Текст книги "«Посмотрим, кто кого переупрямит…»"

Дорогая Надежда Як-на, это пишет Саша Морозов. Я не написал Вам сразу, потому что хотел дождаться выяснения своих дел (с работой и отпуском), чтобы Вам сообщить. Но так и не дождался. В штат по переводам меня пока не берут, и это, м<ожет> б<ыть>, к лучшему, т. к. остается свободным лето. Вопрос, значит, в том, чтобы взять еще одну ра боту для заработка, а потом приехать отдохнуть в Тарусу. Это, я уверен, мне удастся. А теперь разрешите перейти к главному. В Красной вечерней газете (Л<енинград>, 1926) я нашел еще три статьи О. М., кроме “Михоэльса”, а именно: “Киев” I и II (27 мая и 3 июня), “Березиль” (17 июня) и “Жак родился и умер” (3 июля). Из них “Березиля” не было в Вашем списке, поэтому я Вам его высылаю. Частично в нем использована “Заметка о Березиле”, но, видимо, это две разные статьи, и заметку нужно искать в киевской газете.

По поводу “Киева” у меня возник к Вам вопрос. Дело в том, что тот печатный текст, который Вы мне дали (в составе сборника), сильно отличается от газетного. Правил ли его О. Э. уже после опубликования (помните, Вы говорили, что сборник одно время подготовлялся для печати) или это результат сверки с беловым автографом? Мне кажется, что хорошо было бы слово за словом еще раз проверить весь текст, хотя бы потому, что список с газетного текста, сделанный в свое время Вами и Евг. Як., не совсем точен и отдельные слова в нем пропущены. Интересные детали есть в черновике “Киева” (три разрозненные страницы), например, “последний киевский сноб” – это Маккавейский, а сапожник сравнивается там с актером-подмастерье из театра Габима.

В “Жаке” теперь можно восстановить конец. “Михоэльс” в Вашей редакции мало чем отличается от газетной публикации. Видимо, дополнительной правки, как в “Киеве”, здесь не было (?).

Я, наверное, кажусь Вам ужасным педантом (Юля меня в этом всё время упрекает), но я смотрю на всё это уже независимо от эмоций, как на работу.

Начал разбирать записную книжку. Она относится по содержанию к теме: Воронеж, Никольское и Воробьевка (в “архиве” есть два отдельных листка под таким названием). Может ли быть это из книги о старом и новом Воронеже? Отсюда тянутся поразительные нити к стихам.

Телеграммы удалось все “разместить” по датам и, благодаря этому, уточнить даты некоторых писем.

В этой жизни я чувствую себя неважно, еще и оттого, что до сих пор не позвонил Ник. Ив. Мучаюсь тем, что он, м<ожет> б<ыть>, помнил и ждал, а с др<угой> ст<ороны>, терзаюсь, что уж ему-то это совсем не нужно. Но всё равно позвоню и очень скоро, как только пройдет депрессия.

Мой адрес – М., Ж-114, Кожевническая ул., 17, кв. 98. Морозову Саше.

Я буду Вам обо всем писать и во всем советоваться.

Любящий Вас Саша М.

Письмо к Федорченко – из литер<атурного> архива – ЦГАЛИ.

Дорогая Надежда Яковлевна, простите ради бога, что так долго не давал о себе знать. Всё ждал чего-то определенного, чтобы Вам сообщить, и вот наконец всё выяснилось. Завтра, 10-го, мы с Юлей едем в Ереван. До этого было много переживаний и откладываний, отчасти из-за моего “характера”. Но это позади. Едем с большим “багажом” – библейской скатертью богатый Арарат, кривые и большеротые вавилоны улиц и т. п. – всё это не дает успокоиться – и, когда хлынет вместе с солнцем, боюсь, что я умру, не в состоянии всё вместить. Поездка имеет всю силу неожиданности, резкости и света, несмотря на то, что однажды О. М. уже брал меня с собой в это путешествие.

Я пробуду там дней 10 и вернусь, а Юля поедет еще в Тифлис и Баку. Мне не удастся ее сопровождать, п<отому> ч<то> в Москве ждет небольшая работа (перевод), с которой я справлюсь недели за две. К 10 августа я свободен и в Тарусе. Юля, наверное, тоже получит отпуск. Хорошо, милая Н. Я.??

