Текст книги "Девятьсот страниц из жизни полковника Каганского. Книга 2. Испытания на выносливость"

– Куда это они побежали? – он невозмутимо ответил:

– А пусть бегут за яйцами, он им их покажет и ихние оторвёт! – я опять сел на сидение командира и стал наблюдать, что же будет с нашими алжирцами? Пока всё шло хорошо. Страус гонял волка и было видно, что он его вот-вот догонит, а мои обучаемые видать нашли гнездо, задрали рубахи и складывают в них яйца. Повернув люк в сторону страуса, я увидел, что страус треплет в воздухе уже оторванную у волка голову, и вдруг он остановился и стал вглядываться в сторону своего гнезда от которого уже бежали наши камикадзе. От страуса до них было метров пятьсот, а до наших танков бежать было метров 350. Страус долго не стоял, как сейчас помню, он нагнул голову, как разъярённый гусь, сначала короткими, а затем длинными шагами, как мотоцикл помчался на перерез воришкам, и конечно же страус опережал эту бегущую от него группу, а им, бегущим мешали задранные рубахи, заполненные огромными страусиными яйцами, и они, понимая, что их сейчас догонят и жестоко накажут, начали на ходу их выбрасывать. Всё наше войско, наблюдая на разыгравшийся комедийно-трагический спектакль, забрались на танки и автомашины болели за своих друзей и даже за страуса. А финал ожидался буквально на последних секундах, подбежавшие алжирцы запрыгнули на танк, как мартышки, хотя на кануне сержант долго тренировал их, чередуя объяснения и мордобой. А подбежавший к танку красавец страус бегал вокруг танка, пытаясь своим клювом достать этих воров и несмотря на то, что на танке кроме них было ещё пять человек в том числе и я с Ахматом, страус на остальных никакого внимания не обращал, а изловчившись, он все-таки своим клювом достал задницу одного из воришек и легко сбросил несчастного с трансмиссии танка, но расправиться с ним не успел, несчастный так быстро юркнул под танк, что страус и глазом не успел моргнуть, как тот улизнул от него. Но этим дело не кончилось, свою длинную шею, на которой была маленькая головка, страус совал под танк и со стороны трансмиссии, и со стороны лобовой части и даже между катков и несколько раз он достал его и тот верещал благим матом, пока я не догадался и спрыгнул в танк, открыл аварийный люк, в который алжирец влетел, как мотылёк, хотя нормальный человек будет влазить в него с трудом и кряхтением. Остальные двое, поняв в чем дело спрятались в башне, а страус, достав из-под танка тапочки, наказуемого и рвал их с подобострастием, разбрасывая их частицы и затаптывал их в песок, после чего он долго ходил вокруг танка, прислушивался, ожидая увидеть своих противников. В конце концов он успокоился и пошёл дорогой, по которой бежали его визави. Я спросил Ахмата:

– А что страус пошёл той дорогой? – Ахмат ответил:

– У страуса исключительное зрение и память, и он видел, как эти разбойники бросали на бегу яйца!

– А, как же он их подберёт? – спросил я.

– А он их не подберёт, он их будет катить до самого гнезда! – и действительно, страус находил эти яйца, сначала одно, потом второе и выстроив их в ряд одно-второе-третье толкал их своим клювом в направлении гнезда. А я, глядя в ТПК сопровождал его до самого гнезда, и никак не мог посчитать сколько же он подобрал яиц и сколько из них докатил.

