Текст книги "«Посмотрим, кто кого переупрямит…»"

Н. Я. вернулась из Л<енинграда>, где она выступала свидетелем на суде об ахматовском наследстве. С ней были: Е<катерина> Ф<ердинандовна> С<ветлова>[706]706
  Это слово в конце строки скопировано не целиком – воспроизводится гипотетично.


[Закрыть], Н<атан> Ф<айнгольд> и его жена Юля[707]707
  С. П. Бородин жил в Ташкенте с 1951 г.


[Закрыть]. Тогда же я попросил ее записать всё, что происходило на суде. Она отнекивалась, говорила, что не слушала выступления других свидетелей (Н. И. Харджиева, Э. Г. Герштейн), но потом согласилась рассказать мне всё подробно, с тем чтобы я записал ее рассказ. За вечерним чаем в присутствии своего брата Е<вгения> Я<ковлевича> Х<азина> и его жены Е<лены> М<ихайловны> Ф<радкиной>, Н<атана> и Ю<рия> Ф<рейдина> и нас с Таней[708]708
  Борисова Татьяна Владимировна (Повереннова; 1944–2015), с 1966 г. жена В. М. Борисова, в то время студентка искусствоведческого отделения истфака МГУ.


[Закрыть] она рассказала о ее допросе самое существенное, опуская детали. После чая, чтобы не утомлять разговорами Е. Я., мы все перешли к нам, где пили уже не чай.

Н. Я. была очень взбудоражена; она начала говорить (очень резко) о своей беседе с Сашей Морозовым, к<отор>ый был у нее в Москве накануне отъезда: “Саша устроил мне истерику по поводу Иры (И. М. С<еменко>), Саша совсем охарджиевился, Саша плакал, я ничего не поняла” и т. д. Всё это болезненно-утрированно, и слушать мне было очень тяжело. Кроме того, это говорилось при свидетелях, хотя сам характер и предмет разговора, на мой взгляд, совершенно исключал присутствие посторонних. Не зная и не понимая предмета разговора, они охотно поддерживали всё, что говорила Н. Я., тем самым побуждая ее к новым нападкам. Я не считал возможным при свидетелях что-либо возражать и молчал до тех пор, пока Н. Я. не потребовала у меня объяснений. Уклониться было невозможно. Я сказал, что Н. Я. несправедлива к Саше, считая, что в его отношении к И. М. С. главную роль играет ревность и чувство собственности на наследство О. Э., что всё как раз наоборот, и Саша обеспокоен проявлением собственничества у И. М. Я прибавил, что и я разделяю эти опасения. Именно эти опасения, а не что-нибудь иное является причиной так наз<ываемой> истерии. Я пытался доказать, что просьба (или повеление?) И. М. не трогать стихов тридцатых годов до ее возвращения не есть невинное следствие страстной любви к расшифровке автографов О. Э., а результат того, что И. М., основываясь на пункте завещания об исключительных правах, почувствовала себя в известной мере хозяйкой стихотворного архива. Я вспомнил, как изменился ее тон в разговорах со мной и с Сашей за последнее время. Я сказал даже, что ни Саша, ни я не уверены в том, что И. М. разрешит нам доступ к материалам, если с Н. Я. что-нибудь случится. Для этого у меня были основания. Саша рассказал мне историю о том, как он читал автограф “Пут<ешествия> в Арм<ению>», хранящийся у И. М. Его ни на минуту не оставляли одного в комнате и, как ему казалось, страстно желали его скорейшего ухода. Я сказал, дал<ее,>[709]709
  Сестра В. М. Борисова, жившая с мужем в ГДР.


[Закрыть] что просьба-запрещение дотрагиваться до стихов тридцатых годов наносит ущерб общему делу, что первостепенная задача – не расшифровка рукописей, а сохранение их, т. е. предварительная разборка, создание условий сохранности для листочков, систематизация их и опись, – задача скромная, но на данном этапе куда более важная, чем прочтение рукописей. И. М. не хочет этого понимать. Ей как специалисту-филологу эта черная работа неинтересна, и ею она не занимается. Пусть так, это мы можем сделать и вдвоем, но И. М., по крайней мере, не должна мешать нам. А ее запрещение является именно помехой нашей работе.

