Текст книги "Год беспощадного солнца"

33. Похоронен живым

Когда Мышкин открыл глаза, ему показалось, что после крика Литвака прошла секунда, максимум, полторы.

Он по-прежнему в отделении. В своем вольтеровском кресле. Хорошо видит все вокруг – и предметы, и людей. За его столом главный врач клиники Демидов. Не в белом халате, а в кремовом чесучовом костюме – такие носили полвека назад черноморские курортники и советские чиновники. Внимательно смотрит на дисплей компьютера. Рядом – полковник ФСБ Костоусов. А этот как сюда попал?

Перед Мышкиным верхом на стуле устроился Литвак с черной сигарой в зубах. Смотрит озабоченно, даже с тенью сочувствия. Поодаль, у самых ступенек, Мышкин различил реаниматолога Писаревского.

Что-то непонятное… Он хотел спросить, что происходит, но язык примерз к небу. Руки и ноги тоже отказали. И с удивлением он обнаружил, что чувствует себя не живым человеком, а неподвижным бревном.

«Инсульт, – в ужасе догадался Мышкин. – Меня разбил инсульт. И, конечно, обширный – налицо полный паралич. Но почему-то сознание нормальное… А ему полагается быть сумеречным. Хотя… кто сказал, что все вокруг не галлюцинация? Интересно, оказали мне первую помощь? Не вижу капельницы. И следов инъекций на руках. Если не успели, на всю жизнь могу остаться с перекошенной рожей. Или вообще сыграю в ящик. А может, я сейчас как раз при смерти. Как интересно, холера! Вот удача! Жаль, не рассказать и не описать, как это происходит на самом деле… А ведь хорошая глава для докторской. Или даже монография страниц на пятьсот…»

– Вернулся наш красавчик! – сообщил Литвак.

Демидов и Костоусов одновременно повернули к Мышкину головы и снова уставились на монитор.

Наконец Демидов откинулся на спинку стула, достал вечную «белинду», закурил и огорченно уставился на Мышкина.

– Как же так? – грустно, с упреком сказал он. – Я же тебя предупреждал. Долбил тебе тысячу раз: будь осторожен, будь осторожен, будь осторожен, чёрт побери!.. А ты? Большую должность тебе предлагал, членство в фонде, большие деньги, пожизненную ренту… Без всякой корысти, без личной мне выгоды. Лишь бы наш умник Мышкин рос и развивался, науку двигал. И что в ответ? Это?! – крикнул Демидов, ткнул пальцем в дисплей и покраснел до синевы. – Кому ты хотел продать эту гадость?

«Тому, кто сломает тебе шею, скотина!» – беззвучно крикнул Мышкин.

– За сколько же ты хотел продать своих друзей, своих товарищей, свой коллектив, который стал тебе и отец и мать… Семьей тебе стал. А! – он сокрушенно махнул рукой. – Так вот пригреешь на своей груди змею… – он оглядел всех вокруг. – Всем наука!

– Сергей Сергеевич! – подал голос полковник Костоусов. – Вернитесь, пожалуйста, к тому месту, где Кокшанский пишет о кристаллическом вирусе.

– Сами возвращайтесь! – прорычал Демидов и отодвинулся вместе со стулом. – Или я у вас на побегушках?

Костоусов невозмутимо взял мышь и защелкал.

– Ты хотел, Дима, узнать у меня, что такое огурец зомби? – спросил Литвак. – Вот тебе мой ответ. Практическая демонстрация. Это то, что ты сейчас ощущаешь. Жаль только, что записать не можешь и вставить в докторскую свою, которая так и не появится. Никогда. Осознай, что это такое – никогда.

Он бросил окурок сигары на пол и раздавил каблуком.

