Текст книги "Год беспощадного солнца"

– А что я наделала? – встревожилась каменная баба.

– Зачем ты влезла в это дерьмо? Зачем?!

– Не понимаю… Предписание…

– О, мама миа! – завыл Мышкин. – Кто тебя сбросил с Луны на мою несчастную голову? – он качался из стороны в сторону, как еврей на молитве. – Зачем вообще приняла этого проклятого жмура5050
  На жаргоне медиков и музыкантов – покойник.


[Закрыть]? Зачем взяла? Зачем вскрыла?!

– Но предписание… – пробормотала Клементьева.

Мышкин свирепо уставился на нее.

– Где? Где твое чертово предписание? – заорал он. – Где?!

Она наклонилась и достала бумажку из-под стола.

– Да вот же, – пролепетала Клементьева. – Вот… лежит – на бланке оно… и с печатью.

– С печатью?! – взревел Мышкин. Он схватил бумажку и потряс ею перед носом Клементьевой. – Это? Это, по-твоему, предписание?

Он плюнул на листок с печатью, сложил его пополам. Подумал секунду, снова расправил бумажку, высморкался в нее до отказа, смял и швырнул в мусорную корзину.

– Вот и все твое предписание! – заявил он. – Там ему место. И тебе тоже!

Клементьева сначала побледнела. Потом лицо ее медленно залила багровая синюшность – ото лба вниз, словно ей на голову вылили ведро акриловой краски. Она удерживала слезы, яростно кусала губы и изо всех сил молчала.

Дмитрий Евграфович тоже затих. Тяжело перевел дух и бесконечно усталым голосом спросил:

– Ты хоть понимаешь, что отныне, именно в эту минуту, твоя жизнь, и моя тоже, сумасшедшим образом изменилась? Вернее, даже в ту секунду все переменилось, когда ты согласилась принять проклятого жмура. В плохую сторону изменилась. И неизвестно теперь, выберемся мы с тобой из волчьей ямы или нет. Потому что переиграть и вернуться хотя бы на три часа назад, как ты, наверное, тоже понимаешь, невозможно.

Закусив губу добела, она кивнула.

– По закону, ты не имела никакого права принимать этот – да любой! – труп от посторонней конторы, – отчеканил Мышкин. – Горздрав не имеет права в явно криминальной, как у нас, ситуации проводить вскрытие, экспертизу или первичное дознание без официального участия следователя или прокурора.

Две крупные брильянтовые слезы, остро блеснув радужными искрами, скатились по круглым щекам Большой Берты и разбились о белый кафель.

Стыд уколол душу Мышкина, и он положил свою сухую от спирта руку на ее кулачок, оказавшийся не каменным, а мягким и теплым, слегка дрожащим.

– Тот козел, что за квартирой прискакал… – заговорил Дмитрий Евграфович. – Где он был раньше, мерзавец, когда его любимого дядюшку подсадили на колеса5151
  Наркотические таблетки.


[Закрыть] и стали раздевать до кальсон? Я тебе скажу, где он был. Он надеялся, что дядя быстро дуба даст – денег-то на лечение у дяди не было, и козел, безусловно, знал об этом. Но вот в чем его оказалась ошибка. Он и допустить не мог, что для кого-то, в данном случае для дядюшкиной верной подруги, жизнь близкого человека оказалась дороже любых квартир и любых денег. И я вполне допускаю, что и племянник участвовал в деле с наркотой, был в сговоре. В противном случае, он должен был не в горздрав идти и там взятки давать за филькину грамоту, чтоб потом шантажировать наших коллег. В прокуратуру ему надо было! Должно быть возбуждено уголовное дело. И только потом назначена экспертиза. И не какая-нибудь клементьевская экспертиза, цена которой грош в базарный день, а официальная, судебно-медицинская. Поняла? Разве тебя не учили в институте?

Не дождавшись ответа, он сказал:

– Судебно-медицинская. Официальная. Теперь повтори, что я сказал: какая?

– Судебно-медицинская. Официальная, – сквозь слезы выговорила Клементьева.

– Правильно. Молодец! – одобрил Мышкин. – Хорошо мыслишь, подруга. Но с опозданием. А теперь скажи мне честно – только очень честно… На сто процентов честно, потому что твое вранье я всегда вижу за два километра… Он тебе деньги предлагал?

