Текст книги "«Посмотрим, кто кого переупрямит…»"

10 марта <1964 г., Москва>

Дорогие друзья!

Я в Москве. У Евг. Як. инфаркт, и полдня я провожу в больнице. Писать мне трудно, но вы не забывайте меня. Пишите о себе. Я о вас всегда помню. Н. М.

<Не ранее середины марта 1964 г., Москва>

Дорогие Танюша и Евгений Александрович! Простите, что я долго не писала. Почему-то устаю и мрачна. Бог его знает, почему. Брат уже дома. Даже выходит в садик у себя в доме. На 20 минут. Устает и слаб. В начале июня едет в санаторий.

Как Ксения Игнатьевна[581]581
  Имеется в виду повесть “Хранитель древностей”, первая книга дилогии Ю. Домбровского (Новый мир. 1964. № 7).


[Закрыть]. Бедная она – это всё очень трудно, и заболела она от непосильной работы и жизни. Кланяйтесь ей от меня. Я ее очень целую. Мне очень хочется в Псков, хотя бы на несколько дней, но пока я связана с Москвой – из-за Жени.

Как сейчас у вас? Куда вы едете летом? Как здоровье Тани? Что еще нового вздумала Катька? Н. М.

Приехала ли Соня?

Напишите скорее.

<На полях:> Решилась ли Кс. Игн. на операцию? Кажется, в этих случаях нужна операция. Напишите.

<Конец сентября – начало октября 1964 г., Таруса>

Дорогой Евгений Александрович! Наконец узнала от Танюши ваш адрес. Напишите мне, как ваша нога, как вы сами… Надеюсь, что сейчас за вас примутся серьезно – это все-таки то место, куда надо было попасть. Таня мне писала, как всё было сложно[582]582
  Повесть была опубликована в журнале “Простор” в 1964 г.


[Закрыть].

У вас в Пскове была Софья Менделевна и очень хвалила в письме Катьку.

Очень по вас скучаю. У меня груда интересных книг, и хочется вам их показать.

Я приеду в Псков и привезу их.

Очень хвалят повесть Домбровского в “Новом мире” (7–8)[583]583
  Кафедра русской и зарубежной литературы, на которой работал Е. А. Маймин, была, в силу неординарности и характерности большинства ее членов, постоянным предметом обсуждения и иронических сетований его друзей. Примером тому эпиграмма – правда, чуть более позднего времени, написанная Ю. М. Лотманом как бы от имени Е. А. Маймина: “Как пройти мне биссектрисой / Меж Ларисой и Алисой, / Между Титовной и Верой, / Меж чумою и холерой?” 2 Выставка В. А. Фаворского, организованная главным образом усилиями Е. С. Левитина, состоялась в ГМИИ им. Пушкина в ноябре – декабре 1964 г. С М. В. Юдиной Фаворского связывала тесная дружба. На одной из поздних (1956) гравюр Фаворский изобразил Юдину во время выступления на концерте, на другой – ученики Юдиной исполняют соль-минорный квинтет Шостаковича. 29 декабря 1964 г., когда выставка была еще открыта, В. А. Фаворский умер. Юдина, по воспоминаниям очевидцев, играла и на его похоронах (сообщено Г. Загянской).


[Закрыть].

Я проделала летнюю кампанию, т. е. дачу… Сейчас одна в Тарусе. Работаю, живу тихо. Не соблазнилась возможностью работать в Москве. Не хочется… Скоро (в конце октября) мне 65 лет. Я это чувствую очень сильно. Здесь у меня лестница в подвальную кухню, где можно устраивать балы… А мне трудно.

Кстати, не надо ли вам будет отдохнуть? Может, у Вас будет отпуск по больничному? Приезжайте ко мне. У меня чудные условия – половина дома… Роскошная комната (две!), тишина и нет гари.

Точно, как у Оттенов – вы ведь были.

Адрес: 1-я Садовая 2…

Целую вас. Надежда Ман<дельштам>.

<Осень 1964 г., Таруса>

Дорогая Танюша! Я была у Жени в среду.

У него посветлевшее лицо, и он ожил.

Лишь бы не спешить с лечением, вытерпеть всю эту канитель и не сорваться с места. Он мне рассказал о всех своих мытарствах. Частично я знала о них из ваших писем. Меня поразило, что все-таки рентгенолог, потребовавший операции, был пришлый, не из больницы.

Я поняла, как мы с вами сроднились или сдружились, я уже не знаю, как это назвать, когда была у него. Так почувствовалась мне его боль и все ваши метания, когда вы его старались устроить и чем-то ему помочь наперекор лени, тупости и чиновничьему равнодушию наших врачей. Дай-то Бог, чтобы всё было хорошо. Держите меня в курсе дел. Меня очень волнует, как он станет на ноги.

Крепко вас целую.

Привет маме. Поцелуйте в носик Катю….

Хотела бы написать сегодня и Соне, но кончились конверты, а на улицу еще не выйти. Напишу завтра…

Главное, что у Жени спокойный взгляд и нет той желтизны кожи, которая была до операции, хотя он столько лежит в больнице. Облегчение явное.

