Текст книги "«Посмотрим, кто кого переупрямит…»"

Дорогой Борис Георгиевич!

Я уже здесь три дня, но еще не вышла из дому и погружена в дикий сон: сплю днем, ночью, утром, вечером.

Женя очень слаб. В первый день, когда я приехала, он так устал, что к вечеру у него был приступ стенокардии. Рядом с нами живет Ада Энгельс с мужем – старая подруга Лены. Его положили в больницу – сердце. Ленка в хорошем виде, довольно спокойная.

В моей голове полная каша – даже мыслишки ни одной нет. Единственное, пожалуй, это грустное чувство от чтения сценариев Бергмана… “Земляничная поляна” и прочие… Конечно, сценарий не повесть, а нечто совсем другое, но всё же существует же какой-то стержень, вокруг которого всё должно собраться. А здесь его нет и в помине, нечто вроде огорчения, что существует смерть и от нее никуда не уйдешь, и, как всегда, возвращение к юности просто потому, что это юность. Еще есть “средневековый” с разными красотами и чумой… А ведь это едва ли не лучшее в кино. Законы построения всё же не те…

О. М. прав: смена кадров механична. Не знаю, что буду делать, а дела много, но усталость явно сбила меня с ног…

Привет Лиде[738]738
  Каверин Вениамин Александрович (1902–1989) – писатель.


[Закрыть]. Пишите мне сюда просто два письма, одно Ленке, одно мне. Н. М.

Адрес своей подруги я уже не знаю… Сплю…

Дорогой Борис Георгиевич!

Вы умолкли, а я беспокоюсь за вас… Откликнитесь, напишите, всё ли у вас в порядке (т. е. в смысле реальных вещей – здоровье, близкие и т. п.) и как настроение, главное, плюйте на хандру, мы с ней живем всю жизнь. Н. М.

Дорогая Надежда Яковлевна, Бог Вам судия. За десять дней не написать, как Вы живы. Спасибо Ирине Михайловне, хоть от нее какие-то сведения о вас получаю.

Во вторник мы с Лидой и Алешенькой уезжаем в Коктебель. Каверин[739]739
  Какие именно работы Биргера имеются тут в виду, неизвестно. Однако сделанное Н. Я. сравнение роли детали в литературе и живописи едва ли правомерно, поскольку художник всегда жертвует деталью, даже самой полюбившейся, ради гармонии целого в картине.


[Закрыть] снял для нас там комнату с питанием. На днях произошел случай, который нас с Лидкой доконал. Позвонила вечером с дачи Агриппина Гавриловна[740]740
  Картины уничтожены не были.


[Закрыть] и сказала, что Алёшка заболел. Она рыдала в телефон, да еще ничего не было слышно. Можете себе представить, в каком виде мы добрались до дачи[741]741
  Они снимали дачу в деревне под Абрамцево.


[Закрыть]. Эти три часа‹…›[742]742
  Здесь и далее обрыв текста.


[Закрыть]

…мыслей массу, последние четыре работы вышвырнули меня в новое состояние и открыли возможность более полного раскрепощения от представлений времени (именно от “представлений”, а не от времени), тем самым, может быть, впервые приблизив к нему.

Очень и очень ощущаю невозможность поговорить с вами. Как вы? Отдохнули хоть немного? Работаете ли или это уже совсем невозможно?

Да, простите меня грешного. Приехав из Ленинграда, забыл я, старый маразматик, рассказать вам самое главное. Вашу‹…›

Дорогой Борис Георгиевич!

Ваше письмо ждало меня здесь. Очень рада, что мы повидались. Буду, вероятно, в Москве 30 июля и 1 августа. Надо по делу…

Очень устала от поездки. Сил больше нет. Саша мне успел устроить истерику, от которой меня до сих пор трясет. Борьба “наследников”, в отличие от борьбы Пуниной, лишенная денежной подкладки. За право рас поряжаться…Не говорите с ним об этом, но я знаю, что мне надо делать: взять всё в свои руки и распоряжаться. Игра в демократию и в “как вы думаете?” только распускает людей. Из Саши не выйдет второй Харджиев, но капризное дитя, которое требует от мамы двойного внимания, а “братика” выгнать на улицу.

Мерзость ленинградской истории ясна. Харджиевская история достаточно изящна. Не знаешь, что делать и куда деваться.