Есть еще одно обстоятельство, к<ото>рое мне кажется странным, но о к<ото>ром я не говорил. Приблизительно месяц назад, когда не было еще завещания, Н. Я. собрала нас троих у себя, чтобы изложить нам его проект и обсудить приблизительный план работы над архивом. Результат обсуждения был таков: Саша, поскольку он уже работал над прозой О. Э. и она интересует его больше всего, должен был продолжать эту работу, кроме того, он взялся за составление списка ранних стихов, мне поручалась разборка остальной части стихотворного архива, а И. М., к<ото>рая приводила в порядок письма О. Э., эту работу должна была завершить. Всё было мило и дружественно, много говорили о совместности чтения рукописей, о взаимном контроле и т. п. Со следующей недели началась работа, но несколько иначе, чем предусматривалось. Н. Я. попросила И. М. разобрать трудные черновики “Грифельной оды”. Она это сделала успешно и, по-видимому, вошла во вкус, последовала разборка “Волчьего цикла”, затем “Армении”. Саша занимался ранними стихами, я – “Камнем”, “Tristia” и стихами 21–25 гг. За это время (приблизительно месяц) стиль работы И. М. видоизменился. Если при расшифровке “Гр<ифельной> оды” она показывала буквально каждую строчку, то при дальнейшей работе она всё реже и реже делилась результатами ее. И тут появилось завещание, прекрасное, трогательное, но ничем не напоминающее первоначальный проект, одобренный всеми. И. М. получила исключительное право на расшифровку прозы. Но в ту минуту мы были настолько взволнованы, что сама мысль о неточности формулировок, о том, что они могут послужить источником недоразумений, показалась бы кощунственной, дикой… До формулировок ли было, глядя на лицо Н. Я., когда она протягивала нам листки с текстом завещания…

Но оказалось, что И. М. восприняла “исключительное право” как руководство к действию. Следствием такого понимания явилась просьба не трогать стихов тридцатых годов до ее приезда, а также требование, чтобы листки с ее записями хранились вместе с архивом, так как мы с Сашей можем их растерять! Я, к сожалению, не присутствовал при этом разговоре и знаю о нем лишь в передаче Саши и Н. Я., к<ото>рые, хотя и трактуют его по-разному, слова И. М. цитируют одинаково. А в словах этих, мне кажется, проскальзывает “кандидатская” спесь по отношению к “школярам”. Саша думает, что я прав. Но если так, то о какой коллегиальности может идти речь?! При таком положении вещей слова И. М. о дружественности и пр., к<ото>рые она часто произносит, звучат почти оскорбительно. Но дело, конечно, не в ее словах и не в нашем отношении к ним, а в том, что позиция И. М. может нанести реальный вред судьбе мандельштамовского наследства. Мне неясны мотивы, по к<ото>рым Н. Я. так резко изменила первоначальный проект завещания. Она ничего не говорила о предпола<га>емых изменениях ни мне, ни, насколько я знаю, Саше. С И. М. в этот период они встречались очень часто. Явились ли изменения результатом их бесед, я не знаю, но то, что И. М. имеет влияние (для меня необъяснимое) на Н. Я., – несомненно.

Мои слова, казалось, произвели на Н. Я. некоторое впечатление. По крайней мере, она прекратила нападать на Сашу. Я действительно говорил резко, плюнув на свидетелей, к<ото>рые, впрочем, постепенно начали соображать, как обстоит дело, и замолкли. “Что мне делать, – спросила Н. Я. – выгнать Ирку?” Я снова пустился в объяснения по поводу того, что дело не в том, чтобы кого-нибудь выгнать, а в том, чтобы обеспечить полное равноправие всех членов т<ак> наз<ываемой> комиссии по наследству, а для этого следует исключить злополучные слова о правах. (Как хорошо заметила Е. Ф., что, пока жива Н. Я., о наших правах вообще смешно говорить, и речь может идти только об обязанностях.) “Хорошо, я сделаю это”, – сказала Н. Я. Она выглядела очень растерянно. (Потом она призналась мне, что не ожидала, что разговор примет такой серьезный характер.) Мой рассказ причинил ей боль, но у меня не было иного выхода. Она сама не дала мне возможности дождаться осени, когда ее нервы отдохнули и укрепились бы. Она очень устала, и я проводил ее домой. На прощание она сказала мне, что всё обдумает.

