Текст книги "«Посмотрим, кто кого переупрямит…»"

Название статьи способно ввести в заблуждение.

Эпитет ни в коем случае не относится к вероисповедальным праотцовским корням личности поэта.

География тут более значима, чем история, а топография важнее биографии: “иудейский” – это как Иудейские горы или Иудейская пустыня.

Тогда для меня из всей русской поэзии только строчки Мандельштама не выцвели под первобытным израильским солнцем, и только его стихи звучали в рифму иудейским холмам…

Но, вернувшись в тогда, снова и снова вопрошаю: что это было?..

И тут возможны два и только два варианта.

Либо я что-то важное в Н. Я. проглядела, упустила, и это – ее христианство.

Я-то полагала, что у нее христианство – чисто культурное переживание высшего порядка: от Гейне до Мандельштама христианство, эта “ветка Палестины” и “младшая сестра земли иудейской”, давало еврею не просто входной билет в европейскую культуру, но и нечто большее – чувство причастности, законности своего пребывания в этой самой культуре… А без нее и жить-то не стоит.

Такое же отношение она приписывала Мандельштаму: сын, отпущенный отцом на волю для свободной игры с его творением…

А что, если – нет, если я ошиблась, и ее христианство намного ближе к вере в Христа, чем к любви к Шуберту и Гёте?

Тогда, значит, я оскорбила в ней веру, да еще по дороге Мандельштама взяла в заложники…

Возможен, однако, – и даже очень! – другой вариант…

Ведь она со мной не спорила, не протестовала, не опровергала… Просто попросила… А значит, признала мою правоту. А значит, это не я в ней, а она сама что-то в Мандельштаме сильно недопоняла, нечто существенное в нем просмотрела, проворонила во время их Воронежского сидения.

А это – как удар по прошлому, излюбленная фабула мелодрам, а то и водевилей: случайно обнаруженное свидетельство измены горячо любимого покойного супруга, с которым жили душа в душу, тело в тело.

Приоткрывалось неожиданное, намечался момент истины, домыслить который невозможно, – таинственным образом к нему примешивался интерьер: настольная лампа, которая светила куда-то вбок, не покушаясь на наши лица, нечто серенькое за окном, то ли поздний февраль, то ли ранний март, а главное, запах, напитавший комнату, смесь табака и засохших цветов, загадочный и тревожный запах воспоминаний.

Сценография выстроилась под стать сцене, столь значительной, что, по счастью, у нее имелся безупречный зритель и свидетель – Петя (Петр) Криксунов, ныне уже не единственный (научил-таки!), но всё еще лучший переводчик Мандельштама на иврит[859]859
  Это был короткий – на одну тетрадную страницу – крайне интенсивный текст, написанный под прямым влиянием “Четвертой прозы” О. М. Он не сохранился. Оказывается, экзистенциальный ужас можно было испытывать даже в период брежневского застоя. Н. Я., прослушав “Ворованный воздух”, отреагировала несколько невпопад:
  “Наверное, там у вас в Киеве сильнее чувствуется антисемитизм”. Она никак не могла себе представить, что дело не в отталкивании от СССР, а именно в притяжении к Стране Израиль, впитанном прямиком из мандельштамовских текстов.


[Закрыть].

Н. Я. про него говорила:

– У него ресницы, как у Оськи в молодости. И взмахивает он ими точно так же…

Однажды Петя прочитал Н. Я. свое эссе “Ворованный воздух”[860]860
  Цит., соответственно, из стих. О. Мандельштама “И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…” (1933–1934), “Ламарк” (1932, в ориг.: “Ты напрасно Моцарта любил”) и статьи Н. Гоголя “Скульптура, живопись и музыка” (1831, в оригинале: “Но если и музыка нас оставит, что будет тогда с нашим миром?”).


[Закрыть], яростное и навсегда прощание с Россией. Эссе Н. Я. напугало (“Такая ненависть! Я и не подозревала…”), еще больше испугалась за автора. После чтения, улучив минуту, шепнула: “Увозите его скорей!”

До публикации Петиных переводов читающий Израиль знал О. Э. только как мужа Н. Я.: ее “Воспоминания” перевели достаточно оперативно[861]861
  Ю. Л. Фрейдину.