Рад сообщить, что нашелся еще один “Березиль” – в газ<ете> “Киевский Пролетарий”, май 1926 г. В этой же газете через несколько номеров – новая неожиданность: “Сухаревка” в несколько иной редакции и с восстановлением пропущенных в “Огоньке” мест. Я все такие варианты выписываю, чтобы вместе с Вами обсудить “канонический” текст.

Остается вопрос, где же напечатаны кинорецензии и 2-я статья о Михоэлсе[534]534
  Рецензия Мандельштама на фильм “Кукла с миллионами” была опубликована в переводе на украинский язык в журнале “Кiно” (Киев, 1929. № 6).


[Закрыть]. Как будто бы в Киеве в это время вечерняя газета не выходила, а в дневных найти пока не удается. Газет за 1922 г., харьковской и ростовской, нет ни в Ленинке, ни в Исторической библиотеке. М. б., еще надо попробовать в Музей Революции, и если нет, то искать в других городах.

В газ<ете> “Страна”, 1918 г., опубликованы: “Кто знает, может быть, не хватит мне свечи…” и “Среди священников левитом молодым…”, последнее – с объясняющим его смысл названием-посвящением: А. В. Карташеву. Еще одно стихотв<орение> (“Когда в теплой ночи замирает…”) нашел в газ<ете> “Жизнь” за тот же год.

Да, вот что важно – в Тенишевском училище, оказывается, издавался журнал начиная с 1906 г. (“Тенишевец”, потом – “Товарищ”). К сожалению, в Ленинке есть только за 1910 г., где сведений об О. М., естественно, нет. Наверное, можно найти в Ленинграде.

Ну вот, как будто и все новости. Напишем Вам из Еревана или сразу по возвращении. Ваш Саша М.

Дорогая Надежда Яковлевна, очень рад был получить от Вас весточку. Кажется, Вы бодро переносите все невзгоды, я в принципе тоже, считая их за естественное, но дух мой слаб и податлив на уныние.

Сразу расскажу о визите к Н. И. Он меня поразил (с лучшей стороны), но, с другой стороны, мне кажется, я должен был лучше других понять этого человека. Конечно, в основе – страсть, но очень важно, что он к ней рано начал относиться объективно (сказал так: если уж это любишь, то кому же еще заниматься этим). “Если уж это любишь” прозвучало как “если уж так случилось, что я люблю”, т. е. судьба, и дальше уже идет подвижничество и крест, но без исключительности. А подвижничество большое, потому что всякий, поинтересовавшись, пройдет мимо (или еще хуже), а отказать нельзя, потому что дело. Есть еще одна, самая страшная сторона – при этом, как актеру, надо оставаться на высоте своей роли (всё время переживать за Гамлета) и к этому тоже относиться сознательно, видеть миссию и беречь свои силы. Н. И. и бережет, – например, про одного (видимо, неприятного) человека, сказал: хотел мне передать какие-то бумаги от О. М., но бог с ними, лишь бы не связываться. И я это глубоко понимаю: может быть, этот человек и не хотел ничего взамен, но он бы имел право на то, чтобы взять и отнестись к этому в меру своих нравственных способностей.

Со мной Н. И. беседовал весь вечер, за полночь, я был не вполне самим собой, п<отому> ч<то> видел человека: хотелось (не дай бог!) не обидеть случайным равнодушием и, с др<угой> стороны, показать, что я пришел не исключительно ради того, чтобы послушать и посмотреть. Не знаю, как мне это удалось. В разговоре Н. И. показал отдельные места своего комментария (очень осторожно и с большим выбором). Примечания очень обширные, вплоть до конъюнктуры текста в одном стихотворении. Если это всё пройдет, будет замечательно. На Орлова очень жаловался: тот показал полное незнание поэзии О. М. (исключил переводы из Петрарки за непонятностью, не знал, что это перевод). Сейчас предлагает печатать все стихи в хронологическом порядке, без разделения на книги, на что, конечно, Н. И. не пойдет. Мне кажется, что сам Н. И. допустил в самом начале принципиальную ошибку, предложив в издание все или почти все стихи, п<отому> ч<то> теперь за счет выбрасывания лучших стихов может исказиться общая картина. Лучше бы в таком случае сборник вышел урезанным, но более цельным. Впрочем, не мне судить.

