и приходил после этого домой, жена сразу же «угадывала», что я выпил спиртное. Не могу сказать, по каким признакам она угадывала мое состояние. Я не успевал сказать ни одного слова и даже не успевал снять с себя верхнюю одежду, а жена уже четко определяла, что я нетрезв. Если жена так быстро определяла мое состояние, то где гарантии, что моряки срочной службы, мичманы и офицеры экипажа не заметят, что я с утра выпил спиртное? Когда я выпивал в дружеской компании, то не становился агрессивным, но хвастовства и болтливости во мне заметно прибавлялось. На второй день после таких дружеских застолий я испытывал горькое чувство стыда и неудовлетворенности собственным поведением. Конечно, когда вокруг тебя и все находятся в нетрезвом состоянии, то твоя собственная болтливая глупость и хвастовство не выделяются на общем фоне, но быть нетрезвым в среде собственных подчиненных мне казалось не только смешным, но и омерзительным. Вот это чувство, что я как человек и офицер будучи в подпитии стану смешным и омерзительным в глазах моряков срочной службы и своих подчиненных, было тем тормозом, который надежно удерживал меня от выпивки в рабочее время и при исполнении служебных обязанностей. Я был не властен полностью контролировать свой разум и сознание после принятия спиртного и, зная этот свой недостаток, никогда не нарушал режим трезвости, когда мне предстояло исполнять служебные обязанности и общаться с личным составом. Такие люди, как прикомандированный командир Коблов, как будто имели другой организм и были вылеплены из другого теста. Если бы я не знал, что каждый день приношу ему бутылку неразведенного 96-процентного медицинского спирта, то никогда бы не поверил, что Коблов находится в сильном подпитии. Это был коренастый, полностью седой человек крепкого телосложения, сорокалетнего возраста. После выпивки у него усиливался блеск глаз, но не было никакого нарушения хода мыслей, агрессивности и болтливости. Даже почувствовать легкий запах спиртного можно было только с очень близкого расстояния. Позавтракав в своей каюте и выпив полбутылки неразведенного спирта, Коблов выходил на мостик покурить, а потом производил обход отсеков корабля, верхней палубы и надстройки, лично беседуя с теми матросами, мичманами и офицерами, которые или сами выполняли работы, или руководили работой личного состава и контролировали качество работ, исполняемых рабочими дока на легком и прочном корпусе подводной лодки. Иногда я сопровождал командира и могу засвидетельствовать, что никто не замечал, что перед обходом командир выпил полбутылки неразведенного спирта. Обедать на плавказарму он никогда не ходил. После обхода корабля командир приглашал меня поиграть пару партий в шахматы. Нарды тоже были в кают-компании, но он в них не играл. Если не было неотложных дел, то я принимал предложение, и мы с ним усаживались за шахматы в офицерской кают-компании. Перед началом малой приборки и перерывом на обед я вежливо «откланивался», а командир давал указание собрать к 16 или 17 часам командиров боевых частей и начальников служб на доклад, а сам допивал спирт, обедал консервами и ложился отдыхать. На докладе он был бодр и свеж, как будто и не выпивал в этот день бутылку неразведенного спирта. Выслушав доклад, командир уходил на доклад к командиру бригады, уведомив нас, чтобы не ждали его возвращения, а действовали по доковому распорядку дня и по своим планам. С утра он снова бодрым и свежим прибывал на подъем флага, и процедура с распитием бутылки спирта, легким завтраком и обедом в прочном корпусе, полностью повторялась.