– Предлагал, – всхлипнула Клементьева.

– Сколько?

– Три.

– Три рубля?

– Три тысячи.

– Наших фантиков?

– Долларов.

– Что же так мало? – искренне удивился Мышкин. – Ведь на кону миллионы. Квартирка-то – сталинская… Если преступление будет доказано в суде, он может потребовать квартиру обратно. Да еще с компенсацией морального ущерба.

Она тихо плакала. Мышкин терпеливо ждал. Наконец, вытерев нос, Большая Берта сказала:

– Вы не совсем правы насчет квартиры. Он сразу забрал тетку из коммуналки, перевез в собственную квартиру, и сейчас оформляет дарственную. На тетку.

– Нет, ты не пой мне песен Грузии печальной!.. Не увиливай. За что он тебе бабки давал? Что хотел за них? Что требовал? Сексуальных услуг?

Клементьева улыбнулась сквозь слезы:

– Ну, вы тоже скажете, гражданин начальник…

– Так все-таки?

– Чтоб вскрыла без очереди. И максимум данных.

– Взяла?

– Нет.

– А почему?

– Так ведь вы же не разрешаете! – она выпрямилась и открыто, с вызовом, посмотрела Мышкину в глаза.

– А если бы разрешил?

Усмехнувшись, Большая Берта отрицательно качнула головой.

– Не разрешили бы. Да я бы все равно не взяла.

– Ну и дура. Сейчас все берут. Кроме нас с тобой… А всё гордыня! Признайся, приятно отвергать гнусные предложения? А? «Я не такая!.. Я жду трамвая!»

Он замолчал и стал растирать левый мизинец руки, освобождая сердечный энергетический канал – к горлу подступила легкая, но уже знакомая опасная дурнота. Клементьева все поняла сразу:

– У меня есть валидол.

– Валидолом откупиться хочешь? Не выйдет! Спорю на ящик коньяка, что этот тип от тебя так не отстанет.

Чуть поколебавшись, Большая Берта призналась:

– Уже не отстал.

– Свидание назначил?

– Угу.

– Когда и где?

– Сегодня… в восемь, в ресторане «Ночной лев». Тут, на Васильевском.

Мышкин восхищенно стукнул себя кулаком по колену.

– Ну ты, Клементьева, блин, даешь! Это же не кабак. Ночной клуб! Безумно дорогой. И там одни бандюки собираются. Пойдешь?

Она вздохнула.

– Не знаю… Нет, наверное.

Теперь глубоко вздохнул Дмитрий Евграфович, задержал воздух на шестьдесят секунд и медленно выдохнул, глядя вверх. В свете бестеневой лампы кружила мягкая ночная бабочка.

– Вот так и ты, – сказал Мышкин, указав на бабочку. – Как только что мы установили, твои результаты, согласно уголовно-процессуальному кодексу, юридически ничтожны. Он-то это понимает, твой соблазнитель?

– Да – кивнула Большая Берта. – Он знает. Ему нужно для себя. Для будущего, говорит.

– Для будущего… – кивнул Мышкин. – Задумал, значит, что-то. Потому что улики твои, несмотря на незаконный способ получения, – все равно большая ценность для некоторых наших коллег из Преображенской больницы. Но вся гадость совсем не в этом. А в том, что ты, добровольно и по дурости, а я поневоле и по доброте сердечной, стали обладателями совершенно не нужной нам информации. Она осталась не только на бумаге, но и в наших головах. Ведь сказано: «Бойся первой мысли и первого движения души: они зачастую бывают благородными». Слышала?

– Кем сказано?

– А, – отмахнулся Мышкин. – Был двести лет назад такой французский гад и ворюга, член партии «Единая Франция», Талейраном звали…

– Бумагу можно сжечь, – продолжал размышлять Мышкин. – Но выбить информацию из наших голов можно только вместе с нашими мозгами… раз уж дело идет на миллионы. Теперь за наши с тобой жизни я не дам и рваного рубля. Ты мне вот что скажи: почему на меня все слила? Почему не на Литвака? Он же был с утра. Или нет?

– Литвак с утра торчит в Преображенской. Он и сейчас там. Он же там когда-то работал. И сейчас подхалтуривает втихомолку. Я и подумала, что он может оказаться лицом заинтересованным.