Утром мы с Таней уехали в Москву, чтобы повидаться с Лилей[710]710
  Б. Г. Биргер.


[Закрыть]. Гости Н. Я. остались ночевать. Мы провели сумбурный день на даче, а вечером, вернувшись в Москву, поехали к Б<орису> Б<иргеру>, к<ото>рый был в курсе всех дел, т<ак> к<ак> наш разговор с Сашей по поводу архива происходил у него в мастерской (он пишет сейчас Сашин портрет[711]711
  Эфрос А. Эротические сонеты. На правах рукописи. М., 1922.


[Закрыть]). Он мало знаком с Мелетинскими[712]712
  Мелетинский Елеазар Моисеевич (1918–2005) – историк культуры, муж И. М. Семенко.


[Закрыть], но на него они производят сходное с моим впечатление. Ему я сказал то, чего не стал говорить Н. Я., а именно, что И. М., на мой взгляд, по своему психическому складу к Мандельштаму никакого отношения не имеет, что ее заинтересованность в работе – заинтересованность профессионала выгодным материалом, что совместная работа с ней потребует громадных психических издержек, что меня отталкивает печать духовного благополучия, лежащая на ней (то, что Саша называет “буржуазностью”), словом, выложил всё, что я об этом думаю. Ми лый Б. очень огорчился. Он благоговейно относится к Н. Я. и очень любит Сашу. “Сашу нельзя обижать, – сказал он решительно. – Это святой человек”. При случае он выскажет Н. Я. свое мнение, и это хорошо, потому что к нему она относится с глубоким уважением.

Мы приехали в Верею довольно поздно, и нас уже не ждали. Наши “старики” были, кажется, обрадованы. Пили чай, и “старики” наперебой очень весело рассказывали о безобразии, к<ото>рое в наше отсутствие учинил Натан. Напившись, он устроил настоящий сионистский дебош, кричал “Я цадик!” и требовал водки. Свинья. Н. Я. сказала, что Н<атан> просил заменить И. М. его Юлей, впрочем, у нас он тоже делал какие-то идиотские предложения в этом же роде, но она отнеслась к этому с юмором. Уморительно изображал Натана Е. Я. Н. Я. была очень оживлена и о работе не говорила.

‹…› Я составил для нее список вопросов, важных, на мой взгляд, для истории текстов, и мы вместе его обсудили. Главное: она решила, что всю работу над архивом она возьмет в свои руки, чтобы избежать разногласий между И. М., Сашей и мной.

Мы договорились, как мы будем работать. Н. Я. постарается вспомнить всё, что она знает об истории того или иного текста, а я буду делать текстологический свод, к<от>орому эти воспоминания будут служить как бы комментарием.

Я просмотрел альбомы. Они в ужасном состоянии, и пользоваться ими нельзя. Поэтому я решил их точно скопировать, чтобы Н. Я. работала с копией, а не с подлинником. Многих листов в альбомах недостает, в этой связи Н. Я. опять поминала Харджиева. Над альбомными текстами предстоит большая текстологическая работа, в них масса описок, неточностей, пропусков. Задача отделить описки от действительно существовавших вариантов.

Н. Я. записала<->таки для меня свою ленинградскую поездку, к сожалению, очень кратко. Она переменила отношение к стихам Бродского, теперь она считает, что в них появилась настоящая мысль. (О Бродском, кстати, Борис[713]713
  Имеется в виду Усов Дмитрий Сергеевич (1896–1943) – поэт, переводчик.


[Закрыть] рассказал мне безобразную историю: надпись на книге своему почитателю: “Мне на вас насрать”.)

Н. Я. начала работать над “Неизвестным солдатом”. Я сделал для нее копию с альбомных текстов.

Чудный рассказ про А. А.: “А. А. кто-то сказал, что Виноградов не любит блата. – Как он смеет не любить блата? – закричала она. – Без блата у нас бы Пушкина не было!”