[Закрыть], с успехом и последствиями. ‹…›

…В каком-то из мемуаров о Н. Я., чьем точно – не упомню, скорей всего, всеохватной Эммы Г.[862]862
  Эммы Григорьевны Герштейн.


[Закрыть], я споткнулась об эпизод, внезапно увиденный мной изнутри, своими глазами и навсегда, – как если бы чужая память стала собственным воспоминанием или чужое воспоминание – собственным сном.

Это Москва. Это конец сороковых и зимы. Еще холодно, но уже не люто, снег еще летает, но втихаря, стыдливо.

Экспозиция передвижников, смесь “пейзажа с жанром” сталинской школы: особая лирика мирового захолустья, тусклый уют уцелевших комнат в развороченных домах, осторожное продвижение к утраченному идеалу обыденности. А это значит: круговая порука и круговая оборона сотен тысяч выживших против легионов еще неостывших мертвых.

Негустая, но плотно сбитая толпа у входа в зал им. Чайковского.

В стороне от нее, на отшибе, у колонны зыблется тень без особых примет. За колонну она не столько прячется, сколько цепляется, а когда отпускает и ныряет в толпу, – ее не толкают, но аккуратно огибают, как невидимую, но ощутимую преграду при массовом заплыве. Тяжелое драповое пальто, слишком обширное для ее усохшего тела, боты – глазом ощупываю их рвущуюся наружу малиновую подкладку, руки без перчаток, голова непокрыта.

Концертное братство тех дней не радует глаз элегантностью, а нос – ароматом тонких духов. Если чем коллективно пахнет, так это нафталином, стойко охранявшим останки довоенных гардеробов.

Но от незнакомки не несет и нафталином; запах, который из нее не выветрился, это запах страха, сумы, тюрьмы и войны, убойная смесь 37-го и 41-го, неизбывный запах несчастий, которые уже были и наверняка еще будут…

Она – меченая, в прямом милицейском смысле: ей даже ступать на московские торцы запрещено, тем более, отбрасывать тень.

И вдруг некто, отчаянно смелый, срывает с нее шапку-невидимку:

– Боже мой! Наденька! Вы?! Откуда? Что вы здесь делаете? Не сворачивая взгляд с афиши, с трудом и нехотя размыкая отсыревшие губы: “Оськина музыка”.

На афише: Моцарт, Шуберт, Бетховен.

…Наплыв. (Дальнейшее – со слов самой Н. Я.) Тот же зал, та же несмываемая и несменяемая афиша.

Двадцать лет спустя.

В Москве гастролирует Венский филармонический оркестр. Поклонники из “ближнего круга” обеспечивают Н. Я. сопровождение и место в первых рядах.

После концерта растроганная Н. Я. хочет сказать несколько слов музыкантам.

Кто-то из ее спутников проскальзывает за кулисы к руководителю оркестра и передает просьбу Н. Я. в телеграфном ключе: она – вдова, он – величайший поэт, размером с вашего Рильке (про себя: как бы не так! по крайней мере, на два размера больше!), – Сталин – концлагерь – мемуары – мировая известность (“обязательно прочитайте! переведены на все европейские языки… о! конечно же, и немецкий… в первую очередь немецкий…”) – возраст, нездоровье…

На негнущихся от благоговения ногах австриец спускается в опустевший полутемный зал. Н. Я. встает ему навстречу и – торжественно, и – по-немецки произносит:

– Дух музыки отлетел от Германии. Слава богу, что он сохранился в Австрии…

Пронзенный признательностью музыкант надолго приникает к ее руке, в глазах слезы: австрийцы еще сентиментальнее немцев.