22 декабря <1964 г., Москва>

Дорогой Евгений Александрович! Очень рада первой весточке от вас из дому, где вы с семьей и на месте <нрзб>. После всего, что вы пережили, конечно, сразу нельзя оправиться. Хорошо, что вы посидите месяц дома. Кончается ли уже этот месяц?

Как Таня? Ей тоже пришлось туго. Как вы, Танюша? Как ваша дивная кафедра, заседания и старания?[584]584
  Выставки Павла Варфоломеевича Кузнецова (1878–1968) и Василия Николаевича Чекрыгина (1897–1922) состоялись в декабре 1964 г. соответственно в Доме художника на Кузнецком мосту и в Музее В. В. Маяковского. В частности, на трехдневной выставке Чекрыгина экспонировалось 130 работ художника (сообщено Г. Суперфином; см. также: Точеный О. Выставка работ В. Н. Чекрыгина // Знамя (Калуга). 1965. № 3).


[Закрыть] Не огорчайтесь ничему и радуйтесь, что Евг. Александрович дома… Как мама? Катька? Она уже, наверное, ужасно взрослая дама.

Я досиживаю последние дни в Москве – в воскресенье (сегодня вторник) еду на 3 месяца в Тарусу. А в апреле опять в Москву, а там спишемся и я приеду к вам.

Что-то мне отдыхается от всех трудов праведных, которые я кончила…

В Москве было шумно, а теперь стало потише… У нас здесь “культурное мероприятие” – выставка Фаворского[585]585
  Имеется в виду первое издание кн.: Выготский Л. С. Психология искусства. М.: Искусство, 1965.


[Закрыть] и сегодня в его честь концерт Юдиной и Шостако вича, а еще выставки Кузнецова и Чекрыгина[586]586
  Речь идет о первом вечере Мандельштама на мехмате МГУ 13 мая 1965 г. (см. наст. издание, с. 332–343).


[Закрыть] (обе – событие).

Постарайтесь достать алма-атинский журнал “Простор” (№ 9); там напечатана повесть “Джан” Платонова[587]587
  Румнев Александр Александрович (наст. фамилия Зякин; 1899–1965) – в 1920–1933 гг. актер труппы Московского Камерного театра, в 1962–1964 гг. руководил Театром-студией пантомимы. Умер 12 октября 1965 г.


[Закрыть]. Прочтите! Они хотят напечатать подборку О. М…[588]588
  Вышла в № 5 за 1965 г.


[Закрыть]

А о книге – ничего…

Целую вас всех… Н. М… “гранитная” – и еще что-то…

<Февраль 1965 г., Таруса>

Дорогие Танечка и Евгений Александрович!

Весна приближается, и я уже предвкушаю Псков, разговоры, сбивалку, соломинку и стояние у балкона с видом на Великую.

Я, правда, сроднилась с вами. Беспокоюсь, когда нет писем, и хочу вас видеть.

Вы не пишете, как нога, как общее состояние. Одно слово “болит” для меня мало.

Приехала ли Ксения Игнатьевна?

Как растет Катька?

Хорошо сделали, что не поехали в Ленинград. Там грипп здорово разбушевался.

Кто у вас бывает?

Целую вас обоих и Катьку. Н. М. До конца марта я в Тарусе.

<После 13 мая 1965 г., Таруса>

Милые!

Я совершенно замучилась.

Сама не знаю, что со мной.

Был вечер О. М. в МГУ на мехмате – по первому классу[589]589
  Осенью 1965 г. Катя Маймина пошла в первый класс.


[Закрыть].

В журнале “Простор” (Алма-Ата) огромная подборка стихов. Н. М.

Где Соня? Если в Ленинграде – как ее адрес.

<На полях:> Как Ксения Игнатьевна?

6 июля <1965 г., Таруса>

Милые друзья!

Еще записочка о том, что я по вас скучаю и с удовольствием вспоминаю славные дни в Пскове.

Целую Танюшу…

Привет Лине…

Евг. Александрович, вышла очень интересная книга Л. С. Выготского “Психология искусства”…[590]590
  А. А. Ахматова умерла 5 марта 1966 г.


[Закрыть] Ищите ее. Н. М.

Получили ли вы записочку для Леоновой[591]591
  Неустановленное лицо.


[Закрыть]?

22 сентября <1965 г., Москва>

Дорогие друзья!

Я расквасилась – приступ язвы – очень тяжелый. Болезнь эта, как вы знаете, нервная. Вот и не писала…

Очень бы хотела вас видеть. Сейчас я в Москве. Жду квартиры. Целую. Н. М.

<после 12 октября 1965 г., Москва>

Дорогие Танечка и Евгений Александрович!

Получила ваше письмо. Бедная Катька[592]592
  Максимов Дмитрий Евгеньевич (1904–1987) – профессор Ленинградского университета.


[Закрыть] – уже служит! Наш Никита самый занятый человек в мире: он в седьмом классе математической школы. Задачи решает ему весь дом да еще два доктора математических наук.

Я очень болела. Язвой – нервная болезнь, схватившая меня, когда я вернулась с дачи. Естественно. Было и есть от чего. А сейчас умер один дорогой мне человек – А. А. Румнев[593]593
  Куличи, которые пекла моя бабушка (К. И. Фисенко), имели “высокий рейтинг” среди знакомых и друзей, которых она любила ими одаривать.