Вечером мы гуляли с Е. Я., и он рассказал мне следующее: когда О. Э. и Н. Я. жили в Детском селе (они жили в двухкомнатной квартире в помещении Лицея), то О. Э. всё время казалось, что в их комнату проникают все звуки из соседних квартир (хотя стены там были двойные). Это его безумно раздражало, и он целый день бегал по Д<етскому> селу в поисках другой квартиры, таская за собой Н. Я., к<ото>рая возмущалась этим сумасбродством. Но О. Э. обрушивал на нее каскад ослепительных логических построений, имевших целью доказать совершенную естественность его поступков. Выслушав, Н. Я.сдавалась всегда.

Е. Я. рассказал это в ответ на мое шутливое замечание о том, что Н. Я. хотя и упрямая женщина, но признает свою неправоту, ежели она ей доказана строго логически.

Еще он сообщил мне, что О. Э., читая Данте, пользовался словарем, взятым у некоего Узина (?)[714]714
  См. наст. издание, с. 135.


[Закрыть].

За вечерним чаем Н. Я. рассказывала смешные истории об отце О. Э. Эмиле Вениаминовиче.

Е. М. Ф<радкина> начала работать и работает на веранде, так что в комнату Н. Я. мне приходится проникать через окно.

Сегодня она продолжала “Неизвестного солдата”, но мне пока ничего не показывает. Я все-таки поражен ее энергии, она целый день чем-нибудь занята, то своими делами, то хозяйственными: варит варенье (прекрасное!), стирает, готовит, моет посуду – невероятно! Я дал ей книжку Флеминга “The spy who loved me”, и она пришла в восторг, чем ее очень дразнит Е. Я. О Флеминге: “Это первоклассный писатель грязного жанра”, и еще: “На вашем месте я бы училась языку по этой книжонке”, и еще: “Я хочу еще десять романов этого, как его…” Я сделал несколько снимков сегодня Н. Я., Е. Я., Е. М., если получится, они будут очень забавны.

После обеда Н. Я. занималась с Танькой английским, ставила ей произношение. Я очень смеялся, но они и меня заставили читать, и Н. Я. очень смешно меня наставляла.

За ужином шла какая-то веселая болтовня, но не помню, о чем.

Утро. Мы с Н. Я. на базаре. Покупку продуктов она никому не доверяет. По дороге на базар: “Ваша Танька прелестная женщина, в ней есть внутреннее изящество, вкус, она мне внешне нравится, только слабенькая, но это к тридцати годам пройдет”.

Учит меня отличать хорошее мясо от плохого, объясняет, чем баранина отличается от козла.

Выходим с базара, садимся в скверике, где стоит золотой Л<енин>, курим. Н. Я.: “Что такое ваш Аполлон Григорьев? – (Она прочитала вчера какую-то его критич<ескую> статью.) – Как наша «Литературная газета». Фет – больной поэт, Достоевский – больной писатель…” Я говорю, что есть разница в смысле этого слова “больной”. “Ну, да, – говорит Н. Я. – он, конечно, не предлагает вести за это в милицию, но если он мог написать такое, ничего хорошего не выйдет”. И далее: “Возможно, что это еще так подобрано, подбирал директор Библ<иотеки> поэта… Егоров[715]715
  Речь идет об издании переписки А. С. Пушкина с обширным реальным комментарием (из предполагавшихся четырех томов в 1926–1935 гг. (изд-во “Academia”) вышло три).


[Закрыть] – заместитель Орлова. Он из Тарту. Это он писал умные статьи о том, что теория карточных игр вполне пригодна для изучения лит<ерату>ры, скажем, положит на стол даму Анну Каренину и рядом двух валетов… а ей всё время выходит казенный дом”. Она смеется.

Мы докурили. Идем в аптеку. Н. Я. протягивает в окошечко рецепт. Провизорша не может разобрать фамилию, и Н. Я., по слогам: “Ман – дель – штам”. Мы выходим, и я, смеясь, говорю, что очень странно было слышать, как Н. Я. втолковывает свою фамилию. “Еще чего захотели, чтобы они знали мою фамилию? Мне рассказывала А. А. про Сейфуллину. Та жаловалась ей, что ее не узнают в Союзе писателей, а в лавке всегда кричат: «Тов. Сейфуллина! Заходите. Есть чудная белая головка!» Она вообще была славной бабой среди всей этой… Не знаю, что она писала”.