Мы дозаправили машины, людей, поставили новой смене задачу и двинулись вперед. Небольшой ветер, который дул с востока относил от нас пыль, которая неслась далеко до самого горизонта. Всё, что было слева от нас, мы всё видели, а правая сторона была закрыта от нас, поднятой нами же пылью, как ширмой, застилающей не только землю, но и часть неба, и через эту пыль солнце, казалось тусклым и небольшим. Второй отрезок маршрута мы прошли без приключений, но танки так растянулись из-за неопытности водителей, что в темноте приходилось ориентироваться по светящимся фарам, которые растянулись от горизонта до горизонта. Последний танк пришёл примерно в три часа ночи, опять мы всех накормили, подзаправили танки, дали отдохнуть очередной смене и назначили время начала движения в шесть часов утра. Было безветренно и тихо. Ночи здесь, как ни странно были холодными, несмотря на то, что днём солнце накаляло пески до больших температур. Начали движение, оказалось, что в безветренную погоду здесь идти в колонне почти невозможно. Мелкий песок подымавшийся из-под гусениц не рассеивался, а медленно расплывался вверх и по сторонам, закрывая всё и вся, и в этой мутной пелене ничего не было видно. С трудом остановив колонну, я ждал примерно пол часа, пока рассеется пыль. Заставил развернуть башни пушками назад и застопорить их в этом положении потому, что в пыли при нулевой видимости не исключены были наезда танка друг на друга, а пушки, развёрнутые вперед доставали своими стволами, как раз сидящих в открытых люках командиров и заряжающих. Намёка на появление ветра не ощущалось, а выполнять программу было надо, подумав решил, расставить танки по фронту пять на интервалах по 200 метров и вторую линию на удалении в пол километра. Попробовали, получилось, однако местность была барханная, и танки, попавшие за высокие барханы теряли зрительную связь с остальными, а так-как местность была пустая и не однообразная, они теряли направление движения и начинали блудить, как правило, разворачиваясь в сторону от солнца и через 20 километров этого движения, я вынужден был остановить всех и вылавливать, заблудившиеся танки с разных направлений и разных расстояний. Внезапно подувший южный ветерок нам облегчение не принёс, наоборот добавил огорчения и трудности потому, почти вся пыль, идущая с хвоста колонны закрывала нам видимость, которая необходима была впереди. До темна мы прошли всего 50 километров, на наши лица комбинезоны, танки можно было смотреть, как на песок лежащий у нас под ногами, он покрывал нас не тонким напыленным слоем, а пластами и, когда кто-либо пытался его стряхнуть с себя, он тяжело слоями осыпался и глухо стучал у нас под ногами. Во ртах и ноздрях у нас всё скрипело, а когда сплёвывали то изо рта вылетала не слюна, а песчанная грязь. Мы все долго мыли глаза, носы и рты возле нашей водовозки, пока стали относительно похожи своими обличиями на человеков. Ночью ветер опять утих и двигаться в таких условиях не представлялось возможным. Дав команду всем отдыхать до моего распоряжения, двоих своих офицеров оставил дежурить и разбудить меня, если начнется ветер. В три часа ночи меня разбудили, было прохладно. Дул восточный ветер, который теперь способствовал нам, отгоняя пыль от нас влево. Всех быстро подняли, поставили задачу и вперед! К десяти часам утра мы были на месте в своем лагере. Меня здесь удивляло всё, а особенно отношение их алжирского командования к подготовке их же военнослужащих. За всё время нашего пребывания там, ни один ихний командир, офицер не поинтересовался ни системой обучения, ни её результатами, мы видели в лагере ихних офицеров, которые были всегда очень красиво одеты, в начищенной обуви, чисто выбриты и подстрижены, всегда смотрелись, как надменные, смотрящие на всё с поднятыми подбородками и бесстрастными лицами и, негнущимися спинами, как я выражался, как «Лом проглотил». Мы издали, как-то видели, как кто-то из них отдавал распоряжение сержанту, всё кроме этого за почти три месяца мы ни разу не видели у них другой служебной деятельности. А наш переводчик Ахмат пояснял нам:

– Офицеры у них, это люди высшего сословия и их родители и семьи имеют большие состояния, позволяющие обучать своих детей в Военно-учебных заведениях за границей.

К нам русским со стороны всех без исключения алжирцев было отношение ровное и уважительное. Условия нашего быта для нас военных были привычные, скромные, но нас всегда прельщала чистота и порядок, наводимый в наших комнатах, когда мы уходили. Приходя назад, везде всё сверкало и ослепляло белизной, нам ежедневно меняли простыни, наволочки, полотенца, скатерти и даже прикроватные коврики. На столах всегда стояла минеральная вода в бутылках, охлаждённая на 6 градусов ниже, нежели воздух. В столовой, где мы питались тоже была идеальная чистота, готовили в ней пищу любую, которую можно было заказать на обед вовремя завтрака, на ужин в обед, а на завтрак вовремя ужина, и это не исключало подачи пищи, которую ты вдруг захотел. Особенно хорошо здесь готовились мясные блюда, приправленные небольшим количеством местных овощей и зелени. Их фрукты, выкладываемые на стол в красиво сплетённых корзинках, были несказанно красивы, а их вкус превосходил желаемое. За всё время нашего пребывания у нас ни разу не возникло ни одного вопроса по нашему обеспечению. Как нигде здесь выполнялась каждая буква договора, как объяснял нам Петренко и вообще, я не видел ни одного алжирца кроме сержантов и капралов, которые бы чем-то были возмущены или не довольны. У нас на глазах они всегда были спокойны, уравновешены, и никогда ничему не удивлялись, даже солдаты, получающие тумаки от своих командиров воспринимали это, как положенное, не показывая свои ощущения и отношения к этому злу.