Общий взгляд его на О. М. как на русского христианского поэта с оттенком даже благолепия и особой нежной красоты (сравнил с А. Рублевым). Хлебников – универсальный гений, больше даже Пушкина по силе творчества.

Я принес ему свою библиографию, у него она больше, но кое-что оказалось и моей находкой. Стихами из каблуковского списка он живо заинтересовался, многих не знал (а про “Автопортрет” сказал, что, безусловно, это О. М., т. к. есть автограф). Но главное здесь были даты и характер книги (в сущности, авторизованный сборник 1918 г.). Через пару дней мне удалось взять ее у Жени Левитина на два дня, и это большое счастье, т. к. вслед за этим книга “ушла”[535]535
  Евгений Семенович Левитин собирал пастернакиану. Регулярно ходил по московским букинистическим магазинам и общался с книжниками (“спекулянтами”). Как-то (1962?) у одного книжника объявился “Камень” (2-е издание) с исправлениями от руки и вложенными в него листочками со стихами – автографами О. М. Книга была приобретена и позже передана в Принстон.


[Закрыть]. Н. И. первый позвонил мне через свою жену, п<отому> ч<то> сам на следующий же день встречи слег. М<ожет> б<ыть>, сказалось возбуждение, с которым рассказывал мне, но сам говорит про другие неприятности. Просил принести показать ему книгу воочию, хотя лежал, и врачами было запрещено разговаривать. Был очень обаятельным (раненый лев), говорил, что мы обязательно встретимся, когда ему станет лучше, и пройдемся еще раз по всей книге. До этого времени я всё ждал звонка и не рисковал позвонить сам, но завтра, видимо, позвоню, это во мне подошло, и узнаю, как себя чувствует. Так что Вы видите, что впечатления самые большие, и я еще напишу Вам о них – и тогда и о себе немножко. Мне сейчас, правда, неважно, потому что работа такая, что приводит к полной моральной депрессии, и работать над своим приходится очень мало. Юля здорова, хотя ей и очень трудно и со мной, и дома.

Есть еще одна новость: критик Белинков сказал, что у него имеется запись доклада о Пушкине, якобы сделанного О. М. в Воронеже[536]536
  Сведений об этом докладе не выявлено.


[Закрыть]. Может ли это быть? В воскресенье мне обещали взять у него. Я в хороших отношениях с А. Синявским и хочу попросить у него какую-нибудь работу в Лит<ературной> энцикл<опедии>, например, рецензию на статью об О. М.[537]537
  В “Краткой литературной энциклопедии” опубликованы статьи А. А. Морозова “Мандельштам Осип Эмильевич” (Т. 4. М., 1967. Стлб. 568–570) и “Реминисценция” (Т. 6. М., 1971. Стлб. 254).


[Закрыть] (ее пишет Эренбург), и через это получить доступ в архив ЦГАЛИ.

До свиданья, милая Н. Я., то, что есть Вы и О. М., – это самое живое (и самое трудное) в моей жизни. Саша М.

Хочется позвонить Евг. Як.

Дорогая Надежда Яковлевна, долго не писал Вам – всё хотел и не решался позвонить Н. И. На днях позвонил. Подошла Лидия Вас.[539]539
  Чага Лидия Васильевна (1912–1995) – художница, жена Н. И. Харджиева.


[Закрыть], сказала, что Н. И. было лучше, он работал, но сегодня как раз чувствует себя неважно. Вспоминал обо мне (когда работал) и хочет меня видеть. Я, конечно, не стал спрашивать о книге (чувствуется, Л. В. очень боится, что его будут торопить), только напомнил о себе и что, если будут поручения, буду счастлив их выполнить. Вот пока всё, что слышно с этой стороны.