Ира Пунина получила за архив Ахматовой 8 000. Эти деньги ей пригодятся. Но она бледна как тень. Больна. Измучена. Когда она проходила в комнату судьи мимо нас, все от нее отвернулись. А это люди, знавшие ее родителей, знавшие ее всю жизнь – Жирмунский, Абло и т. д. Человек стояло двадцать, и все были в ужасе оттого, что она выросла бандиткой.

Дело отложили, в сущности, без основания: юрисконсульт публичной библиотеки (скупщик краденого) в отпуску. Допросили свидетелей, приехавших из Москвы – меня, Харджиева и Герштейн. Мне пришлось отвечать на вопросы об отношениях Пунина и Ахматовой, действительно ли Иру воспитала Ахматова (и куда она девала собственную мать, которая жила в той же квартире?), о том, как Ира вымогала деньги у Ахматовой и прочее.

Мерзость, в которой виновата сама Ахматова. А не будет ли такой мерзости (другого стиля – без денежного интереса) и после меня, и я буду в этом виновата? Что делать с людьми?

Лена начала работать. Женя сидит с Достоевским. Я занимаюсь текстологией стихов и пишу к каждому текстологический комментарий (не для печати, а для исследователей).

Очень мне хорошо в прохладной Верее, но хочется в Москву. Там можно работать напряженнее.

Это все мои дела. А меня ведь живо интересуют ваши, особенно три последние работы, о которых вы мне пишете. За многие годы вы для меня самый близкий художник. В чем-то вы близки к Мандельштаму (почти наивная серьезность), но в работе у вас нет какой-то тоже наивной и пронзительной конкретной детали, которая вдруг освещает всё (целое близко к среднему периоду Манд<ельштама>, к Тристиам). Целое – близко, живая деталь, секундная интонация, случайность – нет[743]743
  Лазарев Лазарь Ильич (Шиндель) (1924–2010) – литературный критик, и его жена Мирова Надежда Яковлевна (1927–2009) – учительница (в кругу Н. Я. ее называли Наей).


[Закрыть]. И всё же вас роднит больше, чем разъединяет. Дай-то Бог. Ваша Надежда Манд<ельштам>.

Дорогая Надежда Яковлевна, спасибо за весточку. Елене Михайловне я уже написал. Не ругайте меня, что я этого не сделал сразу. Это не из-за гнусности характера, а из-за бесчисленных дел, которые на меня свалились перед отъездом (о них при встрече), и из-за приступа язвы. Боли были такой силы, что думал, на этот раз крышка, не миновать больницы. Так и ехал в поезде. Сейчас ничего. Начинаю оживать.

Ко всему прочему, перед отъездом из Москвы узнал, что обо мне пустили гнусный слух. О чем с удовольствием позвонили несколько “друзей”. Если вам будут что-нибудь гнусное рассказывать обо мне, плюйте в рожу сразу, не вдаваясь в расспросы. Мне на это наплевать, но, к сожалению, действует на других.

Здесь отлично. Живем мы под горой у самого моря. На днях собираемся ‹…›

Дорогая Надежда Яковлевна, приехали мы в Москву 13-го вечером, и я сразу развалился. То ли от перемены, то ли из-за того, что, перевозя своих на дачу, тащил очень тяжелый рюкзак. Факт тот, что развалился на составные части и сейчас пытаюсь собрать себя снова.

Вся эта история меня весьма огорчила; так я мечтал взяться за работу, столько накопилось мыслей, что в последние дни на юге мне даже снилось, что я работаю.

Работать я, правда, начал, но вот вам результат отпуска: выдерживаю 30–40 минут и потом вынужден лечь.

Давление у меня 75 и 50. Больше я отдыхать не буду. Мне это явно вредно. Сегодня весь день проспал на даче и, кажется, начинаю оживать. Вот вам полный отчет.

В Москве знакомых мало, видел Лазаревых[744]744
  Гельфанд Израиль Моисеевич (1913–2009) – один из крупнейших математиков XX века, и Шапиро Зоя Яковлевна (1914–2013) – математик.


[Закрыть]. Они вам кланяются, и если вы сочтете это удобным, то они приедут вас навестить. Я бы приехал тоже, но не знаю, какова обстановка. Я дважды писал Елене Михайловне, но ответа не получил. Одним словом, если я могу вас навестить, напишите сразу открытку.