Время нашего контракта истекало, и Петренко предупредил нас:

– Чтобы вы собрали свои чемоданчики и были готовы в любой момент по моей команде убыть на военный аэродром, а оттуда полетим в Москву! – одновременно предостерег, – Никаких фотографий и никаких подарков не брать! – а у нас то и брать было не за что. Сначала нам сказали, что выдадут деньги на пропитание, затем на карманные расходы, а реально не выдали ничего, и всё наше питание, содержание и быт, как объяснил Петренко, было оговорено в контракте и выполнилось. На вопрос:

– А когда же нам выдадут денежное содержание? – Петренко коротко ответил:

– В Москве!

ЧАСТЬ 22

НА РОДИНУ

Через два дня в шесть часов утра, Петренко и его Мазепа подняли нас, усадили в автобус и отвезли на военный аэродром, где среди алжирских самолетов выделялся своими размерами и необычной компоновкой наш военный АН-12 с красными звездами на хвостовом оперении и крыльях, двигатели были у него заведены, командир корабля спустился по приставному трапу к нам, поздоровался с каждым и перекрикивая рёв двигателей сказал:

– Лететь будем пять часов, из них два часа над морем, где возможна болтанка, на которую не надо обращать внимания. В Москве будем после полудня по московскому времени! – и пригласил нас в свой лайнер. Это был обыкновенный, грузовой АН-12, приспособленный для перевозки и десантирования десантников и десантной техники. Всё здесь было по-спартански, вдоль бортов были встроены лавки для сидения, сверху в низ над ними свисали фалы. Мы расселись ближе к иллюминаторам. Петренко попрощался с нами в самолёте, пожелал нам счастливого пути и поблагодарил за работу. Прощаясь со мной, я его спросил:

– А сколько же вам здесь ещё быть? – Петренко покачал головой и пальцем показал вверх, – «Мол начальство пусть думает!» – и засмеявшись вышел в открытую дверь. Борт радист поднял трап, закрыл дверь и двигатели взревели. Самолёт медленно вырулил на взлётную полосу, выровнялся, остановился, с минуту подождал, а затем его двигатели взревели с новой силой, самолёт резко пошёл вперед, и мы все вдруг почувствовали летим, и не просто летим, а летим на Родину. Полёт над морем для наблюдения в иллюминаторы не интересен, хотя и шли мы не на очень большой высоте, и в море видны были суда и военные корабли, которые шли разными курсами, больше ничего интересного видно не было, а белые облака часто закрывали видимость, и мы даже не увидели сразу, что летим уже над землёй. Землю увидели перед самой Москвой, когда самолёт пошёл на снижение. Приземлились опять на Чкаловском аэродроме, где ожидал нас наш знаменитый полковник Василенко. Радушно встретил нас, посадил в автобус, привёз в знакомую нам КЕЧевскую гостиницу, накормил нас в столовой и опять повёз нас в тот дом, который мы окрестили коттеджем. Там собрал нас в знакомом нам большом зале, объявил:

– Государственное задание вы выполнили, в процессе выполнения замечаний за вами не числится, руководство, которое вас отправляло вами довольны, денежное содержание ваше и премиальные перечислены вам на ваши расчётные книжки. Задание вы выполняли не секретное, но так-как вы являетесь все военнослужащими и выполняли его под чужими именами, то распространяться вам об этом задании не стоит потому, что можно попасть в неприятную историю! – нам вернули наши документы, обмундирование и другие вещи, ещё раз накормили хорошим ужином, заехали в гостиницу, забрали свои чемоданчики. А нас восемь человек из Группы Советских Войск в Германии отвезли опять на Чкаловский аэродром, где нас ждал точно такой же АН-12, и через три с половиной часа, мы были на военном аэродроме вблизи Вьюнсдорфа. Автобусом привезли нас в Управление кадров, где нам выдали предписание и проездные документы для проезда по железной дороге в свои гарнизоны.