“И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме…” Выходит, не “напрасно ты Моцарта любил…”. А вот Гоголь сокрушался напрасно: “Что с нами будет, если и музыка нас покинет?”[863]863
  Статья писалась с 1971 г. и была впервые доложена 13 и 20 декабря 1976 г. у меня дома (Метростроевская <ныне Остоженка>, 41, кв. 3), в неофициальном Семинаре по семантической поэтике (см. М. Л. Гаспаров. Семинар А. К. Жолковского – Е. М. Мелетинского: из истории филологии в Москве 1970–1980-х гг. // НЛО. 2006. № 77. С. 113–125; а также мое сообщение “Домашний семинар А. К. Жолковского” (В сети: http://ivgi.rsuh.ru/article.html?id=54028) и выступление Н. В. Брагинской “Домашние семинары 1970-х” (В сети: http://ivgi.rsuh.ru/article.html?id=54014)). Публикации статьи: 1) Slavica Hierosolymitana. 1979. №. 4. P. 159–184; 2) Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Мир автора и структура текста. Tenafly, N. J.: Эрмитаж, 1986. С. 204–227; 3) Слово и судьба. Осип Мандельштам. Исследования и материалы. М.: Наука, 1991. С. 413–427; 4) окончательный вариант: «“Я пью за военные астры…”: поэтический автопортрет Мандельштама // Жолковский А. К. Избранные статьи о русской поэзии. М.: РГГУ, 2005. С. 60–82.


[Закрыть]

Не покинула.

Видит Бог, музыка есть и над нами, и под нами, и сбоку, и прямо в лицо… Звезды не говорят, – они голосят со всех концов Вселенной, и у каждой своя музыка, каждой звезде по музыке, каждой музыке по звезде.

Вторжение инопланетян. Воистину “музыка сфер”… Только не в высоком, космическом, пифагорейском смысле, а в агрессивном геополитическом: “раздел мира на сферы влияния”.

Раздел музыкального мира на сферы влияния, да еще при том, что все эти сферы способны сбегаться в одну точку пространства и оккупировать ее.

Музыкальный космос поделен на сферы влияния, но не закреплен за пространством, а захватнически мигрирует в любую его точку и – обесточивает ее…

Источником звука стало всё, от телефона до товара в супермаркете.

Музыки стало так много и отовсюду звучащей, что внезапно наступающие паузы – тишина, а не музыка исчезла из мира, – воспринимаются, как в другом веке – рояль в ночи.

Время перестало быть коллективной собственностью, оно резко и необратимо “приватизировалось”… Если в старом режиме времени оно управлялось из одного хронологического центра – история отмерялась датами, люди – поколениями, – сегодня история приобретает вид не дисциплинированной смены поколений, а неразберихи и давки колен.

Часть из них, как то и положено коленам, исчезает прямо на глазах, часть воинственно усиливается и отвоевывает для себя не только жизненное пространство, но и пространство времени, пригодное для жизни…

Пространство остается косным, время – всё более податливым, даже не глиняным, не пластичным, а “пластилиновым”.

По сути, сегодня едва ли не каждый способен построить для себя временнóй дом, пусть даже и временный… Населить его своими – по выбору – современниками, снабдить микроклиматом, а кому он не придется – тот и есть чужой.

Времени, как пряника, может не хватить на всех. Запасы этого элитного стройматериала небезграничны.

Моя точка отсчета – она же краеугольный камень – это афиша филармонических концертов. В детстве, юности и еще немножко после они заменили мне всё: дом, семью, собственность, государство…

В этом афишном отсчете времени я – современница автора “Музыки в Павловске”.

Плюс-минус несколько не учтенных им или неизвестных тогда имен. Совсем немного.

Ирина Глинка
Надежда Яковлевна Мандельштам
(Вступительная заметка Г. Левина)

Ирина Глинка, дочь русского поэта Глеба Глинки и внучка философа А. С. Глинки-Волжского, родилась в Москве в 1931 году. Окончила Московский историко-архивный институт (ныне РГГУ), но по специальности практически не работала. Большую часть жизни Ирина Глебовна посвятила изящным и прикладным искусствам – сначала скульптуре (учителем ее был Илья Слоним), а затем ювелирному делу.

В конце 1960-х и в 1970-е годы дом Глинки и ее мужа, математика и семиотика Юрия Иосифовича Левина, в Кривоколенном переулке в Москве, а также их “летняя резиденция” в рыбачьем поселке Энгуре в Латвии были центром притяжения для многих представителей диссидентского движения и иной “антисоветской интеллигенции”. Там бывали Юлий Даниэль и Анатолий Якобсон, Наталья Горбаневская и Борис Шрагин, Евгений Пастернак и Александр Жолковский, Давид Самойлов и Юлий Ким, а также многие-многие другие.