– Ах, вот как! – язвительно подхватил Мышкин. – Ты подумала! Поздравляю тебя с редким событием в твоей личной и профессиональной жизни. Но разве ты не подумала заодно, что я – лицо еще больше заинтересованное? Я заинтересован в том, чтобы мы с тобой остались в живых. И, по возможности, без телесных повреждений различной степени тяжести, влекущих длительное расстройство здоровья или смертельный исход.

– Так что же делать? – убито спросила большая Берта.

– Сейчас – молчать! – отрезал Мышкин. – Тишина! Хоть слово скажешь – изнасилую!

Клементьева потеплела и даже с легким кокетством улыбнулась сквозь слезы.

– Ой, мужчина, вы только на словах такой смелый. А как до дела – ведь обманете, как всегда?

Он погрозил ей кулаком, закурил, откинулся в кресле и стал наблюдать за бабочкой. Она по-прежнему описывала резкие круги вокруг раскаленной лампы и вдруг коснулась ее и тут же мягким комочком медленно, кругами, упала на пол.

– То-то же, – проворчал Мышкин. – В следующий раз умнее будешь. Хотя следующего раза у тебя уже не появится.

Он стукнул кулаком по столу:

– Слушай мою команду! Иди в кабак да не опаздывай. Сейчас кавалеры не то что в мое время – по два часа ждать девчонку на свидании не будут. Там лопай, как можно больше и дороже, пей исключительно марочные коньяки, но не нажирайся, иначе погубишь всё. Нас погубишь. Так что прими, дорогая, взятку в виде ресторана на всю катушку, а козлу скажи так: дело ты сделала, но все материалы забрал шеф, то есть я, а он такая скотина, что может и не отдать – такой вот модус. Пересказать результаты ты не можешь, у тебя вообще нет памяти на документы и коньяк уже в голове… Да и вообще, без подписи шефа документы недействительны, а нести заказчику без подписи – плохая примета. Потому и не принесла. Вот видишь, и врать ничего не надо. А когда хорошенько поднапьешься, и вовсе скажи: пусть идет в прокуратуру – ведь все равно придется. А теперь давай мне все, что у тебя по этому Туманову, и поторопись. Да и чтоб я тебя никогда больше не видел с зареванной харизмой!

– Он… – робко произнесла Большая Берта. – Он сказал, что в прокуратуру никогда не пойдет.

– Это почему же?

– Говорит, у нас все законники продажные. От полицая до генерального прокурора.

– Так и сказал?

– Так и сказал.

– Что ж, здравом смысле ему не откажешь… Впрочем, нам еще лучше. Иди! То есть нет, стой! Самое главное: забудь про этого жмура все. Абсолютно все! Тогда и врать на допросе не придется. Закон не заставляет тебя все на свете помнить. Забыла – такой ответ любой прокурор примет.

Когда Клементьева убежала, оставив после себя шлейф французских духов, он полез в ящик стола к Литваку – в самый нижний и в самый дальний угол. Здесь Мышкин хранил свои ключи от спирта, справедливо рассуждая, что в таком месте Литвак точно искать их не будет. Налил в химическую реторту ровно сто граммов, опрокинул и запил квасом из холодильника – старым и уже кислым. Включил компьютер, отсканировал все клементьевские бумажки, переписал файлы на тот же компакт-диск, где хранились программы Ладочникова, и стер с винчестера не только файлы, но и их следы. Бумаги сложил на секционном столе, щелкнул зажигалкой, но поджечь не успел.

Загрохотала дверь. На пороге стоял Литвак – веселый, энергичный, сверкающий улыбкой, главное – трезвый. Из-за его спины выглядывал реаниматолог Писаревский – он тоже излучал бесконечную радость. И с ними незнакомый мужик лет сорока, с огромной, как у Фридриха Энгельса, рыжей бородой и в белом грязноватом халате. Здесь Мышкин его никогда не видел, но борода показалась знакомой. Где он видел рыжего, Мышкин вспомнить не успел, потому что Литвак вдруг оказался рядом, оттолкнул Мышкина от стола и схватил документы.

– Отлично! Великолепно! Просто замечательно, – приговаривал он, разглядывая бумаги. – Везде подпись Большой Берты. Твоей визы, мосье Кошкин, здесь нет. Очень хорошо! – одобрил он. – Молодец, Полиграфыч, ты всегда был сообразительным пацаном. Не стал визировать всякий бабский бред. Даже спалить их хотел. Но ведь этим бумажкам, вообще-то, цены нет, точнее, есть и немаленькая. А ты так по-дурному… Не быть тебе, Дима, президентом. Так и помрешь честным и нищим дураком.