Возвращаемся по домам. Танька еще спит. Пойду завтракать к Н. Я.

После завтрака Н. Я. показала мне то, что она смогла вспомнить о “Неизвестном солдате”. Это очень важно. Работа предстоит еще большая, а материала осталось невероятно мало по сравнению с тем, что было. “Меня трясет, когда я думаю об этом”, – сказала Н. Я. Она просила меня задать вопросы, но я сказал, что, прежде чем обсуждать то, что она написала, необходимо свести как-то вместе весь материал, чем тут же и занялся. Целый день сегодня ломаю голову над редакциями “Солдата”.

“Зачем тебе понадобился неизвестный солдат?” – спросила Н. Я. у О. Э. “Это я – неизвестный солдат”, – ответил он. “Аравийское месиво” – возможно, ассоциация с египетским походом Наполеона, но скорее – с кофейной мельницей. Второе подкрепляется словом “размолотых” в следующей строке.

Наши занятия прервал неожиданный приезд Вики Ш<вейцер>, к<ото>рая по обыкновению была очень энергична и шумна. Она с места в карьер принялась отчитывать Н. Я. за то, что та не бережет себя, и т. д. и т. п. Всё, впрочем, вполне справедливо.

После ее ухода мы с Е. Я. идем гулять. Он принимается ругать пушкинистов и ругает их довольно долго. Это в ответ на мое восхищение комментариями Модзалевского к письмам Пушкина[716]716
  Так в тексте.


[Закрыть]. Ругается он наивно, но прелестно. Потом мы долго сидим с ним в лесу на поваленном дереве, и он вспоминает о хамстве литературных молодчиков по отношению к Блоку. Он был сам свидетелем того, как на чтении в Доме журналистов Блоку кричали: “Вы – мертвец”, а Блок смотрел безжизненно в зал и, казалось, не слышал. Затем он говорит о полном непонимании величины О. Э. современниками, о его неизвестности. Я расспрашиваю его об инциденте с А. Толстым. “Когда Осип приехал в Москву и рассказал, я никак не мог в это поверить, но это было”. Он рассказал, как он встретился в Ташкенте в эвакуации с Бородиным (Саргиджаном), и тот сказал, что он просит не вспоминать того, что поросло быльем. Бородин сделался к тому времени очень известным писателем (автор “Дмитрия Донского”) и получил Сталинскую премию. Он и сейчас процветает, кажется, в том же Ташкенте[717]717
  “Яхонтов” (Экран “Рабочей газеты”. 1927. № 31. С. 15).


[Закрыть].

Говорит о Фадееве, о том, что тот совмещал в себе несовместимое: понимание того, что такое лит<ерату>ра, с абсолютной верой в правду сталинской политики по отношению к лит<ерату>ре. На банкете по поводу награждения группы сов<етских> писателей орденами в тридцать восьмом году к нему подошел, кажется, Шкловский и сказал, что получено известие о смерти Мандельштама. Фадеев развел руками: “Что ж поделаешь? – И добавил: – Очень большой поэт”. Самое важное: Е. Я. сказал, что Н. Я. неправа, говоря о том, что О. Э. всегда не принимал того, что происходило, что, напротив, он очень хотел увидеть в происходящем правду будущего и очень страдал от того, что не находил, что в первые годы (1920) был настроен очень революционно, что “присяга четвертому сословию” была не случайна. Другое дело, что он рано прозрел. Сам Е. Я. говорит, что никогда не питал иллюзий, но что таких, как он, были единицы. “Я завидую вам, – сказал он, – при вашей жизни появится история падения русской интеллигенции”.

За чаем Н. Я. произнесла краткую и энергичную речь о международном положении. Положение печальное, но слушать ее было очень смешно.

Да, еще, после обеда что-то говорили о Кузьмине[718]718
  Местонахождение этого издания не установлено.