Последние дни нашего пребывания в Коктебеле очень скрасили Коля и Варя[745]745
  7 августа на даче под Новым Иерусалимом у И. Г. Эренбурга случился инфаркт. Он не хотел ложиться в больницу. Его перевезли слишком поздно, чтобы спасти, и 31 августа 1967 г. он умер.


[Закрыть]. Алёшка совершенно влюбился в Никиту[746]746
  Никита, сын Варвары от первого брака.


[Закрыть] и не отходил от него ни на шаг.

Мы вместе совершали походы в Лягушачью бухту, сражались в бадминтон и даже пили вино!!!

В Москве сегодня первый солнечный день после нашего приезда. И первая приятная новость (которую, правда, надо еще проверить). Мне сказали, что дела со сборником Осипа Эмильевича наконец двинулись. Дай-то Бог!!!

Как вы? Я очень соскучился. Много о чем накопилось поговорить. Позавчера видел Гильфантов[747]747
  Портрет Н. Я. Мандельштам был написан в 1967 году.


[Закрыть]. Проговорили до поздней ночи. Очень интересно с ним говорить. Ход его мыслей всегда неожидан. И даже в областях, очень далеких от него, он ставит вопрос так, что невольно приходится более точно осмысливать и для себя, казалось бы, уже давно решенные и продуманные вещи.

Что касается работы, то думаю, что зима предстоит очень тяжелая. Я просмотрел, приехав, свои работы, и они у меня вызвали чувство резкого раздражения, столь сильного, что очень хотелось их все уничтожить или немедленно переписать[748]748
  Вейсберг Владимир Григорьевич.


[Закрыть]. Слава богу, что есть чистые холсты, на которые можно наброситься.

Может быть, этот удар, полученный от собственных работ, одна из причин моего плохого состояния.

Но это всё вам объяснять не надо. Вы хорошо это знаете и по себе.

Сердечный привет Елене Михайловне и Евгению Яковлевичу.

Лида вам кланяется.

Надеюсь, что теперь уже до скорой встречи.

Ваш Б. Биргер

Дорогая Надежда Яковлевна, очень я соскучился по нашим беседам. Чем старше я становлюсь, тем у́же становится круг людей, с которыми хочется говорить. Это великое счастье, когда есть хоть один человек, с которым можно говорить без напряжения на одном языке.

Есть очень много хорошей и интересной молодежи, но для них еще очень многое кажется серьезным, что для нас с вами воспоминания о чем-то совсем наивном (хорошем ли или плохом) и смешном. И то, что действительно имеет ценность и смысл, кажется им часто странным или очень простым. Это очень естественно. Мы были такими же. Да кроме того, то проникновение в область человеческого духа, называемого искусством, которое так свойственно Вам, – дар редкий.

Отдых мой (слава богу!) подходит к концу. 29-го мы уезжаем и 30-го утром будем в Москве. Так что напишите мне уже на Москву, когда вас ждать в Москве.

Отдохнул я, кажется, хорошо. Почти совсем не работал. Единственное, что сделал, закомпоновал окончательно Ваш портрет[749]749
  Б. Биргер дружил с Вадимом Борисовым и написал два его двойных портрета с женой Татьяной. См. наст. издание, с. 490.


[Закрыть]. Так что надеюсь в сентябре за него взяться.

Очень меня взволновало сообщение, что у Ильи Григорьевича инфаркт[750]750
  Моркус Пранас (р. 1938) – литератор, киносценарист.


[Закрыть]. Я тут же написал Любовь Михайловне[751]751
  Козинцева-Эренбург Любовь Михайловна (1900–1970), жена И. Г. Эренбурга, художница.


[Закрыть], чтобы, если я могу ей помочь, она меня сразу вызвала. Дай Бог, чтобы он выкарабкался. Вот, собственно, все мои новости. Народу знакомого тут очень много, но мы с сыном[752]752
  Биргер Алексей Борисович (р. 1960).


[Закрыть] так заняты постройкой замков, крепостей и дворцов на берегу моря, что нам некогда ни с кем общаться.

Веду образ жизни самый добродетельный. Почти не пью. За всё время мы с Лидой один раз выбрались в ресторан (когда сын уснул), хорошо выпили и танцевали с таким азартом (все танцы подряд), как будто нам по 18 лет.

Очень хочется работать. Скажу вам по секрету, что больше я, не взяв с собой работу, ездить никуда не буду. Не для меня это занятие.

Ну, до скорой встречи.