В 2003 году Ирина Глебовна начала писать свою первую и единственную книгу мемуаров, “Дальше – молчание”. С подзаголовком “Автобиографическая проза о жизни долгой и счастливой” книга была опубликована в 2006 году – в Москве, в издательстве Модеста Колерова, тиражом в 500 экземпляров (публикуемые здесь мемуары о Н. Я. Мандельштам являются одним из ее фрагментов).

В 2008 году Ирина Глебовна Глинка переехала жить в Великобританию. Скончалась 2 июля 2015 года.

Глеб Левин

…Еще до своего отъезда, в 1971 году, Лена Толстая познакомила нас с Надеждой Яковлевной Мандельштам.

Встречу с Надеждой Яковлевной я осознала как событие в жизни своей не сразу, а какое-то время спустя…

А тогда я даже первую книгу ее не читала еще, но при знакомстве масштаб личности ощутила мгновенно. (Сигналит об этом не ум, т. е. не голова, а некий иной орган внутри тебя. Понимаю, что объяснение дурацкое, но другого у меня нет…)

Лена Толстая вела нас в гости к ней. Долгим показался путь от метро – два длинных квартала тоскливых пятиэтажек с жидким бульваром посредине, потом по трамвайной линии налево, до первого дома-башни…

(Двадцать три года спустя, когда жить в центре стало противно, я купила квартиру в кирпичной пятиэтажке в конце первого квартала. Купила именно потому, что десять лет проходила мимо него то чаще, то реже, идя к Надежде Яковлевне…)

На первом этаже, из тесного коридорчика на четыре квартиры (там всегда пахло стиркой), за первой дверью справа – крохотная прихожая с дверями в комнату, на кухню и в ванную.

Придя втроем, мы вынуждены были раздеваться по очереди.

Кухня уже полна людей. И на вогнутом ампирном диване сидит маленькая старая женщина, с лицом из сплошных морщин, с темными глазами, которые кажутся яркими. Разговор общий и скачет с темы на тему. Хозяйка приглядывается и изредка задает мне вопросы негромко, не отвлекая других. Вопросы точные и по делу: чем занимаюсь, чего хочу добиться? Что за семья?.. Стараюсь отвечать тоже точно и коротко, но с улыбкой. Спрашивает, почему улыбаюсь.

– Потому, что мне хорошо у вас, – отвечаю.

Пьем чай с чем-то, приходят еще люди, среди них кто-то мне знакомый, не помню теперь кто. Говорит радостно:

– И вы тут, Ирина!

Пора уходить, потому что завтра Глебку в школу везти рано утром. Прощаясь, Надежда Яковлевна говорит мне:

– Звоните и приходите.

Ленка на обратной дороге сообщает, что я ЕЙ понравилась, видимо…

Так всё и началось. На десять лет. Кончилось с ее смертью.

Рассказывать трудно, сама не пойму почему…

Мы стали приходить, обязательно позвонив предварительно. Вечерами у нее всегда были люди, некоторых я знала и радовалась встречам. Много бывало иностранцев. Мне казалось, что этот калейдоскоп лиц должен утомлять, она же только радовалась…

Кажется, именно тогда стали всё чаще публиковать за рубежом стихи Мандельштама. Иностранцы привозили гонорары за публикации, которые были существенной добавкой к ее нищенской пенсии. (Если переводить гонорары официальным путем, ей бы доставалось не больше 10 %, остальное шло бы государству. Глупо было поступать так после всех пережитых мытарств…)

Даже с примитивным своим бытом без посторонней помощи она бы не смогла справляться, потому что ходила неуверенно и с трудом, а сумки с едой таскать из магазинов было ей просто не под силу…

Причем помощь нужна была постоянная и систематическая. А значит, надо было так же постоянно оплачивать ее. Но как-то нескладно это получалось, а может, просто не везло ей… Не задерживались помощницы почему-то…

Так, одной из женщин, которая ей понравилась и показалась надежной, купила Надежда Яковлевна квартиру в подарок, истратив большую (для себя) сумму полученного гонорара. Но та, получив подарок, просто перестала появляться у дарительницы…

Подобные разочарования бывали еще не раз.