– Главная твоя ошибка, Дима: не надо было жену у меня уводить. Только не говори, что ты здесь ни при чем и не знал, что мы были в разводе. В разводе – да, но у меня был очень большой шанс ее вернуть. И я вернул бы. Да только ты украл у меня этот шанс. Вот в чем твоя ошибка, Дима. И самое печальное, что ты её уже не исправишь. Жизнь твоя кончилась. Хоть и жаль. Мне лично. Ты был мне другом. И человеком не плохим. Я тебя уважал и твои принципы, хоть они и дурацкие.

Мышкин отвел взгляд в сторону.

– Не надо! – усмехнулся Литвак. – Я и так знаю, кем ты себя считаешь, а кем – меня. «Был бы человек хороший» – так, по-моему, ты говорил?

Дмитрий Евграфович медленно открыл и закрыл глаза.

– Во! – весело крикнул Литвак. – У нас тут уже диалог наладился!

– Кому он нужен со своим диалогом? – меланхолически отозвался издалека Писаревский. – Пусть платит по счетам – вот и весь диалог. И что он с Клюкиным сделал?

– Клюкина убил Мышкин, – оторвался от монитора Костоусов. – Шею сломал. А труп уничтожил. Подложил вместо себя в машину и только что сжег. Вместе с собственной тачкой, – он посмотрел на Мышкина. – Переоценил ты себя, Дима, переоценил… Неужели надеялся, что тебя никто не будет контролировать? Да ты и шагу без меня не мог сделать. Даже в сортир сходить, как верно отметил уголовный преступник и взломщик сайтов Ладочников. Все-то он знал, подлец… И девушка твоя – все время ей казалось, что кто-то её подслушивает. Интуиция прямо-таки собачья у нее… была! – добавил полковник. – Э-хе-хе… Не только профессор предостерегал тебя от глупостей. И я, много раз. Добра тебе хотел. А толку? Информацию отдать советовал. Ты сделал? Нет. Ничего не отдал. Убеждал с Тумановым дружбу не водить. Опять глухарем прикинулся. И что Туманов? Где он? Бросил тебя, а сам сбежал. Ничего, достанем, хоть с того света.

Он вместе со стулом развернулся к Мышкину.

– Скажу честно – перед твоей смертью врать неприлично: такого идиота, как ты, я встречаю первый раз в жизни. Хотя нет – второй. Был еще генерал Рохлин – тот самый, герой чеченской войны, еврей, между прочим… – тут он бросил короткий взгляд на Литвака, но тот не шевельнулся. – Приятель мой давний. Так Рохлин вообще государственный переворот готовил, хунту военную, Ельцина скинуть хотел. Военный человек был Рохлин, а не соображал, как и ты, что такие люди никогда не остаются без заботы со стороны нашей внимательной и деликатной службы. Рохлина жена вовремя застрелила. После огурца зомби.

И неожиданно рассмеялся.

– А вот моих пацанов ты хорошо уделал! Просто гениально. Представляете, – обратился он к Демидову, – два моих кадра, работники нашей службы безопасности – я имею в виду службу нашей клиники… Профессионалы, мастер-класс, можно сказать, ни одной осечки… А сугубо штатский, слабый, трусливый и пьяница заставил их убивать друг друга. Как вам это понравится?

– Никак, – проворчал Демидов. – Плохо сработали, если до убийств дошло. Каменный век. Сейчас так не работают. Есть масса безопасных методов.

Теперь Мышкин осознал: на этот раз точно конец. Эх, до чего грустно! И он мысленно поблагодарил Литвака за тетродотоксин. Боли Мышкин боялся всегда. А после огурца зомби переход на тот свет должен быть безболезненным. И даже комфортным.

Послышался зуммер мобильника – паленая трубка Мышкина на столе. Костоусов взял телефон, некоторое время глядел на дисплей, не решаясь ответить. А когда решил и нажал кнопку, было поздно.

– Обратный номер защищен, – сказал полковник.

– Кто его может искать? – спросил у него вполголоса Демидов. – Кто? – обратился он к Мышкину, но тут же вспомнил, что Мышкин не ответит, и снова обернулся к полковнику. – Есть соображения?

– Только один человек может его сейчас искать, – сказал Костоусов.