[Закрыть]. Единственный актер, с которым мы дружили и притом всю жизнь.

Вышла книжка Анны Андреевны.

Достать нельзя. Лучшая из всех.

Пишите. Н. М.

Всех целую. Особенно Ксению Игнатьевну.

Привет Лине.

<после 22 октября 1965 г., Москва>

Милые мои друзья! Я обезумела от новой квартиры, но реальности ее я еще не ощущаю… хоть бы вы навестили меня… Хорошо?

Мой адрес: Москва М – 447

Большая Черемушкинская № 50

корп. 1 кв. 4. Н. М.

<Ноябрь – декабрь 1965 г., Москва>

Что вы меня забыли?

Вспомните!

Что у вас? Благополучно ли?

Мой адрес: Москва М – 447

Большая Черемушкинская № 50 корп. 1 кв. 4. Н. М.

Целую всех.

<Конец декабря 1965 г., Москва>

С Новым годом!

Дорогие друзья!

Я вам не пишу, потому что совершенно сломана от усталости малого стиля. Валяюсь, сплю. Ничего не делаю. И ничего делать не буду. Не забывайте меня.

Хоть бы кто-нибудь из вас приехал в Москву!

Таню зову в Москву, ей пора.

Всех целую. Всем привет…

Как Лина? Ей отдельный привет. Н. М.

Основное занятие – убираю квартиру. Гости сидят у меня на кухне. Она большая.

<После 5 марта 1966 г., Москва>

Милые Танюша и Евгений Александрович!

Я вас не забыла и забывать не собираюсь, как вы говорили с Максимовым[594]594
  “Разговор о Данте” вышел в издательстве “Искусство” в мае 1967 г.


[Закрыть]….Я еще не могу приспособиться к новой жизни без Анны Андреевны[595]595
  1965 год. Первый вечер Осипа Мандельштама: Из архива Варлама Шаламова / Публ. И. П. Сиротинской // Грани. 2003. № 205–206. С. 65.


[Закрыть] – ведь с ней я прожила всю жизнь. Приезд Лины доставил мне большое удовольствие. Она отличный человек и умница. Будете ли вы когда-нибудь в Москве?

Целую всех. Н. М.

<Лето 1966 г., Верея>

Милые Танюша и Евгений Александрович… Пишу на всякий случай.

Боюсь, что вы уже уехали.

Я опять в Верее. Адрес старый: Верея Нарофоминского, 1-я Спартаковская, 20, Шевелевым, для меня.

В Москве было столько народу, что я не успела даже охнуть. И сейчас, боюсь, будут нашествия. Поэтому задержалась с ответом. Надеюсь, что осенью вы ухитритесь и приедете ко мне.

Целую вас обоих. Н. М.

Привет – Лине и Ларисе.

29 ноября <1966? г., Москва>

Милые мои маймишата и Ксения Игнатьевна!

Шаламыч до сих пор вспоминает о вас с дикой своей улыбкой – выгибает руки, подпрыгивает и кричит, что поедет в Псков.

Не забывайте и вы меня, хоть я и стала старой собакой и лежу на печке. Н. М.

Если Соня или кто поедет, скажите Лине, чтоб послала книги. Как она? Поцелуйте ее.

<На полях:> В четверг вечер О. М. в Пединституте. Боже, как я не хочу идти.

<Весна 1967 г., Москва>

Милые Женя и Танюша!

Спасибо за доброе письмо. Я сижу и маниакально работаю. Это всегда у меня так – сначала целое, а потом все части. Трудно на старости лет. Пора на печку.

Что еще? Да ничего. Приехали из санатория брат и невестка. Скоро поедем в Верею на дачу. Мне не очень хочется, но надо. Их одних нельзя оставить. Здесь ничего нового, хотя что-то всё же есть. Так в стакане воды бурлит и пенится сода.

“Разговор о Данте” еще не вышел[596]596
  РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Д. 3225. Л. 1.


[Закрыть]. Тираж лежит. Мальчишки у магазинов уже слегка торгуют книжкой. Смешно!

Жаль, что нельзя увидеться еще раз. Как нога? Смотрите, не болейте… Куда вы едете летом?

Привет Ксении Игнатьевне.

Признались ли вы ей, что забыли кулич[597]597
  Там же.


[Закрыть]?

Целую вас. Над. Ман. Лине привет.

<Осень 1976 г., Москва>

Дорогие Таня и Женя! Спасибо за милую посылку. Особенно потрясла меня банка с вареньем. За это особое спасибо Ксении Игнатьевне. Это ее работа. И Катина – собирала-то ягоды она. Это какой-то необыкновенно дружеский акт. Спасибо, спасибо, спасибо…

Я “активизируюсь”, т. е. сплю одна (всё время дежурили), сижу одна, выхожу гулять (возле дома) одна… Восторг!

Врачи еще подозрительно смотрят на меня, но мне уже плевать. Гуляю от скамейки к скамейке. Трудно. С палкой. Для 77 лет не так плохо.

Приезжайте. Очень хочу вас видеть. Привозите Катю. Целую крепко. Ваша Н. М.

Привет всем – Соне. Лине в особенности.