Прибыл я в свой военный городок поздно ночью и пошёл домой. Валя и мои дети ещё не спали, но, Боже мой, как выросли за это время мои доченьки, что я диву давался. Младшая Инга уже, почти самостоятельно ходила, а Оля помогала матери во всём и рассуждала как взрослая. Я, как отец, чувствовал, что в росте и становлении моих детей моей заслуги нет никакой. Я их вижу от случая к случаю и даже не по праздникам, и недаром младшая дочь на меня смотрит из-под лобья и изучающе, как бы, говоря: «Кто это такой?»

Следующий день начался так-как будто я и не уезжал. Прибыв в роту, остававшийся за меня Володя Косарь доложил мне:

– За время вашего отсутствия в роте происшествий не случилось, и рота готовится после завтра убыть на Магдебуржский полигон для стрельбы штатным снарядом днем и ночью, проведения тактических учений с боевой стрельбой и форсированием Эльбы по дну реки.

Плановые занятия по расписанию продолжались и одновременно всё готовилось к мероприятиям на полигоне. В день, когда мы уходили на погрузку, к нашим танкам подбежал зам начальника штаба полка капитан Пашутин, и подозвав меня, прокричал мне в ухо:

– Борис, тебе едет замена! – двигатели ревели, я поднял палец вверх, благодаря Пашутина за хорошую весть.

Как всегда, на тактических учениях и стрельбе рота показала отличные результаты, и я ими был очень доволен потому, что всю подготовку танкового вооружения, я поручил командирам танков, конечно же с личной проверкой, но моя проверка не выявила недостатков и рота стреляла, как на тактических учениях, так и при выполнении учебных стрельб из оружия, подготовленного командирами танков, которые после этого почувствовали себя уверенно, как специалисты своего дела. Они радовались своей удаче, а я своей. Мне удалось подготовить достойную себе смену, с этими командирами любой командир достигнет желаемого.

Прибыв в расположение, в роте я застал капитана старше по возрасту себя лет на пять, по фамилии Аксёнов Николай Григорьевич, прибывший из Приволжского Военного округа для моей замены. В этот же день меня вызвали в отделение кадров дивизии, и начальник отделения заявил мне:

– Борис, ты у нас человек известный, и командир дивизии распорядился предложить тебе замену по выбору, но выбор не богатый. Есть место в Чирчике и в Уссурийске! – что такое Чирчик, я знал, мой друг Женя Кандауров был оттуда, а вот что такое Уссурийск, я знал только по карте и не более того, но подумал: «Что это ни Чирчик и песка там, как в пустыне нет, поэтому дал согласие заменяться в Уссурийск». Мне выделили три дня на сдачу роты, выписали проездные документы, поблагодарили за службу, и собрав свои нажитые вещи, я с семьёй поездом убыли в Советский Союз через Эрфурт, где мы пересели в вагоны русского поезда. С нами на замену ехала семья Юрковых Виктор и Лилия. Виктор был зампотехом второй танковой роты, в которой я почти три года исполнял обязанности командира роты, и с ним же, мы ходили в Венгрию, так что дружба наша была не шапочной, а скреплённой дымом пороха и крови потому, что были оба там ранены.

Ожидая поезда и открытия привокзального ресторана, который славился на всю Германию своими мясными блюдами и особенно русскими большими зажаренными курами, жареной картошкой и украинскими огромными белыми поляницами. Прохаживаясь по перрону, в другом его конце увидел нашего бывшего командира полка полковника Осипенко, вместе с бывшим начальником штаба Бородиным. Забыв все наши бывшие взаимоотношения и обиды, я пошёл к ним поприветствовать их и поделиться радостью замены. Ведь командир всегда командир. Но, как же я был сражён отчуждённостью и безразличием к своему бывшему подчиненному от этих двух высокопоставленных офицеров. На моё приветствие:

– Здравия желаю, товарищ полковник! – Осипенко, отводя взгляд, равнодушно ответил:

– Здравствуйте, товарищ капитан!