– Туманов? – подал голос Литвак.

– Скорее всего. Кстати, Евгений Моисеевич, вы его хорошо обыскали? Как бы на нем не оказался маячок какой-нибудь.

– Был бы маячок, – возразил Литвак, – то мы имели бы сейчас честь беседовать с господином-товарищем Тумановым. Я бы не хотел. Особенно если учитывать его особую любовь к нейролептикам и наркотикам. Но если так хочется…

Он нехотя подошел к Мышкину, приподнял его, посадил прямо и охлопал сверху донизу.

– В задний карман загляните, – посоветовал Костоусов.

В заднем кармане у Мышкина лежал тревожный мобильник Туманова.

– Уже смотрел, – ответил Литвак. – Но если желаете…

Он приподнял Мышкина и сильно хлопнул по карману с мобильником.

– Пусто, – и вернул Мышкина на место.

Мышкин поспешно закрыл глаза.

– Писаревский! – позвал Литвак. – У тебя есть, что сообщить ему на прощанье? Или пусть так уходит? Навсегда. Учти, больше его не увидишь!

Писаревский брезгливо скривился.

– Сказать нечего, – ответил он. – А вот должок я возвратить хочу!

Он подошел, широко улыбнулся и неожиданно врезал Мышкину правым боковым, классически боксерским. Голова Мышкина дернулась, рот заполнился кровью, но зубы уцелели. И боли не почувствовал: тетродоксин работает.

– Идиот! – крикнул Литвак. – Он же кровянкой все вокруг зальет! Ее и через десять лет поднять можно и на ДНК проверить.

Кровь потекла у Мышкина по груди, пропитывая рубашку, и закапала на пол.

– Кто убирать будет?! – орал Литвак. – Ступай, козёл, за шваброй!

– А где? Где взять?

– Где хочешь, придурок!

– А если я не хочу? – поинтересовался Писаревский.

– Тогда я твоей мордой пол вытру. Или заставлю вылизать.

– Слова-то какие, – неодобрительно бросил Писаревский. – Мордой…

Он взял с секционного стола пиджак Мышкина.

– Лучше всякой швабры, – и скатал пиджак в рулон.

Но приступить к уборке не успел. Литвак вырвал пиджак и ударил Писаревского локтем в лицо. Тот, падая, успел схватился за дверцу шкафа. Шкаф с грохотом свалился рядом с Писаревским. Зазвенела разбитая стеклянная дверь.

– Заставлю тебя, гадёныша, ремонтировать! – заявил Литвак.

– И чего раскипятился? – бормотал Писаревский, собирая осколки на папку с черновиком диссертации Мышкина. – Будто у себя в квартире…

– Больше, чем в квартире! – отрезал Литвак. – Тут моя территория. И командую здесь теперь я!

Демидов недовольно поморщился.

– Без шума нельзя? Как с цепи сорвались!

– Это он… – начал Писаревский, но Литвак перебил.

– Заткнись, пидор гнойный! Ляжешь рядом с Мышкиным! В морг иди! Там швабра.

Писаревский засопел, собрал стекла, принес швабру с мокрой тряпкой и вытер пол.

– Какой прогноз, доктор? – спросил главврач.

– Насчет чего? – отозвался Литвак.

– Насчет нашего горячо любимого и уважаемого.

– Все по науке, – сказал Литвак. – Поскольку органической массы в нашем шпионе и предателе выше средней нормы, то тетродотоксин распространяется гораздо медленнее, чем хотелось бы.

– Конкретнее.

– Конкретнее: через пятнадцать-двадцать минут он впадет в кому. Еще через полчаса или, самое большее, через пятьдесят минут отключатся зрение и слух. Внешние рецепторы у него уже, считайте, не работают. Вегетатика тоже отказала.

– Это что значит? – поинтересовался полковник Костоусов.