Мышкин молча пошел к своему столу и выключил компьютер. Компакт-диск Ладочникова оставался в дисководе.

– Эй, эй! – закричал Литвак. – Что так торопишься? Порнуху, небось, смотрел? Я тоже, может, хочу посмотреть голых баб.

Он подмигнул. Внезапно Писаревский и рыжий схватили кресло вместе с Мышкиным и оттащили в сторону. Рыжий, словно клещами, впился Мышкину в плечи, а Писаревский быстро примотал Мышкина коричневым скотчем к креслу. Теперь руками Мышкин пошевелить не мог. На ноги скотча не хватило.

Литвак включил компьютер. На мониторе появился запрос на логин и пароль. Литвак обернулся к Мышкину.

– Ну, друг наш бесценный, что я должен вписать? Диктуй.

Мышкин молчал.

– Вот ты какой! – с детской обидой протянул Литвак. – Плохой человек. Не хочешь давать доступ в систему. Пароль у тебя, конечно, сверхсекретный, год надо подбирать. Столько ждать я не могу. Но… мы тоже кое-что умеем. Гениальность твоего пароля в том… – Литвак сделал сначала печальную паузу, но потом с неожиданной радостью закончил: – В том гениальность, что никакого пароля не существует вовсе!

И он нажал на ввод. Система открылась.

– Ну, какой хакер способен подобрать пароль, которого нет? – усмехнулся Литвак. – Нет такого хакера во всем свете.

Первым делом Литвак запросил список недавних документов. Мышкин едва не застонал – как он мог забыть! Только бы компакт-диск не запустился автоматически. Правда, автозапуск Мышкин запретил, но кто знает, как поведет себя старый компьютер.

– Список есть, а где файлы? Стер, что ли? Скрыть решил от хороших людей? – огорчился Литвак.

Он дал компьютеру команду на восстановление файлов. И получил отказ.

– В два прохода, стер, конечно… Оригиналы решил спалить, а копии все-таки сделал. И где они? Куда записал? Где диск? Зачем записал? Для продажи? Или для шантажа?

– Никому твои дерьмовые файлы не нужны, – угрюмо заявил Мышкин. – Их и за копейку никто не купит. Они не имеют юридической силы.

Литвак умолк и впился взглядом в его лицо.

– Так, значит, ты решил, что товар неликвидный? – недоверчиво спросил он.

– Сам подумай: какой дурак возьмет липу? Ты, что ль?

– Как знать, как знать… – покачал головой Литвак. – Говоришь, не имеют силы…. Сейчас нет, а завтра могут и поиметь.

И он отправил весь список в компьютерную корзину, потом очистил ее. Поразмыслил и дал команду на полное форматирование всего винчестера.

– На всякий случай, – будто извиняясь, пояснил Литвак. – Мало ли что там у тебя спрятано…. Может, троян какой-нибудь. А теперь точно знаешь: вирусов у тебя нет.

Он выключил компьютер, и Мышкин снова едва удержал вздох – теперь облегчения. Диск остался в приводе.

Литвак тем временем рылся у Мышкина в ящиках стола. В глубине самого нижнего обнаружил конверт с двумя дисками.

– Что здесь? – спросил он.

– Кино… – нехотя ответил Мышкин. – «Титаник» на английском. Да ты же видел.

– Да, хороший фильм. Только ни хрена не понять.

– Учи языки, – хмуро посоветовал Мышкин.

– Куда мне до тебя! – сказал Литвак, снова включил компьютер и тут же плюнул на пол.

– Тьфу, нахес тохес!5252
  Буквально: счастье в заднице (идиш).


[Закрыть] Систему-то я уничтожил! Ладно, дома посмотрю твое кино. Буду учить иностранный язык.

– Что тебе вообще надо, Женя? – тихо спросил Мышкин. – Ты не спятил случаем? Диски взял, результаты вскрытия тоже. Меня вот привязал. Зачем? Дальше что? То, что сделал со мной, не вернешь.

Литвак подошел к нему вплотную.