Друзья, любившие Н. Я., помогать могли только нерегулярно, организовать же постоянную помощь было не в их силах…

Я, к сожалению, поступала так же… Очень много в те годы приходилось мне работать. Начавшиеся в 67-м году летние выезды на три месяца в Энгуре вчетвером (с мамой и Глебкой) стоили недешево: плата за жилье, билеты в Ригу и обратно, да и жизнь тамошняя была дорогой… А работой для заработка там заниматься не удавалось. Так что всё нужно было накопить за девять месяцев московской жизни. Там же я резала деревянные горельефы только для собственного удовольствия, а позже освоила еще плетение из веревок “макраме”.

А в Москве мы вдвоем продолжали бывать по вечерам у Надежды Яковлевны, иногда приводя с собой друзей, но непременно спрашивая на то разрешения.

Я же одна бывала чаще. Рано утром раздавался звонок, и строгим голосом она говорила:

– Вы мне нужны. Берите такси и приезжайте. Отвечая ей в тон, я спрашивала:

– Позавтракать можно?.. А такси я брать не буду, потому что на метро быстрее.

Она “милостиво” соглашалась, и я ехала.

Потом всё равно нужно было поймать такси, подвести его к подъезду и усадить ее. Чаще это бывали поездки в магазины “Березка”, где она покупала подарки для многих и многих знакомых.

Магазины эти полны были предметами соблазнительными, вроде хорошей обуви, а главное (для меня) – хорошими книгами…

Тут происходили между нами забавные сценки препирательств и споров, поскольку она, показывая на какой-нибудь предмет на полках за прилавком, безапелляционно заявляла:

– Вам это нужно!

Я же почти всегда отвечала строго:

– Нет, ЭТО мне вовсе не нужно!

Только два раза я “уступила”, согласившись на очень удобные туфли, которые проносила лет восемь (всю жизнь, начиная с войны, мучилась я от неудобной обуви!), и на белую скатерть из дамаста, склеенного с тонкой пластиковой пленкой, которая по сию пору служит мне при большом сборе гостей.

Это стремление одаривать всех-всех знакомых и друзей так мне понятно!.. Ведь всю прошлую жизнь делать даже пустяковые подарки ей было не на что… А дарить – такое удовольствие!..

Этими приездами и пустяковыми услугами ограничивалась в первые годы помощь моя, если не считать частого ремонта часов с кукушкой (современных, а потому пластиковых и паршивых, – но она их любила) и прочих мелких починок, без которых ни в одном хозяйстве не обойдешься.

Но возможность вечерних визитов в дом ее была для нас гораздо значимее. Бывало там несчетное число гостей, многие из которых были людьми интереснейшими.

Надежда Яковлевна рядом с ними оживлялась, становилась остроумнее, часто шутила, иногда язвительно. Понимаю, что некоторые гости могли и обижаться, – но ведь в ее шутках никогда не бывало злости!

Например, много лет меня она представляла всем новым посетителям как “единственную натуральную блондинку в Москве”, что было действительно смешно (в Москве блондинки пока не перевелись).

Еще любила она “игры в вопросы и ответы”, каждый раз новые, с которыми обращалась ко всем приходившим в дом несколько дней подряд. Один из таких вопросов послужил поводом к тому, что Юра перестал у нее бывать, и я до конца ездила туда уже одна.

Вопрос звучал так:

– Считаете ли вы себя грешным?..

Естественно, все подряд, отвечая на него положительно, потом задумывались, перебирая мысленно грехи и грешки свои. И вдруг, когда пришли мы с Юрой, он ляпнул – “Нет”. Надежда Яковлевна на мгновение опешила, а потом, рассмеявшись, повторила иронически несколько раз подряд: “Безгрешный Левин”.

С той поры она встречала входящего Юру только так: – Безгрешный Левин пришел!

И все смеялись. Юра не выдержал – и перестал приходить к ней…

Насколько я помню, случилось это примерно за год до ее смерти.

Надо бы рассказать о людях, бывавших у Надежды Яковлевны. Но я понимаю, что рассказать даже о малой части гостей этого дома я не смогу, – до конца жизни не успею осуществить безнадежную эту затею. Может, кто-то другой это сделает или сделал уже…

А я немножко расскажу только про двух священников, там бывавших. Именно про них потому, наверное, что не было больше домов, в которых я могла бы встретить священника. ‹…›

Отец Александр Мень (бывший духовником Надежды Яковлевны), чья популярность среди московской интеллигенции быстро росла, в те годы чем-то меня настораживал… То ли отпугивала меня его красота, то ли чужеродность тамошнему окружению всегда молчавшей жены его меня раздражала…

Перемена в моем восприятии произошла после смерти Н. Я.