– Это то значит, что если я прижгу ему харю раскаленной кочергой, он ничего не почувствует. И запаха собственного горящего мяса не учует. Часа через два электроэнцефалограф зафиксирует полное отсутствие электрической активности головного мозга. Миокард будет сокращаться со скоростью один удар в минуту

– Когда закончится действие препарата?

– Никогда.

– Никогда? – удивился Костоусов. – Так не бывает.

– Бывает! – возразил Литвак. – Как раз наш случай. Если в течение сорока восьми часов не ввести антидот, господин Мышкин самостоятельно отправится в тот мир, где тамошние начальники нас с вами ждут как можно раньше!..

– На что намекаешь? – прищурился Писаревский.

– На то, что и тебе, и мне, и нашим старшим товарищам по организованному преступному сообществу следует отправиться на тот свет раньше Мышкина. Так было бы справедливо, – заявил Литвак, глядя в упор на Демидова.

– Прекрати! – поморщился Демидов. – Абстиненция загрызла?

– Она! – подтвердил Литвак. – Уничтожать ее, проклятую надо!

Он взял пиджак Мышкина, пошарил по карманам.

– То ищет, тот всегда в дамках!

И показал всем ключ от фляги со спиртом.

– А ведь не оставил ключ товарищам! – упрекнул он Мышкина. – О себе только и думал… Писаревский!

– Ну? – недовольно отозвался тот.

– Писаревский! – заорал Литвак, словно не услышал.

– Ну, чего?

– Писаревский! – гаркнул Литвак так, что на стеллаже звякнула банка с препаратом.

– Что надо, можешь сказать?

– Это другое дело. В конюшне нукать будешь… Вызывай транспорт! А мне надо принять грамм полтораста. Еще кому?

Никто не захотел, и он направился к фляге. Через минуту вернулся в приподнятом настроении.

– Ну что же, Дмитрий, – сказал он. – Пожил на этом свете больше сорока – пора и честь знать. Самое время в гроб ложиться.

Из морга появился Писаревский. На спине он тащил гроб.

– Совсем другое дело! – одобрил Литвак. – Хвалю. Молодец. Спирту дать, а, Валера? Не стесняйся – заслужил.

– Потом, – пропыхтел Писаревский. – После работы.

– Работник! Таких Мышкин уважал.

– Он не поместится, – сказал Писаревский.

– Ты о чем?

– Он в гробу не поместится. Я взял самый большой.

– Не может быть! – воскликнул Литвак.

Он пальцами измерил рост Мышкина, потом гроб.

– Странно. Крышка подходит по размеру, а ящик нет. Сантиметров двадцать не хватает. И чего ты такой верстой вымахал? – с упреком обратился он к Мышкину. – Только трудности создаешь. В такой напряженный момент…

– А без гроба? – спросил Костоусов. – В простыню завернуть? Или в халат?

– Как еврея в саван? – оживился Писаревский. – А что – идея: русского шовиниста и антисемита похоронить в еврейском саване! И еще кадиш7474
  Иудейская похоронная молитва


[Закрыть] прочитать.

– Брешешь, собака! – с ненавистью рявкнул Литвак. – Мышкин хоть и придурок, но никогда шовинистом не был. Антисемитом тоже. «Не бывает плохих народов. Бывает плохое воспитание». Правильно я тебя процитировал, Дима?

Но Мышкин уже ничего не воспринимал. Он слышал только непрерывное журчание слов, потерявших для него смысл. Сознание гасло, сумерки становились гуще.

– Без гроба никак, – в раздумье произнес Литвак. – Нам что главное? Крышкой накрыть, чтоб никто даже случайно не узнал, какой тут у нас безымянный и неопознанный бомж, пока харя не сгниет. Ломай гроб, Писаревский!

– Как? – растерялся Писаревский.

– Аккуратно и с умом! – пояснил Литвак. – Вышибай нижнюю сторону. Да не дно, придурок! Только доску выбей, где ноги! Будут торчать, – сказал он Демидову. – Зато поместится в ящике.