Сам я пока свободен – ушел из библ<иоте>ки. Преподаю латынь, правда, мало (8 ч.). Будет, видимо, еще договор на разбор какого-то архива в Инст<итуте> этнографии. Мне очень жаль, что приходится так тратить время, впустую, только из-за денег, и чем дальше, тем больше жаль.

Очень трудно после этого “переходить” на любимые занятия, тратить на них только определенные часы, а не все дни подряд. Теряются по дороге мысли и “взволнованность”, а без этого вообще не могу работать. Надо еще много-много читать.

Ломаю голову над ранними стихами О. М. (еще до акмеизма). Очень интересно исследовать. Но самое трудное – правильно смотреть и сформулировать общее, не боясь простоты. Мысль, к которой сейчас пришел, что индивидуальность О. Э. надо искать в том, чем были для него стихи (его собственные). Они не выходят за рамки того, что есть (в душе), цель – служение внутреннему, меняющемуся идеалу. Мне чувствуется где-то здесь неповторимость (перебрал многих). Удивительная скромность для 18-ти лет, сознание ученика (“нерешительная рука”, “недоволен стою и тих”, “далёко от эфирных лир”). От символистов (совпадения не имеют значения) уже тогда отталкивался. Невозможность красиво сказать о постороннем (пока это – всё общественное).

Латынь преподавать мне нравится, но больше из-за возможности ставить психологические эксперименты (напр<имер>, как понимают “сознательность”). У меня 4 группы, по прежним понятиям, по развитию – приготовишки. Отличаются материализмом (видимо, уже по крови). Общих понятий не признают (латынь для экзамена). Вопросы задают: зачем это нужно знать (основы глаголов), как будет “домашнее задание” по латыни. Я с ними – актер. Но много таких, кто говорит: да, понимаем, это правда, но всё равно не занимаются.

Плохо пишу и объясняю это плохой душевной организацией. Думаю, что О. М. сам ложился на бумагу и ничего не выдумывал. Не люблю теперь очень всякую беллетристику (особенно Ю. Казакова) и стихи. Сильное впечатление – фильм “Столь долгое отсутствие” (франко-итальянский). Поразительная ситуация: человек потерял память (после войны и лагеря), его находит жена (через 15 лет, падает в обморок – его уже почти никто не узнает; образ протянутой через время женственности). Она смотрит на него только так, что он должен вспомнить, иначе невозможно. А у него свое существование, ему ничего уже не надо, он занят – вырезает картинки. Остался звук и внешний (любит музыку), и внутренний (люди как ноты). Дарит ей картинку. Говорит то, что есть: Вы – добрая, это вкусно, завтра – так завтра. У него очень высокий план, и в то же время что-то тянется к нашей омертвелости и к тому, что в стихах. (Нам остается только имя, короткий звук на долгий срок. Прими ж ладонями моими пересыпаемый песок.)

Не пропустите, Н. Я., если пойдет. Я очень Вас люблю, но у меня чего-то не хватает. Я Вас люблю больше, чем О. Э. и его стихи, и хочу что-нибудь сделать для Вас. Саша М.

Милая Надежда Як-на, спасибо за “анти-Миндлина”[540]540
  Речь идет о копии письма Н. Я. А. В. Македонову (в его архиве не сохранилось), посвященного мемуарам Э. Л. Миндлина. Эти мемуары, машинопись которых Македонов послал Н. Я. осенью 1963 года, стали одной из основных тем их переписки (Мандельштам Н. Письма А. В. Македонову; Македонов А. О письмах Надежды Мандельштам и по поводу // Всемирное слово. 1992. № 2. С. 62–70).


[Закрыть] – было бы обидно, если это находилось бы в одних руках. Ник. Ив. сеет во мне недоверие к Македонову, я тоже думаю, что в конце концов это человек системы, а – что Вы пишете – чрезвычайно доверительно. Но это мое слабое “суждение”.