Павел Нерлер
“Я к величаньям еще не привык…”: Н. Я. Мандельштам на вечере памяти О. Э. Мандельштама (МЕХМАТ МГУ, 1965)

Источники и загадки

Вечер памяти Осипа Мандельштама в МГУ – яркое событие в посмертной судьбе великого русского поэта.

Первоначально намечавшаяся дата вечера – 24 апреля 1965 года, четверг. Именно она была проставлена на типографских, на серой бумаге напечатанных пригласительных билетах[598]598
  [Адлер Г. С.] Вечер памяти Осипа Эмильевича Мандельштама. Мехмат МГУ, 13 мая 1965 г. (“Поэзия пережила человека”: К 120-летию О. Э. Мандельштама и И. Г. Эренбурга) / Публ. и вступит. заметка Е. Голубовского // Дерибасовская-Ришельевская. 2011. № 44. С. 255–256).


[Закрыть].

Вот этот бесхитростный текст:

24 апреля 1965 г.

Аудитория 16–24

Уважаемый товарищ!

Приглашаем на вечер поэзии, посвященный творчеству О. Э. Мандельштама

Начало в 19 часов

Штамп: “Механико-математический факультет

МГУ им. М. В. Ломоносова”.

Москва, В-234, Ленинские горы, телефон АВ 9-29-90

В результате дату вечера перенесли с 24 апреля, четверга, на три недели, на время после майских праздников, – на 15 мая, субботу. Но и это еще не всё.

А 9 мая – новый обзвон: выяснилось, что Эренбург в субботу не может, – так что вечер переносится на 13 мая, четверг. И вот в четверг “приезжает Эренбург, и ровно в семь вечер начинается кратким и теплым словом”[599]599
  Грани. 2003. № 205–206. С. 65.


[Закрыть].

Вечер начинается: Илья Эренбург………………….

Эренбург, приехавший с женой, явно взволнован – не столько историей подготовки вечера, сколько знаменательностью факта “воскрешения” Мандельштама.

Он сказал:

“Мне выпала большая честь председательствовать на первом вечере, посвященном большому русскому поэту, моему другу Осипу Эмильевичу Мандельштаму. Этот первый вечер устроен не в Доме литераторов, не писателями, а в университете молодыми почитателями поэта. Это меня глубоко радует. Я верю в вашу любовь к поэзии, верю в ваши чувства и радуюсь тому, что вы молоды.

Мандельштам только сейчас возвращается к читателям. Правда, в журнале “Москва” была напечатана подборка стихов и статья Н. К. Чуковского. Вчера я получил журнал “Простор”, где опубликован цикл замечательных стихов. Алма-Ата опередила Москву. В жизни много странностей. Начинает Алма-Ата, а не Москва, начинают студенты, а не поэты. Это и странно и не странно.

Что сказать вам о поэзии Мандельштама? Прочувствованных речей я произносить не умею, кое-что о нем как о человеке уже написал.

Хочу сказать, что русская поэзия 20–30<-х>годов непонятна без Мандельштама. Он начал раньше. В книге “Камень” много прекрасных стихов. Но эта поэзия еще скована гранитом. Уже в “Tristia” начинается раскрепощение, создание своего стиха, ни на что не похожего. Вершина – тридцатые годы. Здесь он зрелый мастер и свободный человек. Как ни странно, именно тридцатые годы, которые часто в нашем сознании связаны с другим, годы, которые привели к гибели поэта, – определили и высшие взлеты его поэзии.

Три Воронежские тетради потрясают не только необычной поэтичностью, но и мудростью. В жизни он казался шутливым, легкомысленным, а был мудрым.

В 1931 году – прошу не забывать о дате – он написал:

За высокую доблесть грядущих веков… (читает 16 строк полностью)

Всё в этом стихотворении – правда. Вплоть до фразы: “И меня только равный убьет”. Его, человека, убили неравные. Но поэзия пережила человека. Она оказалась недоступной для волкодавов. Сейчас она возвращается. Здесь внизу студенты спрашивали, нет ли лишнего билета, как люди просят стакан воды. Это жажда настоящей поэзии.

Книга стихов давно составлена и ждет. Она прождет еще, быть может, пять лет (меня ничто не удивит), но она выйдет. Теперь это понимают уже все.

День, когда она выйдет, будет праздником. Ведь нельзя вместить не только в эту аудиторию, но и в Лужники всех тех, кто любит стихи Мандельштама.

Я ничего не хочу внести от той горечи, которая в каждом из нас, тех, кто знал его, видел, кто знал, как трагично он умирал.

Пусть стихотворение 1931 года будет в моих устах единственным напоминанием о судьбе большого поэта, который был виноват только в том, что жил во время, созданное для пера бессмертных – как казалось Тютчеву, – в котором были волкодавы, убившие Мандельштама.

Мне радостно, что я председатель, но это, конечно, (нрзб.): председатель может говорить лишь то, что входит в сознание собравшихся людей”[600]600
  Грани. 2003. № 205–206. С. 65.


[Закрыть].

А вот то же самое – в сжатой передаче В. Шаламова: “– Мне выпала большая честь открыть первый вечер Осипа Эмильевича Мандельштама. Весьма примечательно, что вечер проводят студенты механико-математического факультета в университете, а не в Центральном доме литераторов. Впрочем, так даже лучше. Вот у меня в руках журнал «Простор», где напечатаны стихи Осипа Эмильевича. В Москве этого еще нет, но я надеюсь, что я еще доживу до дня, когда буду держать в руках сборник стихов Мандельштама. Я твердо в это верю.