Много ее друзей приехало на сороковой день в Пушкино, где отец Александр отслужил панихиду. По окончании ее всех нас пригласили в дом причта на чай. И там к Меню с бесконечными вопросами, почему пропускались те или иные строфы или строки службы, пристал Серёжа Аверинцев, который, конечно, знал текст наизусть.

Мень же, будучи в приподнятом настроении (тогда впервые он получил заказ от Патриархии на некое издание, приуроченное к тысячелетию Крещения Руси), улыбаясь, бесконечно оправдывался… А потом, вместо оправданий, вдруг просто и внятно объяснил во всеуслышание, что он, конечно же, по призванию не священник. Что если бы в нашем государстве можно было проповедовать христианство, не принимая сана, он никогда священником не стал бы…

И такая искренность, неожиданная для меня, прозвучала в этих словах, что я прониклась внезапной симпатией к нему. Прощаясь с ним в тот день, я почувствовала в его интонации перемену по отношению ко мне и поняла, что он мою реакцию заметил, то есть обнаружила и чуткость его восприятия.

Последний раз я видела его и говорила с ним года два спустя весной.

В Перове, в тамошнем Культурном центре (при котором существует, кстати, постоянная, очень хорошая и полная выставка скульптур Вадима Сидура), проходила научная конференция, посвященная памяти Надежды Яковлевны Мандельштам. В числе прочих выступил там мой бывший муж Ю. И. Левин. ‹…›

Выступая с докладом и рассуждая о философских высказываниях Н. Я., он как-то неловко сказал с иронией: “Мы с вами знаем, какой она философ!..” Зал загудел, а сидевшие в президиуме попросили его прервать выступление. Стараясь оправдаться, произнес он что-то еще более неудачное… Тогда Коля Панченко направился к нему по сцене, заявив, что выкинет его с трибуны… И он вынужден был уйти.

В продолжение этого дурацкого эпизода я от стыда пыталась спрятаться за сидевшими впереди…

Выйдя по окончании из тускло освещенного зала на солнышко, я остановилась. Стоявший неподалеку в кружке почитательниц своих Мень позвал меня, окликнув по имени. Я подошла, и женщины расступились, пропуская меня к нему. А он сказал: “Отчего вы прятались? Ведь он, слава богу, не имеет теперь к вам никакого отношения!” – и улыбнулся. Я тоже посмеялась, поблагодарила его, и мы простились.

После этого случая я часто думала о нем, понимая, что не разглядела вовремя, что надо бы найти время и выбраться к нему в Пушкино… Но слишком много приходилось мне тогда работать, и ни сил, ни времени на поездку не хватало.

Потом он погиб страшной смертью.

Позже, чем Мень, появился в доме Н. Я. другой священник, разительно на того непохожий: отец Сергий Желудков. Старенький Псковский священник, “отрешенный от служения” местными епархиальными властями (не за нарушения какие-то, а просто за непохожесть на других, как я понимаю), сиял такой добротой, что светлее становилось вокруг, ей-богу!.. Я всё мечтала в Псков съездить к нему, да никак не получалось… Каждая встреча с ним и даже коротенькое общение надолго оставляли непроизвольно появлявшуюся на лице улыбку, про которую кто-нибудь из оказавшихся рядом спрашивал с удивлением: “Ты что?…”

А тебе и ответить нечего! Просто на душе хорошо…

Образ жизни Надежды Яковлевны, каким я застала его в 1971-м, не менялся с годами. Всё так же вечерами дом полон был людьми, а днем, периодически сменяясь, появлялись “помощницы”. Но менялась она сама: худела и слабела. Выезжать куда-то было ей всё труднее… Но однажды “девочки” довезли ее летом до ближнего к нам краешка Юрмалы (в Энгуре ко мне почему-то они не захотели ехать). Зато я три дня подряд приезжала и проводила с ней по многу времени.

Зимами она всё чаще болела и продолжала худеть (в момент смерти весила всего тридцать два килограмма), а заставить ее поесть стоило больших усилий.