С Наташей я виделся. Признаюсь, мне через нее хотелось больше понять О. Э. (такие стихи, такая дружба) – и не удалось. Она – вся в доброте (наверное, от матери), но при этом есть и свой “оселок”. Знаете, есть натуры поддающиеся, растворяющиеся, есть – цельные, самобытные. Наташа из тех, кто имеет свое существование, но не связанное со значительным. Прочная узость (как провинциальная девушка, к<отора>я ласково смеется над городским – что у него за бредни!). Я не сумел это выразить, но вот что меня поразило: стихи – какие-то нравятся, какие-то – нет, но вообще мне ближе Пастернак… (О. М. сказал, я завидую, что у Б. Л. такие читатели… Не кроется ли здесь разгадка – для него Н. была новой молодежью – здесь провинциальное близко и социалистическому – которой он хотел понравиться и имел слабость думать, что нравится… В письме к Тынянову – “я, кажется, начинаю нравиться всем”.)

“Клейкой клятвой” – из Некрасова, “Черемуха” – из Есенина – ведь это ее, Наташино, чтение. Другое дело – “Неравномерной сладкою походкой” – это его гений (Петрарка, Белый – та же линия!). Он не надеялся здесь на понимание, а сказал: возьмите и после моей смерти отдайте в Пушкинский Дом как мое завещание. Наташа “не понимает”, почему ее походка[541]541
  Фраза осталась недописанной.


[Закрыть], как-то О. Э. с жаром ее уверял, что она с ней неразрывна, “в общем какую-то глупость сказал…”.

Кроме того, передаю Вам и то, что Нат<аша> сказала мне “по секрету”. М<ожет> б<ыть>, это нехорошо, но я думаю, что этот секрет, т. е. – почему это секрет – достаточно пошло (провинциально узко). О. М. сказал: это любовные стихи, и это лучшее, что я написал…

В том, что она говорила лично об О. Э., сквозило что-то очень грустное и напомнило Достоевского… Сидел, осыпаясь пеплом, выходить боялся (психастения), в кепчонке, с палкой – старик. Постучали в 12 ч., сказал “я сейчас”, куда-то пошли, ночью, всё время говорил-говорил. В парке… рассказывал мне всю свою жизнь, торопясь, беспрерывно. Не хватает только Трезорки, чтобы получился портрет из “Униженных и оскорбленных”. Много милых, щемящих деталей: ирисы, восковые уточки на базаре в Калинине.

Я попросил Нат. Евг. записать всё, что она помнит о стихах и потом о некоторых Воронежских людях (Загоровский).

К Ник. Ив. хожу, он понемногу дает мне кое-какой материал для “летописи”. Кстати, биограф<ический> момент – достоверно ли, что О. М. переехал в Москву “вместе с правительством”, т. е. в сер<едине> марта 18 г. Дело в том, что в апреле были еще стихи в петрогр<адской> газете, а 7 мая, Н. И. нашел объявление, как будто бы состоялся вечер в Ак<адемии> Худ<ожеств> с его и Анны Андр. участием. Сотрудничество в “Зн<амени> Труда” началось с 24 мая. Рукопись – он отсылает сегодня-завтра. Мне кажется, он немножко затягивает из чувства достоинства: прислали – пусть теперь подождут.

Вот строчки из Воронежской рецензии (на стихи Адалис): “Мы должны быть благодарны Адалис за то, что у нее нет собственнического отношения к теме. Лирическое себялюбие мертво, даже в лучших своих проявлениях. Оно всегда обедняет поэта”.

Это немножко задевает Б. Л. П. Есть еще маленькая, но замечательная рецензия на Анненского (нашел Н. И. в газ<ете> 13 г.). Я Вам пришлю (у Вас нет?) в следующий раз. А что – статья о Цветаевой?

Я сейчас очень болен тем, что хочу воспитаться в “христианском” отношении к людям – “несравнимым”. Ирина Мих. тогда сказала, что мы всё еще ленивы и мало расспрашиваем людей. Я сейчас думаю, что мы и не имеем права расспрашивать – во встречах с О. Э. они были равноправны и смотреть “через них” на него – дурно. В этом роде мой разговор с Наташей, наверное, последний такой опыт. Ваш Саша М.

Кожевническая, 17, кв. 98 (Вы написали в последний раз – 92).