Эренбург читает несколько стихотворений Мандельштама.

О веке-волкодаве. Проклиная глухоту, прислушиваюсь”[601]601
  Там же. С. 257–258.


[Закрыть].

Открыв вечер, Эренбург передал слово Николаю Чуковскому. Тот не придумал ничего лучшего, как зачитать свою статью, напечатанную в журнале “Москва” и ценную лишь вкрапленными в нее стихами Мандельштама[602]602
  [Адлер Г. С.] С. 259.


[Закрыть]. Говорил он долго и нудно:

“Мандельштам был великим русским поэтом для узкого круга интеллигенции. Он станет народным, это неизбежно, когда весь народ станет интеллигентным (смех, аплодисменты). Он находился в тревожном, нервном состоянии духа, испытывал душевную угнетенность, помню его с горкой пепла на левом плече. Последний раз видел его у Стенича, там была и Ахматова. Мандельштам был в сером пиджаке, рукава были длинные. Этот пиджак накануне подарил ему Ю. П. Герман. (Надежда Яковлевна – «Это были брюки, а не пиджак».) Ахматова читала тогда «Мне от бабушки татарки…». С тех пор я на всю жизнь запомнил стихотворение: «Жил Александр Герцевич…»”[603]603
  [Адлер Г. С.] С. 257.


[Закрыть].

Своей репликой о брюках Надежда Яковлевна невольно напомнила ведущему о себе. После чего Эренбургу стало уже неудобно делать вид, что ее нет в зале:

“Когда я открывал вечер, я не сказал и не знаю, одобрит ли мои слова Надежда Яковлевна, которая в этом зале. Она прожила с Мандельштамом все трудные годы, поехала с ним в ссылку, она сберегла все его стихи. Его жизни я не представляю без нее. Я колебался, должен ли я сказать, что на первом вечере присутствует вдова поэта. Я не прошу ее выйти сюда… (слова заглушает гром аплодисментов, они долго не смолкают, все встают). Надежда Яковлевна, наконец, тоже встает и, обернувшись к залу, говорит: «Мандельштам писал: “Я к величаньям еще не привык…”. Забудьте, что я здесь. Спасибо вам» (все еще долго хлопают)”[604]604
  РГАЛИ. Ф. 1204. Оп. 2. Д. 3225. Л. 2.


[Закрыть].

И на это есть полустенограмма-полукомментарий Шаламова:

“– Я забыл сказать, что в зале присутствует жена Осипа Эмильевича Мандельштама, его подруга и товарищ, сохранивший для нас стихи и мысли Осипа Эмильевича. Надежда Яковлевна Мандельштам хотела остаться неузнанной здесь, но я считаю, что вам приятно знать, что она присутствует на нашем вечере.

Начинается овация, и Надежда Яковлевна встает.

– Я не привыкла к овациям, садитесь на места и забудьте обо мне”[605]605
  Из комментария Е. Андреева (об одежде выступавших): “Запомнился только Шаламов – у него были видны цветные рукава рубашки. Он жестикулировал, и рукава всё время привлекали внимание. То есть он был либо в рубашке, либо в вязаной безрукавке”.


[Закрыть].

Комментарий В. Гефтера (главного мехматовского организатора вечера):

“Честно говоря, я плохо помню и многих выступавших, и, тем более, их слова.

Видно, общее волнение за ход вечера и оргмоменты, с ним связанные, перевесили во мне возможность, и так не очень большую, запечатлеть на «внутренней» пленке памяти содержание происходившего. Вспоминаются только несколько моментов, которые и перескажу.

Первый был связан со вступительными словами ведущего, который упомянул про присутствие в зале Надежды Яковлевны Мандельштам, которую практически никто (и я в том числе) тогда не знал в лицо и не был предупрежден о ее приходе. Аудитория в едином порыве, как пишут в плохих романах или в газетах, встала и долго аплодировала самому этому факту”[606]606
  Гефтер В. Как начиналось…: К истории первого вечера памяти О. Мандельштама в СССР // Сохрани мою речь. Вып. 5/2. М., 2011. С. 649–650.


[Закрыть].

Еще одно свидетельство – в дневнике у Гладкова: “И. Г. объявляет о присутствии Н. Я. Ей устраивают овацию, и все встают”[607]607
  Запись за 14 мая 1965 г. (Гладков А. Дневник / Публ., подгот. текста и коммент. М. Михеева // Новый мир. 2014. № 3. С. 146).


[Закрыть]. Ему вторит и Юрий Фрейдин: “Все встали и зааплодировали”[608]608
  Нич Д. Московский рассказ. Жизнеописание Варлама Шаламова: 1960–80-е годы. Личное издание, 2011. С. 70.


[Закрыть].

Кульминация первая: Дима Борисов……………….

На программке вечера, служившей Эренбургу шпаргалкой для его ведения, имя Борисова вписано от руки[609]609
  Гефтер В. С. 650.


[Закрыть]. Возможно, студент-историк был введен в программу вечера в самую последнюю минуту.