– Ты хочешь знать, что мне нужно? – спросил он. – Нечто очень важное. Мы с тобой друзья, так, Димон? И мне прежде всего нужно, чтоб у тебя было все в порядке – и душа, и мысли, и одежда…

– Антон Павлович Чехов! – хохотнул Писаревский.

– И одежда, – повторил Литвак. – Особенно та, что с чужого плеча…

Он кивнул рыжему. Тот взял с секционного стола скальпель и одним движением разрезал скотч на Мышкине. И тут Дмитрий Евграфович вспомнил: это же патологоанатом из Преображенской. Он принялся срывать с себя остатки прилипшей ленты.

– Все у тебя? – мрачно спросил он Литвака. – Может, освободишь помещение?

– Сию минуточку! Сию секундочку! – весело заявил Литвак. – Я и тебя освобожу от лишних хлопот. Берите жмура! – приказал он.

Рыжий и Писаревский вошли в морг и вынесли на носилках труп Туманова. Он был уже зашит.

– Большая Берта шила, – посмотрел на шов Литвак. – Ее стежки и в Африке не перепутаешь.

– Зачем тебе покойник? – хмуро спросил Мышкин. – Ведь ответить придется за похищение.

– А кого тут похитили? Мадам Арбидол, то бишь нашего бывшего министра Голикову? Так за это все врачи «спасибо» мне сказали бы. Просто покойный возвращается туда, где он помер и где ему надлежит быть. К родным пенатам, в родной морг. Ну, будь здоров, Кошкин-Мышкин, сходи в пивную. Денег дать?

И, не дождавшись ответа, двинулся за носилками. Поднявшись на три ступеньки, остановился.

– Дмитрий, – неожиданно вполне человеческим голосом сказал Литвак. – Ты знаешь, я к тебе очень хорошо отношусь, и мое отношение, думаю, не изменится, хоть ты и сидишь в моем кресле… Знаю, знаю! Молчи! Не твоя интрига – Демидов на мне отыгрался, а ты, я знаю, не хотел, сопротивлялся и согласился тогда, когда Демидов пообещал привести к нам чужака. Так вот, дам я тебе совет на прощанье. Последний. Потому что мне кажется, мы скоро с тобой распрощаемся. В конторе грядут большие перемены. А ты полез туда, куда лезть не следует. Ты стоишь посреди минного поля. Без карты. Любой неосторожный или даже осторожный шаг – и … – он воздел руки к небесам и посмотрел на Мышкина, ожидая ответа. Однако Дмитрий Евграфович тоже ждал.

– Ходят слухи, – не выдержал паузы Литвак, – что ты стал по интернету гулять, чужими базами данных интересуешься, в том числе и закрытыми. Чужими, повторяю, не своими! За присвоение чужого знаешь, что иногда бывает.

– Если ты про архив, то мне Демидов лично приказал.

– Взломать сервер? Не поверю. Ordnung muss sein! Порядок должен быть! Даже в приказе, – отрезал Литвак. – Запрос – ответ – результат. Один тут наш бывший сотрудник тоже наплевал на порядок, хакера из себя изображал, крал чужую информацию. И где он? Где, спрашиваю? В могиле он. На пару с женой. Погиб в ДТП. Знаешь, – доверительно усмехнулся Литвак, – с этими хакерами почти всегда так – горят в собственных автомобилях.

– Ладочников не сгорел, – хмуро сказал Мышкин.

– Что? Что ты сказал? – Литвак даже спустился на две ступеньки. – Не сгорел? А говорили, сгорел. Дотла.

– Нет, не сгорел. Успели потушить. Он сейчас в городской судмедэкспертизе. И жена там. Уже вскрывали.

Литвак постоял немного, поднялся на ступеньку, снова спустился.

– Сгорел – не сгорел, мне лично по барабану, – сказал он. – У нас с тобой другие проблемы. В том смысле, что общие. Но только ты их можешь для себя решить. Не ухудшай свое положение. Береги себя! – и хлопнул за собой железной дверью.

Когда Мышкин отодрал от себя последний обрывок скотча, зазвонил мобильник.

– Тебе еще чего надо? – устало спросил он у Клементьевой. – Дашь мне когда-нибудь покой?

– Дмитрий Евграфович, вы, наверное, уже со своей негритяночкой? Не сердитесь, но очень важно, – по голосу Мышкин определил: уже выпила.

– Что?

– Только не сердитесь… очень важно. Валерий Васильевич хочет с вами поговорить.