Большой привет Елене Михайловне и Евгению Яковлевичу. Скажите этому негоднику Диме[753]753
  Левин Михаил Львович (1921–1992) – доктор физ. – мат. наук. Близкий друг Б. Б.


[Закрыть], что он свинья, что не ответил на мое письмо. Я его за это заставлю отпозировать 125 сеансов!!!

Целую вас – Б. Биргер

Дорогой Борис Георгиевич!

Обрадовалась, найдя ваш адрес. Думала, что у меня его нет с собой. Оказался на конверте вашего письма. Я возвращаюсь где-то между четвертым и шестым. Очень хочу домой и очень по вас скучаю. Позвоню немедленно (рано утром?)…

Впрочем, позвоните сами вы Вике Швейцер (АВ 75196 – Виктория Александровна) – она будет сговариваться с шофером и знать, когда я вернусь… Приходите скорее.

Завтра позвоню узнать, как перевезли Илью Григорьевича. Очень душа за него болит. Если увидите их, скажите им, что я их очень обоих целую.

До скорой встречи. Надежда Мандельштам.

Лена и Женя еще тут поживут.

…типа Миши[754]754
  Хенкина Кирилла Викторовича.


[Закрыть]. Как вы? Я очень беспокоюсь, как вы выдержите это лето. Судя по газетам, в Москве дождь и холодно. А судя по письму, настроение у вас еще хуже. Я буду в Москве 12-го вечером и 14-го приеду в Верею. Напишите мне, какова обстановка и могу ли я приехать на денек к вам.

Очень хочется вас повидать и поговорить. Из новостей приятных могу вам сообщить две. Почти наверняка нашел для Володи[755]755
  Муравьев Владимир Сергеевич (1939–2001) – литератор и переводчик, в юности познакомился с Н. Я. и А. Ахматовой.


[Закрыть] еще одного любителя его картин, и перед моим отъездом Дима Сарабьянов[756]756
  Сарабьянов Дмитрий Владимирович (1923–2013) – искусствовед.


[Закрыть] сообщил мне, что портрет Димы и Тани – первый вариант[757]757
  Первый вариант портрета был приобретен министром иностранных дел ГДР Лотаром Больцем (1903–1986).


[Закрыть] – произвел там сенсацию, и, следовательно, есть надежда, что в сентябре понадобится еще одна работа. Ура! Ура!

Лида вас целует.

Ваш Б. Биргер

Боря! узнайте срочно, как найти Леву (ухо, горло, нос)[758]758
  Цукерберг Лев Иосифович (1927–2009) – замечательный врач-отоларинголог, возвративший многим людям слух. Кандидат медицинских наук, он работал в клинике 1-го медицинского института. В платной поликлинике не работал и денег за лечение не брал. Безотказный человек, лечивший всех друзей и знакомых Биргера.


[Закрыть]. Он работает в какой-то платной поликлинике. Не в отпуске ли он?

Позвоните Псков 2–14–27, спросите Евгения Александровича или Таню и скажите им. Это очень хорошие люди. У него гайморит, который здесь не сумели вылечить. Лева буквально исцелил Кирилла[759]759
  Трауберг Наталья Леонидовна (1928–2009) – переводчица, автор работ на религиозные темы.


[Закрыть].

Целую вас. Жду вестей. (Псков 14, Псковская 6, Желудкову для Н. Я.)

Сделайте, Боря, прошу вас. Н. Я.

Дорогая Надежда Яковлевна!

Вчера получил ваше письмо и тут же позвонил Леве. Дома никто не подошел, а на работе мне сказали, что он в отпуске и будет только в конце августа.

Так что, к сожалению, помочь вашим друзьям попасть к нему на прием я до конца лета не смогу.

У меня особых новостей нет. Много работаю, езжу на дачу, вожу продукты. Никого не вижу. Да, наверное, никого в Москве и нет. В Москве очень жарко, но в мастерской у меня сравнительно ничего, работать можно, или я уже притерпелся к жаре. Самое неприятное в такую жару ездить в метро, очень душно.

Как у вас? Как вы себя чувствуете?

Целую вас. Ваш Б. Биргер

В ранние шестидесятые годы я часто путешествовал “автостопом” – то есть на попутных машинах – по тогдашнему Советскому Союзу. В 1962 году, по дороге из Москвы на Кавказ, решил заглянуть в Воронеж. К тому времени я уже хорошо знал стихи Мандельштама, в том числе и Воронежские – до Вильнюса доходили их самиздатские списки. Распространяли эти списки (как и многое другое) два человека. Первой была покойная Наталья Леонидовна Трауберг[760]760
  Achmatova A. Poezija. Vilnius: Vaga, 1964.