“Студент МГУ Борисов – читает подряд:

«Бессонница, Гомер, тугие паруса…»;

«Я не слыхал рассказов Оссиана…»;

«На страшной высоте блуждающий огонь…»;

«Я вернулся в мой город, знакомый до слез…»;

«Ламарк»”[610]610
  Гладков А. Дневник. С. 146.


[Закрыть].

Услышав то, как стихи Мандельштама прочел Вадим Борисов, Н. Я. Мандельштам из зала послала Эренбургу записку: “Эренбургу (лично). Илья Григорьевич! По-моему, такой уровень и такое чтение, как читал этот черный мальчик, в тысячу раз выше, чем могло бы быть в Союзах всех писателей. Скажи мальчику, как он чудно читал. Надя”[611]611
  Фрезинский Б. Об Илье Эренбурге (книги, люди, страны). М., 2013. С. 605.


[Закрыть].

В унисон и оценка Гладкова: “Читают стихи О. Э. Лучше всех студент-историк Борисов”[612]612
  Гладков А. Дневник. С. 146.


[Закрыть].

Устроители прежде всего хотели, чтобы на вечере звучали стихи Мандельштама – как можно больше и как можно лучше. Тем удачнее, что чтение Вадима Борисова стало одной из кульминаций вечера. Как писал Валентин Гефтер: “Затем состоялось несколько выступлений друзей и знатоков (самого Николая Харджиева среди них не было, хотя мы с ним несколько раз обсуждали список выступающих[613]613
  Возможной причиной отсутствия на вечере Н. И. Харджиева было участие в нем Н. Степанова, его главного оппонента тех лет.


[Закрыть] – как мне и рекомендовал Эренбург), а потом настала очередь чтения стихов О. Э. Хотелось, чтобы это прозвучало, а не только прочиталось на стендах, которые мы заранее выставили в коридоре. Удалось, по моему и не только моему мнению, это вполне. Читал Вадим (Дима) Борисов, тогда студент истфака МГУ, с которым меня познакомили общие друзья. Позднее его имя стало известным благодаря его подвижничеству, связанному с деятельностью Солженицына, когда он стал как бы литературным душеприказчиком последнего при и после советской власти. До своей ранней смерти в 90-е он одно время даже возглавлял “Новый мир” или был там одним из движителей по литературной части.

Его чтение произвело большое впечатление на всех, даже на Эренбурга, который отметил это по окончании вечера по дороге к машине”[614]614
  Грани. 2003. № 205–206. С. 66, 68.


[Закрыть].

Кульминация вторая: Варлам Шаламов

“Варлам Шаламов (бледный, с горящими глазами, напоминает протопопа Аввакума, движения некоординированны, руки всё время ходят отдельно от человека, говорит прекрасно, свободно, на последнем пределе – вот-вот сорвется и упадет[615]615
  Документальным основанием для этого пассажа является уже отмеченное “разночтение” из “Тарусских страниц”. Но вот мнение Е. Андреева: “Об эпизоде с запиской могу сказать только, что в ходе вечера мы непрерывно передавали записки в президиум… Я сам задал Эренбургу какой-то дурацкий вопрос, а потом был рад, что он его просто выкинул… Если бы кто-то хотел помешать Шаламову, то он бы не стал писать записки (очевидно, что запиской делу не поможешь), а просто бы вмешался (такое в МГУ бывало)”.


[Закрыть]).

Подробнейший автопересказ своей речи приводит сам Варлам Шаламов:

“Потом прочел я рассказ “Шерри-бренди”, стараясь в предисловии дать надлежащий “градус” вечеру, не зная, что я выступаю последним. ‹…›

Мы с вами – свидетели удивительного явления в истории русской поэзии, явления, которое еще не названо, ждет исследования и представляет безусловный общественный интерес.

Речь идет о воскрешении Мандельштама. Мандельштам никогда не умирал. Речь идет не о том, что постепенно время ставит всех на свои истинные места. События, идеи и люди находят свои истинные масштабы. Нам давно уже ясно, что нет русской лирики двадцатого века без ряда имен, среди которых Осип Мандельштам занимает почетное место. Цветаева называла Мандельштама первым поэтом века. И мы можем только повторить эти слова.

Речь идет не о том, что Мандельштам оказался нужным и важным широкому читателю, доходя до него без станка Гуттенберга. Говорят, что Мандельштам – поэт книжный, что стихи его рассчитаны на узкого ценителя, чересчур интеллигентного, и что этим книжным щитом Мандельштам отгородился от жизни. Но, во-первых, это не книжный шит, а щит культуры, пушкинский щит. И, во-вторых, это не щит, а меч, ибо Мандельштам никогда не был в обороне. Эмоциональность, убедительность, поэтическая страстность полемиста есть в каждом его стихотворении.

Всё это верно, важно, но не самое удивительное.

Удивительна судьба литературного течения, поэтической доктрины, которая называлась акмеизм, более пятидесяти лет назад выступила на сцену и на этом вечере как бы справляет свой полувековой юбилей.

Список зачинателей движения напоминает мартиролог. Гумилев погиб давно. Мандельштам умер на Колыме. Нарбут умер на Колыме. Материнское горе Ахматовой известно всему миру.