– Мне не о чем с ним разговаривать! – отрубил Мышкин. – Все, я пошел гулять! В Африку.

– Правда, очень важно, – заторопилась Большая Берта. – Ну, пожалуйста! Ну… ради меня, Дмитрий Евграфович! У меня через девять месяцев день рождения. Пусть это будет мне подарок. Готова досрочно принять.

– Смотри, чтобы через девять месяцев акушеры от тебя чего-нибудь не приняли! – проворчал Мышкин. – Ладно, все вы, бабы, на измор хороших людей берете. Запиши его мобильник. Будет возможность, позвоню.

– Поскорее бы, – попросила Клементьева. – Валерий Васильевич здесь только в командировках. Сам он в Вене живет. Почти постоянно.

– Ишь ты! В Вене!.. Ладно, скоро я там сам буду, в Вене. Может, и встретимся.

– А пораньше? Ну Димочка, миленький! Ну, ради меня!..

– Он рядом с тобой?

– Дать трубку? – обрадовалась Большая Берта.

– Ни в коем случае! Ты мне уже один подарок сегодня сделала. Моя очередь… Спроси, когда уезжает в Вену?

– Дней через десять. Квартиру на тетку оформит и уедет.

– Что-нибудь придумаем, – пообещал Мышкин.

«Будет давать деньги – возьму! Но звонить не буду. Пусть первый прибежит», – злобно решил Дмитрий Евграфович.

Но первым прибежать пришлось Мышкину.

18. Остров Коневец

– Ну, сколько же можно, холера!..

Дмитрий Евграфович всердцах ударил кулаком по рулевому колесу, взвыл и затряс кистью: больно, однако.

Уже восемнадцать минут он стоял в плотном потоке машин перед перекрестком, но красный на светофоре продолжал гореть. «Испорчен», – окончательно убедился Мышкин и дал длинный сигнал, приглашая товарищей по несчастью выдвигаться на перекресток и занимать его напором, подставляя бока наглецам, радостно проезжавшим на зеленый без очереди.

Завыли остервенело автомобили справа и слева, спереди и сзади. Колонна попыталась медленно выдвинуться, но слишком плотным оказался вражеский поток. Скоро от сплошного рева у Мышкина заломило в висках. Всего каких-то двести метров осталось до дома на проспекте Шверника, а враги бессовестно лезли на свой зеленый, и найти в их рядах брешь невозможно.

«Все, никакого смысла! Надо возвращаться», – решил Дмитрий Евграфович и тут же сообразил, что он наглухо запрессован в потоке машин. Оставалось одно: включить аварийный сигнал и бросить машину прямо на дороге. Способ парковки хамский, но с недавних пор ставший популярным. Завезли его в Петербург весело-безжалостные и целеустремленные парни из северокавказских республик, чтобы туземное население знало, кто теперь в городе настоящий хозяин.

Так что сотни машин, теперь не только огнеопасных кавказских парней, припаркованных посреди городских магистралей и в насмешку мигающих аварийными сигналами, – картина привычная и давно никого не раздражает. Даже полицию, где руководящие посты медленно, но неотвратимо занимают земляки и родственники настоящих хозяев Петербурга. И нынче хоть труп посреди проспекта брось – публика в майбахах, бентли, хаммерах, порше и в бензотелегах попроще будет, самое большее, раздраженно плеваться, объезжая покойника, чтобы тут же о нем забыть. Своих дел полно. У полицейских тоже полно. И тоже своих.

Поэтому Мышкин бестрепетно включил аварийку, бросил неторопливо взгляд на тротуар и вздрогнул. Потом отчаянно замахал руками, закричал, но в гуще автомобильного рева не услышал собственного голоса. И тогда он подобрался и в несколько огромных прыжков, на зависть любому кенгуру, оказался на тротуаре перед высокой красивой девушкой с длинными серебристо-платиновыми волосами.

– О, Господи! – испугалась она, когда у нее на пути вдруг вырос двухметровый худой субъект, сверкая очками в мощной роговой оправе.

– Вы меня напугали, гражданин, – возмутилась девушка.

– Именно этого я и добивался! – торжествуя заявил Мышкин. – Девушка, а, девушка! Разрешите с вами познакомиться. Вон видите, ради вас я даже машину бросил на дороге. Предупреждаю: если вы со мной немедленно не познакомитесь, ее угонят. Или утащат штрафстоянку. И я не смогу отвезти вас, куда прикажете!