[Закрыть], которая тогда жила в Вильнюсе и была душой нашей дружеской компании. Вторым – ныне здравствующий Пранас Моркус[761]761
  Там же. Автограф.


[Закрыть]: он некоторое время учился в Московском университете, где завел неблагонадежные знакомства, а потом курсировал между Москвой и литовской столицей (впрочем, как и я сам). Мандельштам меня совершенно поразил: сборник Tristia я тогда считал – пожалуй, до сих пор считаю – лучшей поэтической книгой всех времен.

Так что Воронеж – “ворон, нож” – для меня был легендарным городом. Оказалось, что он разрушен в войну, застроен стандартными советскими многоэтажками, и ничто довоенное в нем не сохранилось: разве что бюст Кольцова (“Я около Кольцова как сокол закольцован…”) и статуя “Воронежского Петра” из стихотворения Ахматовой. В литературном музее я нашел молодую сотрудницу по имени Аня (по фамилии, кажется, Колесникова). О Мандельштаме она впервые услышала от меня, хотя знала о другом, не часто упоминаемом в те времена Воронежском жителе Андрее Платонове, которого очень любила, – и сразу загорелась желанием помочь в розысках. Мы нашли пожилого врача, который был с Осипом Эмильевичем несколько знаком, но он честно сказал, что боялся общаться с опальным поэтом: “Кто не боялся – это Наталья Евгеньевна Штемпель”.

На следующее утро я встретил ее у ворот авиационного техникума, где она работала. Наталья Евгеньевна пригласила меня к себе домой, долго поила чаем и рассказывала о Мандельштаме, потом водила по городу, показывая мандельштамовские места или то, что от них осталось, – хотя ходить из-за хромоты ей было трудно. Помню рассказ о том, как Осип Эмильевич скомкал и бросил в мусорный ящик стихи “Возможна ли женщине мертвой хвала…”, а она их оттуда вытащила и сохранила. Тогда Наталья Евгеньевна показала мне и “Оду”. Я стал рассуждать о том, что у поэтов бывает искушение склониться перед историей. “Что вы, – ответила Наталья Евгеньевна, – речь шла просто о спасении жизни – своей и жены. И всё же это лучшее стихотворение о Сталине, какое существует”.

Я съездил в Воронеж и второй раз, в следующем году. Формальным поводом была телевизионная передача. Дело в том, что во время Первой мировой войны в Воронеже оказались многие деятели литовской культуры, в том числе пролетарский – кстати, небесталанный – поэт Юлюс Янонис (Julius Janonis). Я привез и отдал Воронежскому литературному музею кое-какие материалы на литовскую тему, и мы с Аней провели передачу, которая шла под рубрикой “дружбы народов”. Но меня больше интересовала возможность записать воспоминания Натальи Евгеньевны. Это не получилось: что-то от руки записанное у меня было, но пропало – к счастью, спустя много лет она о Мандельштаме написала сама. В тот второй приезд я, помнится, познакомился у нее с Александром Иосифовичем (Шурой) Немировским. С Аней (ее уже нет в живых) она продолжала общаться и, кажется, даже подружилась.

Больше Наталью Евгеньевну я не видел. Через несколько лет, в относительно “вегетарианскую” пору, я попробовал напечатать в Литве несколько переводов из Мандельштама (незадолго до того удалось издать книжку переводов Ахматовой[762]762
  Финкельштейн Эйтан (р. 1942) – диссидент, правозащитник.


[Закрыть]). Вместе с переводами хотелось опубликовать какую-либо неизвестную фотографию поэта, за этим я обратился к Надежде Яковлевне Мандельштам. Писал, естественно, с некоторым трепетом, хотя она слышала обо мне от Натальи Евгеньевны, да у нас были и другие общие знакомые – например, Владимир Муравьев[763]763
  Н. Л. Трауберг.


[Закрыть]. Фотографию удалось раздобыть – об этом говорит публикуемая здесь переписка. В шестом (сентябрьском) номере журнала Nemunas[764]764
  Начал выходить с апреля 1967 г.


[Закрыть], который до сих пор выходит в Каунасе, появились четыре стихотворения Осипа Эмильевича в моем переводе – “Я не увижу знаменитой Фед ры…”, “Возьми на радость из моих ладоней…”, “За то, что я руки твои не сумел удержать…” и “Нашедший подкову”.