Стихи этих поэтов не превратились в литературную мумию. Ткань стиха Мандельштама и Ахматовой – это ткань живая. Большие поэты всегда находят нравственную опору в своих собственных стихах, в своей поэтической практике. Акмеизм вошел в русскую литературу как прославление земного, в борьбе с мистикой символистов. В этой литературной теории оказались какие-то особые жизненные силы, которые дали стихам бессмертие, а авторам – твердость в перенесении жизненных испытаний, волю на смерть и на жизнь.

Мы верим в стихи не только как в облагораживающее начало, не только как в приобщение к чему-то лучшему, высокому, но и как в силу, которая дает нам волю для сопротивления злу.

Нетрудно угадать, что было бы с символистами, если бы тем пришлось подвергнуться таким же испытаниям, как Мандельштаму и Ахматовой.

Символисты поголовно ушли бы в религию, в мистицизм, в монастыри какие-нибудь. Да так ведь и было: Вячеслав Иванов принял католичество.

Акмеисты же в собственном учении черпали силы для работы и жизни. Вот это и есть “подтекст” всего сегодняшнего вечера.

И еще одно удивительное обстоятельство. Ни Ахматова, ни Мандельштам никогда не отказывались от своих ранних поэтических идей, от принципов своей поэтической молодости. Им не было нужды “сжигать то, чему они поклонялись”.

Один из молодых товарищей, присутствующих здесь, когда я рассказывал об этих соображениях своих по поводу поэтических принципов акмеиста Мандельштама, сказал: “Да, а вот Пастернак не был акмеистом или кем-либо еще. Пастернак был просто поэтом”. Это совсем не так. Пастернак в молодости был активнейшим участником футуристических сборников “Центрифуги”. (Кстати, Сергей Бобров, вокруг которого группировалась “Центрифуга”, еще жив и может дать материал для Клуба интересных встреч.)

Именно Пастернак сжег всё, чему поклонялся, и осудил свою работу двадцатых годов. Этот перелом и составляет главное в предыстории его романа “Доктор Живаго”, что ни одним исследователем даже не отмечается. Но это – особая тема. Пастернак осудил свою работу ранних лет, написав с горечью, что он растратил огромный запас своих лучших наблюдений на пустяки, на пустозвонство и хотел бы перечеркнуть свое прошлое.

Ни Мандельштаму, ни Ахматовой ничего не пришлось осуждать в своих стихах: не было нужно.

И еще одно. Мы давно ведем большой разговор о Мандельштаме. Всё, что сказано мной сегодня, – а это тысячная, миллионная часть того, что необходимо сказать и что будет сказано в самое ближайшее время об Осипе Эмильевиче Мандельштаме, – всё это в равной степени относится и к Надежде Яковлевне Мандельштам. Бывает время, когда живым тяжелее, чем мертвым. Надежда Яковлевна не просто хранительница стихов и заветов Мандельштама, но и самостоятельная яркая фигура в нашей общественной жизни, в нашей литературе, истории нашей поэзии. Это также одна из важных истин, которые следует хорошо узнать участникам нашего вечера”[616]616
  Гефтер В. С. 650–651.


[Закрыть].

А вот гладковская оценка: “…Варлам Шаламов, который читает свой колымский рассказ «Смерть поэта» и исступленно, весь раскачиваясь и дергаясь, но отлично говорит”[617]617
  Там же. С. 651–652. Серия вечеров “Клуба интересных встреч” была продолжена, их мертвыми героями или живыми гостями были Ахматова, Лорка, Коржавин, Грекова и др. Последним, уже в 1967 г., был Окуджава. Единственный вечер, который запретили, был солженицынский.


[Закрыть].

Из комментария Е. Андреева: “Я твердо помню, что на меня «Шерри-бренди» произвело тяжелое впечатление. Теперь я могу оценить, что воспринял его как кровавую сцену в кинохронике”.

Из комментария В. Гефтера: “Но апофеоз вечера наступил (для меня, во всяком случае), когда пришла очередь Шаламова, который не очень-то был известен тогда даже в писательских кругах, не говоря уж о более широкой публике. Он вышел, как и все выступавшие, к столу лектора и на фоне учебной доски читал свой знаменитый рассказ о гибели поэта в пересыльном лагере (на Второй речке?).

Сам текст вместе с перекореженным от эмоционального напряжения и приобретенного им в ГУЛАГе нервного заболевания лицом произвели на слушателей (зрителей) потрясающее впечатление. Вряд ли можно было сильнее и трагичнее передать всё, что связано было для людей 1965 года с судьбой Мандельштама и всей страны. Культ не культ, а убийцами были многие… Так воспринималось нами то, что сделали всё еще властвовавшие нами (прошло лишь 12 лет со смерти Сталина) и «их» время с Поэтом и культурой вообще. И не в последнюю очередь с нашими душами, отравленными воздухом той жуткой и одновременно героической эпохи. ‹…›

На шаламовской ноте и закончился вечер. И не только потому, что был исчерпан список выступающих, а еще из-за того, что после него сказать было нечего. Дальше– молчание…”[618]618
  Гефтер В. С. 651.