– За кого вы меня принимаете? – девушка оскорблённо вздернула носик, почти треугольный в профиль. – Неужели вы думаете, что я знакомлюсь с мужчинами на улице?

– Никогда! – с жаром возразил Мышкин. – И в мыслях такое не допустил бы.

– А что же так? – недоверчиво прищурилась она.

– Потому что точно знаю: с такими уникальными мужчинами, как я, вы знакомитесь исключительно в пригородных электричках.

– Далеко не со всеми! – возразила она.

– А со всеми и не надо. Только с положительными. Вроде меня.

– Чистая правда. И от нее некуда деться, – вздохнула девушка, обняла обеими руками Мышкина за шею, поцеловала и спросила: – Что ты здесь делаешь, милый?

– А ты?

– Я вышла, чтоб встретить тебя.

– Неужели? – не поверил Мышкин.

– Честное слово.

– И все же не верю. Откуда ты могла знать, что я здесь?

– Я ничего не знала. И знать не могла. Да мне и не нужно знать.

– Понимаешь… – начал он, но остановился, отвернулся в сторону, снял очки, неожиданно запотевшие на жаре, и стал изо всех сил протирать их футболкой с крокодилом. – Со мной утром случился приступ безысходной грусти. Жуткий. Сплошная ипохондрия. Но всё же до меня дошло: смогу вылечиться, если сделаю какую-нибудь глупость. Например, приеду и увижу тебя. Неожиданно. Без предупреждения.

Он решил не говорить о Ладочникове.

– Где же здесь глупость? – не согласилась Марина. – Напротив, мысль очень умная, хотя для тебя и редкая. – И, не отпуская его, поднялась на цыпочках и тихо сказала на ухо. – До безумия замечательно – идти, не зная куда, и страдать на ходу, потому что родного человека нет рядом именно сейчас, в эту минуту, в эту секунду… И именно в эту секунду он вдруг оказывается рядом. Чудо? Он услышал меня?

«Я едва пережил ночь, дожидаясь дня, чтоб приехать и тебя увидеть», – хотел сказать Мышкин.

– Милый, я едва пережила ночь, едва дождалась дня, – сказала Марина. – Потому что знала: непременно и неотвратимо тебя увижу. Знал бы ты, как хотелось поскорее!..

Она говорила очень тихо, автомобильный поток ревел, как стадо мамонтов, уже на весь город, однако, Мышкин, с его наполовину глухим правым ухом, отчетливо слышал не только каждое слово Марины. Он слышал даже ее дыхание – выдох, когда говорила, и вдох перед новой фразой.

– Это… это… – начал Мышкин.

– Да, ты прав, – согласилась она. – Такие совпадения бывают очень редко.

Вдруг наступила оглушительная тишина.

– Смотри! – крикнул Мышкин, указывая на светофор.

– Что там?

– Он остановил меня именно здесь, чтобы я не разминулся с тобой. Мы встретились, и светофор тут же заработал: можно ехать. Тоже совпадение?!

Он схватил ее за руку, и они побежали к машине. Как только Мышкин запустил мотор, движение перед ним началось.

Машину Дмитрий Евграфович остановил на теневой стороне Варшавской улицы, и они прошли в Парк Победы. Единственная деревянная скамья у фонтана, окруженного прохладным облаком разноцветной водяной пыли, неожиданно оказалась свободной. Сзади над скамейкой нависал большой куст цветущего жасмина, его темно-зеленая тень смешивалась с радужной прохладой, которая тоже пахла жасмином.

Они долго смотрели на фонтанную струю. Под легким ветром она склонялась то в одну, то в другую сторону. Мышкину захотелось сказать что он не мальчик, сорок три скоро, что был женат два раза и оба неудачно, жизнь попробовал с разных сторон и давно понял, что ничего радостного ждать нет смысла. Мало того: желать себе счастья попросту опасно, потому что всегда найдется демон, который все слышит и знает, и в тот момент, когда вдруг почувствуешь себя счастливым, вдруг накатываются беды – всегда большие и трудно переживаемые. И все равно: можно быть счастливым даже в беде. Даже во время войны…

– Знаешь, милый, – голос Марины остановил его мысль. – Я часто думаю: вот была война…

– Какая? Чеченская? Или в Новороссии?