Видимо, вскоре после этого я с Надеждой Яковлевной познакомился. Много лет я веду подробный дневник, но в нем, увы, есть пробелы, поэтому дату знакомства не могу установить. Однако в дневнике относительно подробно описан приезд Надежды Яковлевны в Вильнюс 14–19 сентября 1974 года. Тогда ее сопровождала юная христианка-неофитка Соня, обе виделись с моим знакомым католическим священником по имени Повилас Кучинскас (Povilas Kučinskas) и были на мессе у гроба с мощами Св. Казимира в вильнюсском костеле Св. Петра и Павла. На день съездили в Тракай и даже поднимались на тамошний замок. В эти дни у Надежды Яковлевны завязалось близкое знакомство с двумя литовцами, Оной Лукаускайте (Ona Lukauskaitė, 1906–1983) и Пятрасом Юодялисом (Petras Juodelis, 1909–1975). Оба были старыми политзэками: Лукаускайте, поэтесса и в свое время эсеровская активистка, провела десять лет в воркутинских лагерях (в 1976 году она стала членом-основателем Литовской Хельсинкской группы), а Юодялис, славист и искусствовед, сидел и при Гитлере, и при Сталине. Вильнюс не произвел на Надежду Яковлевну того впечатления, которого мы ожидали. “Хороший город, но не чудо – в общем, Замоскворечье”, – сказала она. “Зато ваша жмудинка и этот старый искусствовед – замечательные люди” (Лукаускайте была родом из Жмуди – западной Литвы).

Жила Надежда Яковлевна на квартире Эйтана Финкельштейна[765]765
  Институт литовской литературы и фольклора (Lietuvių literatūros ir tautosakos institutas), Вильнюс. Фонд Томаса Венцловы, F95–17. Автограф. Дата и место написания установлены предположительно по содержанию.


[Закрыть], тоже будущего члена-основателя Литовской Хельсинкской группы, – сейчас он в Мюнхене. (У него же, кстати, через год с небольшим останавливался Андрей Дмитриевич Сахаров.) Пили вино на углу, в кафе Tauras (“Тур”), украшенном как бы пещерными рисунками на тему охоты князя Гедимина, – теперь оно уже не существует. Говорили тогда много – обо всем, от Пушкина и Ахматовой до Солженицына и Бродского; помнится, поспорили о переводе “Божественной комедии” Лозинского, который Надежда Яковлевна не признавала. Как-то я привел в гости свою годовалую дочь Марите, или Машу, это порадовало Надежду Яковлевну (сейчас Марите сама стала матерью – время бежит быстро). В дневнике у меня записано: “Все черты старого, даже деградирующего человека: склонность повторяться, капризность, смена мнений, иногда преувеличенное веселье. И всё же ее личность совершенно полна, неколебимо тверда, а беседовать с ней – радость. Хорошо тому, кто в жизни свое сделал, осуществил Божий проект”.

Мы встречались с Надеждой Яковлевной и позднее. Перед самой эмиграцией, в январе 1977 года, я заходил к ней попрощаться. Она сказала, что и сама часто задумывалась об эмиграции, но всё же решила остаться: “Тут, в России, у меня слишком много друзей”.

Дорогой Томас! (не знаю, как вас по отчеству и есть ли у вас отчества)

Очень рада была получить от вас записочку. Я уже не раз смеялась, что мы ходим рядом, но встретиться не можем… Рада и тому, что у вас пробуют печатать О. Э…

А вот как быть с фотографией? Их так мало, что, наверное, все уже напечатали. Здесь – я на даче за 150 км от Москвы – у меня ничего с собой нет. Буду я в Москве в середине сентября. Будет ли это поздно?

Если поздно, то найдите Александра Анатольевича Морозова (он служит в изд. “Искусство”, телефон Б 5-00-04, доб<авочный> 2-12); у него есть всё, что у меня. Выберете у него, если есть что-нибудь неопубликованное. Надеюсь, что вы зайдете ко мне, когда будете в Москве. Техника общения со мной такая: мне дают телеграмму, чтобы я позвонила, или с тем же делом звонят моему брату: Б 9-46-90; Евгений Яковлевич Хазин… Тогда я звоню, и мы сговариваемся. Надежда Мандельштам.

Если увидите Наташу Трауберг, передайте ей привет от меня.