Ручейки слов журчали все тише, вокруг стало совсем темно. Однако вестибулярный аппарат еще работал, и Мышкин почувствовал, что на мгновение слегка потерял в весе: Литвак и Писаревский его подняли и положили на жесткие доски гроба, сильно пахнущие сырой сосной. Крышка прикоснулась к кончику носа. Потом он словно поплыл по реке – гроб понесли, задвинули в кузов автомобиля. Автомобиль задрожал, под крышку проник запах сгоревшей солярки.

Через час пребывания в почти полной каталепсии он почувствовал, что машина стоит.

Толчок в спину, крышка чуть сдвинулась в сторону – гроб положили на землю.

– Может, таки на участок номер три7575
  Кладбище (жарг.).


[Закрыть] отгоним? Вдруг кто тут найдет? Стройка все же. Начнут фундамент заливать, траншею раскопают.

Голос Бабкина. Да. Это голос Бабкина.

– У тебя, Бабкин, вместо мозгов – дерьмо посконное, кавказское.

Голос… Голос Литвака. Литвак меня убил. Тетродоксином.

– Еще чего? – Бабкин.

– Если кто его будет искать, начнет именно с кладбища. И всем нам конец. Из-за тебя. Потому что ты – конституционный, классический дурак и предусматривать ход событий не способен. Все вы там, на Кавказе, только воровать и убивать умеете.

– Так уж все!.. – Бабкин.

– Может, и не все… Но все, тебе подобные. – Литвак.

– А ты, значит, умеешь предусматривать? – Бабкин.

– Я – да! Я умею. Стройка уже два года заморожена. Даже бродячие собаки не ночуют. А ежели его тут найдут, то все вопросы к хозяину участка.

– Дай закурить.

– Забыл волшебное слово?

– Дай, Женя, закурить, пожалуйста.

– Вот так всегда надо! Держи.

Опять Литвак:

– Покурил? Полезай в траншею. Посмотри, есть куда гроб ставить?

– Да отсюда видно!

– Я что сказал?

– Ладно, – проворчал Бабкин.

Глухой удар ботинок о землю. И тотчас приподнялась крышка гроба. С левой стороны. Всего на секунду.

– Нормально, – вылез Бабкин.

– Гвозди, молоток?

– Молоток есть, а гвозди…

– Нет гвоздей?

– Нет.

– Плохо! – заявил Литвак. – Ну да хрен с ним! Кто его открывать будет? Никто.

– А сам не откроет? – озабоченно спросил Бабкин.

– Он через час сдохнет, – успокоил его Литвак. – Или еще раньше.

Гроб резко качнулся, ноги Мышкина пошли вверх, голова вниз. Потом удар гроба о землю, голова дернулась, ударилась о крышку. Никаких ощущений. Хоть это хорошо.

– Держи, придурок, свою сторону! – заорал Литвак. – Иначе тебя рядом закопаю!

– По счету «три» опускаем и ставим, – скомандовал Литвак. – Раз, два, три!

Гроб мягко стал на землю.

– Засыпай!

Раздалась непрерывная барабанная дробь по дереву: сверху посыпался щебень. Сначала громко, потом все тише и, наконец, наступила полная тишина. Или слух уже отказал.

Нет еще. Издалека, с другого конца планеты, донеслось:

– Может, песком сверху? Быстрее задохнется, – Бабкин.

– Нельзя песком. Воздух вниз поступать не будет. Ему вкололи такой препарат, что без воздуха не работает. Химию знать надо! – Литвак

– А, химию… – Бабкин.

– Без воздуха он очухается. Начнет кричать. Тогда я нам с тобой не позавидую, – Литвак.

Завелся мотор, водитель газанул несколько раз, машина взяла с места и затихла вдали.

Черное время ползло, струилось сквозь тело, сквозь мозг. И не оставляло следа.

Но вот он ощутил еще что-то. В недавней жизни это было похоже на боль. Так когда-то болели затекшие мышцы. И без движения тела боль усиливалась. Значит, нервная связь между телом и мозгом не исчезла. Плохо дело.