[Закрыть]

Илья Эренбург: записку в карман и заключительное слово

Уже в начале шаламовского слова Эренбург получил из зала записку, которую спокойно развернул, спокойно прочел и спокойно положил в карман. Может быть, это было требование кого-то из сидящего в зале начальства прекратить это безобразие, а может быть, и нет[619]619
  Логично было бы предположить, что он проложил дорогу серии других аналогичных вечеров. По крайней мере об одном вечере можно говорить с уверенностью: 1 декабря 1966 г. в 20.00, в 10-й аудитории Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина состоялся “Вечер, посвященный творчеству советского поэта Осипа Мандельштама”. В программе – “Слово о Мандельштаме” Ильи Эренбурга и стихи поэта в исполнении участников “Студии чтеца” МГУ. В голландской части архива Н. И. Харджиева сохранился пригласительный билет на него (Архив Городского музея Амстердама). Иные свидетельства о вечере неизвестны, если не считать пометы на полях письма Н. Я. Мандельштам к Е. А. Маймину и Т. С. Фисенко от 29 ноября 1966 г.: “В четверг вечер О. М. в Пединституте. Боже, как я не хочу идти” (сообщено Е. Е. Дмитриевой-Майминой).


[Закрыть].

В любом случае Эренбург “это безобразие” не прекратил.

Но на том, что кульминацией вечера, продлившегося два с половиной часа, был именно Шаламов, сошлись, кажется, все – от автора проигнорированной Эренбургом записки до главного устроителя.

Закрывая вечер, Эренбург сказал:

“Наш вечер окончен. По-моему, он был очень хорошим. Пусть не обижаются мои товарищи писатели, но для меня самым лучшим был студент МГУ, который чудесно читал стихи. Может быть, как капля, которая все-таки съест камень, наш вечер приблизит хоть на день выход той книги, которую мы все ждем. Я хотел бы увидеть эту книгу на своем столе. Я родился в один год с Мандельштамом. Это было очень давно. Впрочем, со времени того периода, который называется периодом беззакония, тоже прошло уже много времени. Подростки стали стареть. Пора бы книге быть.

Товарищи, вечер окончен. Спасибо вам!”[620]620
  [Адлер Г. С.] С. 261.


[Закрыть]

После вечера

Выступление и проза Шаламова были, видимо, неожиданностью и для устроителей, и для председательствующего.

Валентин Гефтер вспоминает:

“Лица части сидящих в первом ряду были бледными – то ли от страха за мехмат и себя, то ли от неприятия услышанного, того, что перечеркивало их мир с собственной совестью и советской властью заодно с правопорядком. Но вот что Илья Григорьевич будет в шоке, предвидеть было сложнее. Тут же, в лифте он с упреком сказал мне: «Что ж вы меня не предупредили о том, что будет читать Шаламов!» Видно, только что сказанное выходило за пределы допустимого – даже при его опыте, умудренном всеми тонкостями подсоветского выживания. А может, именно благодаря этому опыту…”[621]621
  Нич Д. С. 69.


[Закрыть]

Но, продолжает Гефтер, “…оргпоследствий после вечера Мандельштама, как мне помнится, не последовало. По крайней мере, известных мне. Не помню даже, был ли «разбор полетов» на комсомольско-партийном уровне, а тем паче – на административном”[622]622
  Шаламов В. Т. Собрание сочинений: В 6 т. Т. 7, доп. М., 2013. С. 302.


[Закрыть].

А вот Надежда Яковлевна торжествовала и праздновала эту победу “у себя”, то есть у Шкловских в Лаврушинском. Тут “председательствующим” был Гладков:

“После едем к Шкловским. Я покупаю водку «Горный дубняк» (другой не было), колбасы, апельсины. Устраиваем пир. Н. Я. возбуждена и счастлива. Сидим долго. Коля читает стихи. Еду ночевать к Леве. Н. Я. по телефону благодарит И. Г. Странно, он с женой Л. М. на «вы», а она с ним «на ты». Слышать это удивительно почему-то. ‹…›

Рад за Н. Я. Она, кажется, осенью получает кооперативную квартиру”[623]623
  Гладков А. Дневник. С. 146.


[Закрыть].

Вскоре после вечера Н. Я. Мандельштам напишет о нем Н. Е. Штемпель: “Наташенька! 13/V был вечер Оси в МГУ – на мехмате. Председатель Эренбург. Выступали Коля Чуковский (дурень), Степанов, Тарковский, Шаламов. Народу масса… Всё отлично, хотя Чуковский и Тарковский несли чушь”[624]624
  Об Ахматовой. С. 365.


[Закрыть].

Так прошел первый в СССР публичный вечер Осипа Мандельштама. Зиновий Зиник называл его “ключевым эпизодом литературного инакомыслия той эпохи” и “увенчавшейся успехом политической акцией”[625]625
  Подробнее см.: Неклюдов С. Ю. Варлам Тихонович Шаламов: 1950–1960-е годы // Варлам Шаламов в контексте мировой литературы и советской истории. Сб. ст. М., 2013. С.17–22.


[Закрыть].

Так это или не так, но глотком свежего и поэтического воздуха для нескольких сотен людей, собравшихся в мехматовской аудитории, он безусловно стал[626]626
  Ее мать, Ольга Викторовна Чернова, была не родной, а приемной дочерью Чернова.


[Закрыть].