Н. Я., Вам известен полный текст стих<отворени>я о Виллоне? На всякий случай посылаю. Всё про себя и, конечно, не “ладил”, а “рядом” (“ладил” – зачеркнуто). Это – автограф, беловик, в ЦГАЛИ.

В Москве – без перемен, жарко. М<ожет> б<ыть>, позвать еще Н. И. в Тарусу? Он колеблется, погибает от жары. Я бы мог его проводить, если нужно. Саша[542]542
  РГАЛИ. Ф. 1893. Оп. 3. Ед. хр. 234. Л. 1.


[Закрыть].

Дорогая Над. Як., извините за задержку. Какие ранние стихи вам переписать? Взять у Н. И.? Он что-то пробормотал, де даст как-нибудь, потом… Вы его знаете. Но если Вы подтвердите мне, что это так, я у него настоятельно попрошу. Вероятно, Вы хотите иметь полный свод, включая Каблукова и др., – я это сразу же сделаю и пришлю или привезу сам.

В неразобранной папке я нахожу удивительные вещи – отчего растет моя любовь ко всем вам. Хочется поработать около Вас – молчаливым черным “послушником” (в замке).

Пока история с зубами затягивается и очень надолго. Но впереди еще август… Я никуда не устроился. Юля уехала на юг.

Всегда Ваш – Саша М.

Евг. Як., Варе и Коле – мой большой привет.

Дорогая Н. Я., мне пришлось побывать в Ленинграде – повод грустный – умер мой дядя, ко<оторо>го я очень любил (помните, я что-то вам говорил о них[543]543
  Гурьев Виктор Васильевич (1899–1963) – архитектор (?), муж тетки Морозова, Екатерины Васильевны Сныткиной (1902–1966). Умер 5 августа 1963 г.


[Закрыть]). Сейчас я в Москве и, конечно, с удовольствием бы уехал куда-нибудь подальше, если бы можно было. Н. И. решил ехать в Л<енингр>ад (“пусть посмотрят на мое лицо”) – в понедельник. Много с ним это время занимались, к вам много вопросов, но для этого нужно быть около вас поблизости и еще одно условие: чтобы вы считали меня как раз тем архивным или тепличным юношей, кот<ор>ых не любил О. М. Ради О. М. я согласен. У меня как раз просьба: я встретил С. Маркиша, и он обещал мне показать, чтó у него от Вас (3 папки!), но, конечно, для меня важно и поработать, и расшифровать кое-что. Для этого нужна ваша санкция, т. е. чтобы мне взять домой на какой-то срок. Напишите ему, пожалуйста, об этом или мне, а я передам (два слова). И Н. И. хотел посмотреть. Не выяснилось ли с сентябрем? Напишите, я не теряю надежды выбраться – немного отдохнуть. Ваш Саша.

Привет Е. Я.

Дорогая Над. Як., со мной всё в порядке. Я очень тронут вашей тревогой (звонил Евг. Як.) и ругаю себя, что сразу не написал. Правда, была пустая меланхолия, а сейчас житейская каверза: лишился подвала (там еще можно жить, но есть симптомы того, что не стоит). Живу за городом, но очень шумно и неудобно и вообще пе реживаю новое место. Очень огорчен, что летом не выбрался – не мог – уехать к Вам, а теперь еще вы даже не заедете (?). Обязательно зайду к Евг. Як., хоть погляжу на него. Мне, как О. Э., всё время надо думать о пребывании; оглядываясь на вас, не теряю бодрости. Помните, как он тоже отказался от комнаты в 23 г. и отовсюду съезжал сам. И я. Эта находка, которую я вам посылаю, кажется мне очень замечательной. Правда? И Н. И. какой хороший, и Пастернак – очень честный. А О. М.?!! Есть и еще находки, напр<имер>, статья о Сологубе 1924 г. (в газете). Неужели Вы не приедете?

Н. И. – в Ленинграде, даже письмо прислал в ответ на мое. Ходит по библиотекам.

Не сердитесь на меня, Над. Як., я правда весь с вами, и если бы не мысль о шоферстве (куда она меня заведет?), я был бы сейчас в Пскове. А то, если вы заедете, мы возьмем все папки и уедем вместе. С. М.