Когда же она отказывалась от еды наотрез, звонили мне, и я, бросая дела, приезжала. Не сочтите это хвастовством, но она понимала, наверное, большую мою привязанность и любовь, а потому вовсе не смешные, примитивные шутки-прибаутки мои, которыми сопровождала я кормежку с ложечки, как кормят малышей, вызывая смех, помогали ей незаметно съедать всё, что было на тарелке.

В те годы зимами зарабатывала я ремеслом, которое можно назвать ювелирным, хоть и с некоторой натяжкой. Во-первых, потому, что ремеслу этому я не училась, а освоила его сама. А во-вторых, потому, что никогда не делала ничего похожего на обычные ювелирные изделия, всё и всегда изобретала сама и ничего не повторяла дважды (скучно стало бы, а работать без удовольствия мне не хотелось, да и не получалось бы ничего хорошего…)

Дважды делала я ей в подарок колечки серебряные. Первое с маленьким сапфирчиком, полученным ею от кого-то в подарок, а второе, которое она полюбила, с распиленной пополам бусинкой альмандина (красного камня с металлическим блеском), получившее у нас название “скифского”. Было оно репликой на рисунок в “Вестнике Эрмитажа” – зарисовку найденного в кургане в Причерноморье подлинного скифского колечка: литого из золота, на двойной, смыкающейся внизу шинке, с двумя головками кристаллов яркого рубина.

Мое смотрелось “беднее”, конечно же, но Н. Я. нравилось. А спустя какое-то время (год, два, три?..) раздался утром ее звонок, и она уныло сообщила, что оба колечка пропали, и попросила повторить “скифское”. Я обещала.

Как назло, ни одной альмандиновой бусины долго найти не могла, а потом на ярмарке камней купила два ярких граненых граната и быстро повторила кольцо, получившееся чуть крупнее первого.

Надежда Яковлевна обрадовалась ему, но уже как-то вяло… К тому времени она так исхудала, что только с большого пальчика кольцо не сваливалось. Был у нее вялотекущий раковый процесс, и до смерти оставалось месяца три…

Скончалась она 29 декабря 1980 года.

А месяц спустя позвонил мне Юра Фрейдин и спросил, что именно из вещей и вещиц, принадлежавших Н. Я., мне хочется иметь на память. Я сказала: “скифское” кольцо, имея в виду то, что повторяло первоначальное и сделано было недавно. Он же, приехав, протянул мне первое, с альмандинами…

Взяв его в руки, я задохнулась на мгновение, внезапно поняв, что это Надежда Яковлевна шлет мне привет!..

Попытавшись объяснить Юре Фрейдину, что это – то кольцо, которое третий год считалось пропавшим, я натолкнулась на его сомнения. Он пытался уверить меня, что это кольцо, вместе со всем остальным, девочки положили в узел с ее вещами, которые милиция разрешила им унести из квартиры после увоза тела в морг… Мне пришлось объяснять Юре, что свои работы я узнаю, как мать не может не узнать детей своих! Думаю, что он всё равно не до конца поверил мне, но это было неважно. Главным было то, что я восприняла это как посланное мне ею утешение в трудную минуту.

Возвращаясь неоднократно к этому странному событию, я перебрала множество вариантов объяснения случившегося, но остановиться ни на одном не смогла…

В последние четыре месяца жизни Надежды Яковлевны я бывала у нее редко, к великому моему стыду, – это был Глебкин десятый класс, и на меня свалилась масса проблем. Н. Я. замечала мое скверное настроение, но ей самой было уже очень худо… Она таяла на глазах, уговорить ее поесть не удавалось вовсе, часто она внезапно задремывала и так же внезапно открывала глаза, а взгляд становился непривычно-равнодушным.

В последние десять дней я не видела ее вовсе…

На отпевание в церковь возле станции метро “Речной вокзал” я приехала с высокой температурой, с жутким бронхитом и плохо помню происходившее…

А потом был тот эпизод с кольцом, который я восприняла как привет и напутствие от Надежды Яковлевны.

Хочу еще раз повторить, что доброе ко мне отношение Надежды Яковлевны воспринимала я как незаслуженный подарок, и доставляло оно мне радость несказанную.

Не уверена, что уместно здесь говорить это, но думаю, что и сама Надежда Яковлевна, и прожитая ею нелегкая жизнь многому меня научили.