[Закрыть]. Н. Я. была очень легкомысленно настроена и рассказала о нем кучу милых непристойностей. Еще она рассказала о том, что Бонч-Бруевич купил архив Кузьмина у О. Арбениной за очень крупную сумму, так как там были документы, компрометирующие Чичерина. Про А. Эфроса: “Грязное животное. Он как-то принес нам на вокзал свои «Эротические сонеты»[719]719
  Речь идет о С. Лукьянчикове.


[Закрыть]. О. Э. очень смущался и всё время просил меня спрятать, чтобы не увидели соседи по купе. Я помню оттуда одну строчку: «И семенем своим забрызгаю весь мир»” (цитировала именно так!).

P. S. Н. Я. откомментировала сегодня еще стихотворение “Ночью” (“О как же я хочу”).

N. B. Е. М. получила письмо от Бориса. Он пишет, что у него был сердечный приступ и в левой ноге тромб. Я очень за него волнуюсь. Он действительно выглядел неважно, когда мы уходили от него. Еще он сообщил, что умер Савич[720]720
  Прозаик, поэт и переводчик Савич Овадий Герцович умер 19 июля 1967 г.


[Закрыть].

Утро. Таня спала, а я сидел на веранде у “стариков”. Разговор шел о вчерашнем нашем разговоре с Е. Я. “Не думайте, – говорила мне Н. Я. – что всё исчерпывалось насилием и приспособлением к нему, нет, громадное колич<ест>во интеллигенции искренне приняло победившую идею, это была победа идеи… Здесь многое… оправдание Гражданской войны – это действительно была народная война. Это признавал даже мой отец, умнейший человек, к<отор>ый всё понимал. Вообще, всё понимало только старшее поколение, а мы были неслыханно легкомысленны – в семнадцатом году мне было семнадцать лет”. Я спросил про О. Э., сказав, что он-то был вполне сложившимся человеком с цельным мировоззрением. “О, у Осипа были очень сильные колебания, очень”. “А у вас?” – “У меня… ну, у меня меньше, нас с Женькой отец воспитал”.

Я что-то долго говорил о том, что для меня всё же непонятна такая быстрая деформация ценностного индивидуального сознания, что странно было не заметить того, что происходящее не есть продолжение русской демократической традиции, а измена ей, что-то в этом роде. Начали приводить примеры, разговор зашел о людях и свернул в сторону.

Н. Я.: “Женька любит, когда ему читают свежие, только что написанные стишки. У него от них ощущение горячего пирожка”.

Сегодня приехала в Верею Н. Е. Штемпель, женщина, к<отор>ая “сопровождает умерших” и, м<ожет> б<ыть>, будет “приветствовать воскресших”. Я очень ей обрадовался. Познакомились мы этой зимой и договорились, что мы с женой приедем к ней в Воронеж в начале мая, но не получилось (не было денег и что-то еще). Н. Е. была огорчена. И вот “нечаянная радость” – мы сидим на веранде у Н. Я. и разговариваем. Н. Я. пересказывает опять свою поездку в Ленинград. Н. Е. ахает, поражается – и начинается долгое обсуждение дела.

После обеда Н. Я. с Н. Е. приходят к нам. Н. Е., у к<отор>ой феноменальная зрительная память, рассказывает, какая комната была у Мандельштамов в Воронеже. Я расспрашиваю ее, что она помнит о записи стихов. Она вспомнила, как записывала стихи Н. Я., а О. М., заглядывая через ее плечо, проверял; вспомнила, что альбом, к<отор>ый начин<ался> с 1930 г. на белой бумаге, был передан ей на хранение вместе с письмами. Еще она вспомнила, как выглядели автографы, сейчас потерянные. Так, шуточные стишки ей всегда писались на синих конвертах, лежавших на столе О. Э. Н. Я. помнит, что она давала их Харджиеву, но обратно они не вернулись. Н. Е. написала для меня записку о том, что она была свидетелем слов О. Э.: “Списки Нади идут в порядке рукописи”. Это свидетельство важно, если возникнут какие-либо недоразумения.

Вечером Н. Е. рассказывала о Немировском и о Воронежской жизни.