Сверху послышался легкий стрекот – словно дождь зачирикал по газетному листу. Сильный запах мокрого погреба просочился в гроб. Дождь. Наверху дождь. Бабкин и Литвак засыпали гроб щебнем. Песок воду пропускает плохо. Щебень пропускает хорошо. Вода уже струится сквозь щебень. Скоро дойдет до крышки. Сырость усиливается. Вода начнет просачиваться через щель между ящиком и крышкой. Потом через щели меньшие и совсем мелкие. Дождь может идти долго. После такой жары он может идти сутки. Или двое суток. Или неделю. Быть может, с перерывами. Перерывы не играют роли. Он все равно утонет. Просто утонет в гробу. Сначала захлебнется. Но еще раньше может задохнуться. Мучительно умереть от удушья. От отсутствия кислорода. Вода – хороший изолятор. Хороший уплотнительный материал. Она лишит его воздуха.

Значит, надо умереть сейчас. До потопа. Как? Как это сделать? Ввести себя в транс. В глубокий транс, в глубочайший транс и дать телу команду на прекращение работы. На прекращение всего. На остановку абсолютно всех функций. Прекратить движение того, что называется жизненной силой.

Он может дать телу такую команду. Но не сможет дать такую команду духу. И подсознанию. Подсознание недосягаемо для команд рассудка. Подсознание обладает беспредельной мощью, распоряжается гигантской силой. В виде тройной спирали сила эта, подобно змее, обвивает поясничную часть позвоночника. Подсознание не станет выполнять команду на самоуничтожение.

Все-таки надо попытаться.

По ногам потекло что-то теплое. Значит, освободился мочевой пузырь. Что?..

Что такое? Он в самом деле почувствовал тепло. Почувствовал! И отметил течение жидкости по телу. «Значит, тетродоксин теряет действие… За что еще и это?! Сейчас начнется пытка, страшная, – холод, удушье, ужас, который только смерть сможет остановить…» И едва он это подумал, тотчас же с левой стороны лица, рядом с глазом, раздался ужасающей силы взрыв – хватило бы на десять Хиросим.

Сначала ослепительная вспышка – всего на секунду. В гроб тотчас вернулась могильная чернота. И сразу там же, слева около лица, опять раздался оглушительный гром.

Новый ядерный взрыв ослепил Мышкина, осветив на секунду черную, как бездонная Вселенная, внутренность гроба. И снова тот же циклопический гром. Снова взрыв, и теперь Мышкин понял: это звонит телефон. Мобильный. Лежит на груди слева – с той стороны, где перед спуском в траншею на секунду приподнялась крышка гроба.

Он хотел немедленно схватить трубку и нажать кнопку связи. Схватить не получилось. Но рука шевельнулась.

Мобильник прозвенел ещё раз пятнадцать, когда рука Мышкина медленно, мучительно преодолевая одеревенелую боль, доползла, словно улитка на морозе, до трубки. Большой палец сам, без участия мозга, нажал кнопку. И телефон сказал живым человеческим голосом – прямо в левое ухо:

– Хорошо.

И замолчал.

Потом снова ожил.

– Даже очень хорошо. Если включил связь, значит, оживаешь. Минут через сто пятьдесят сможешь встать. Восстать из гроба, как Лазарь. Ха! Чудо, смотрите, евреи, – Лазарь из могилы встал!

Голос был мужской, и Мышкину показалось, что он слышал его не в первый раз, но память оттаивала слишком медленно.

– Понял? – продолжил голос. – Вот, Дима, учись, как надо рассчитывать дозу! Можешь что-нибудь сказать? Попытайся, не ленись. По моим расчетам, уже можешь.

Мышкин сумел чуть шевельнуть головой. Язык тоже начинал оттаивать.

– Нет… – прошелестел Мышкин.

– А я говорю: «Да!», коль скоро тебя слышу! Потерпи, мы едем к тебе.

Теперь Мышкин определил, кому принадлежит голос: Литваку.