Она слегка поежилась, словно вдруг озябла.

– Нет. Чеченская и в Новороссии – не войны, а гражданское самоистребление. Нет, я говорю про ту войну. Та война была самой страшной. Но ведь и тогда люди все равно жили и выживали, влюблялись, женились, рожали детей, писали книги – художественные, научные. И даже издавали их. Представляешь, я недавно в Публичке видела книги, изданные во время блокады. Это же чудо. И многие были счастливы посреди океана горя, потому что запретили себе тонуть, плыли из последних сил и были уверены, что доплывут до берега.

Мышкин осторожно обнял ее.

– О чем ты еще сейчас подумала?

– О том, что мне почти тридцать, что, может быть, я мало знаю жизнь и людей, но жалеть глупо, любой жизненный опыт не имеет никакого значения и смысла именно теперь, когда я встретила тебя, потому что час назад к ужасу своему поняла: вся моя жизнь внезапно упростилась и состоит из одного элемента – из тебя, и другой жизни мне не надо. Посреди нескончаемого безумия и жестокости я никогда не узнала бы, где можно найти вот такую скамейку – тень, жасмин, фонтан, и радуга прикасается к лицу… – она помолчала. – Большинство обычных людей живет сегодня всего двумя чувствами, вернее, двумя страхами: как бы не заболеть, потому что болезнь теперь хуже смерти. И только бы ребенок не стал наркоманом, потому что каждый – каждый! – ребенок может в любой момент стать жертвой… Еще вчера я думала, что в такое время нельзя желать для себя чего-то хорошего, просто опасно, потому что демоны всегда рядом и подстерегают, они тебя видят и слышат, ловят каждое твое движение, каждое твое дыхание, и как только ты замечтаешься и подумаешь о чем-то хорошем, как они тут же подсунут тебе большую гадость.

Он слушал и ощущал, как его лицо медленно бледнеет – он хорошо знал, как это у него происходит: сначала холодеет лоб, потом щеки, потом застывают, словно на морозе, губы. «Как это? Что это? – в изумлении спрашивал он себя. И тут в мозгу всплыли слова настоятеля коневецкого монастыря. – А может быть, счастье – это просто отсутствие горя?»

– И так порой грустно… бывало. Но сегодня утром произошло нечто чрезвычайно важное, – она приложила ладонь к его щеке. – Я решила, что счастье – это просто отсутствие горя… Что такое? – встревожилась она. – Ты весь бледный. И щека похолодела.

– Наверное, оттого, что я слишком сильно тебя чувствую… Скажи, ты не замечала за собой способностей к телепатии? Умеешь читать чужие мысли?

– Чужие мысли? – удивилась она. – С чего бы это? Я простая девушка, стоматолог по профессии, не самая умная, ничего выдающегося. Сквозь стены ничего не вижу и чужие мысли не читаю.

– Ошибаешься! Сейчас я еще больше уверен, что ты – вовсе не простая девушка. Ведьма! Таких, как ты, надо бояться и обходить десятой дорогой.

– И ты боишься?

– Боюсь. Очень, – признался Мышкин. – Боюсь, что проснусь, открою глаза, а рядом – никого.

– Такое невозможно – проснуться и не увидеть самого себя. Ты не можешь во сне потерять часть себя самого. Я – часть тебя, как я могу исчезнуть? И ты – часть меня, ты уже стал мною, и я хочу – ужасно хочу, до слез и рыданий!.. – хочу навсегда быть частью тебя, но мне действительно очень страшно, потому что без одной или другой части будет не жизнь, а смерть.

– Значит, счастье – просто отсутствие горя, – повторил Мышкин. – Да.

– Ты никуда не спешишь? – вдруг спросила Марина.

– Куда мне спешить? – удивился Мышкин.

– Ты сегодня не работаешь?

– Бог ты мой! – спохватился он. – Совсем про все забыл. Конечно, работаю! Просто сбежал на полчаса. Думал, только увижу тебя и обратно.

– Может быть, пора? Я не хочу доставлять тебе даже крохотную неприятность.

– Ничего не получится: ты просто не способна доставить мне неприятность! Даже если и в самом деле будут из-за тебя неприятности, то это будут все равно радости, потому что из-за тебя могут произойти только одни радости.

– Поедем, – предложила она. – Я провожу тебя до работы.

– А потом? Домой?