– Докладываю! – продолжал я. – Пришёл час моей замены, заменяюсь в Дальневосточное приморье! – он ответил:

– Что ж, скатертью тебе дорога. – я не заметил его сарказма и безразличия всё ещё, находясь в эйфории от встречи со своим командиром продолжал:

– И вы тоже, наверное, заменяетесь? – на что Осипенко всем своим видом и злым голосом заявил:

– Заменяемся, и не в такую, как ты тьму-таракань! – это было сказано так, что меня, как ледяной водой окатили сверху до низу. Вся эйфория с меня слетела, я остановился и стоял, как вкопанный несколько минут, приходя в себя. Витя Юрков, шедший сзади меня в нескольких шагах, всё это видел, слышал и тоже ничего не понимал, на него они даже внимания не обратили, как будто он совсем посторонний человек, и не служил совсем недавно в их подчинении. Понадобилось минут десять, чтобы привести своё сознание и ощущение в норму. Мы пошли в дальнюю сторону перрона, где сидели Валя и Лиля с детьми. В свою очередь они нас спросили:

– Вот сейчас недавно здесь проходили два офицера, это же были Осипенко и Бородин! Мы не ошиблись? Мы поздоровались с ними, а они нам даже не ответили. – мы подтвердили им, что это были наши бывшие командиры:

– И нас они обидели не менее чем вас! Правда, на это я сам напросился! – в это время открылись двери ресторана, и мы пошли туда отдавать себя всем изыскам отменной кулинарии по-русски, потребляя для запивания настоящую советскую столичную и Советское шампанское до самого подхода поезда. Ехалось быстро, удобно и хорошо. Первая остановка была в Варшаве на целых тридцать минут и всем разрешалось выходить на перрон. Вышли и м ы с Витей и ещё какой-то лейтенант артиллерист высокий и красивый. Вокруг было много народу, а среди них выделялись молодые красивые полячки. Для нас, прослужившие в Германии более семи лет примелькались лица немок, которые не блистали красотой, а здесь был цветник. Светлые, открытые лица, улыбки, почти знакомый говор, всё это располагало к открытости и простоте, которой мы откровенно радовались, а наш лейтенант, увидев, что у одной из полячек, что-то выпало из сумочки, подошёл к ней и сказал:

– Девушка, вы уронили что-то! – лицо девушки перекосило. Зло и с ненавистью во взгляде и голосе, шипя, она ответила на русском языке:

– Я тебе не девочка! Я паненька! – а стоящие вокруг такие же, как и она, таким же ненавидящим взглядом смотрели на этого лейтенанта и всех нас. И нам почему-то, как-то сразу расхотелось быть на этом враждебном для нас перроне.

Вернувшись в вагон, нас ожидала новая проблема. Витина приёмная дочь захотела в туалет, а на остановке туалет был закрыт, надо было идти в станционный. Все надписи везде были написаны на польском, и Витя попросил меня пойти с ними, так-как я знаю немного польский язык. К полякам обращаться не хотелось, а подобающей надписи нигде не было. Я спросил у проводницы последнего вагона:

– А где тут туалет? – дородная, красивая, русская проводница рассмеялась и показала пальцем вверх на огромную, висящую перед нами написанную коричневым цветом вывеску, на которой огромными буквами было написано «До посцыкальни». Вернувшись к своим и рассказав им об этом, мы ещё долго смеялись сами над собой. В Брест прибыли рано утром, нас запустили в вокзал в предтаможенный зал, мы заняли очередь и стали ждать досмотра и оформления багажа. Пройдя таможню, стали ожидать открытия Банка, в котором мы могли получить деньги, которые у нас были оформлены на расчётные книжки. Дождавшись его открытия, мы получили довольно крупные суммы денег, особенно мы, так-как за время пребывания в ГДР, я побывал в двух заграничных командировках. Не помню точно, но мы сняли более 45 тысяч рублей, что по тем временам было целым состоянием, и на эти деньги можно было купить ЗИМ, а к нему ещё Москвич. Так-как Сбербанк был ещё закрыт, и надо было ждать более полутора часов, а есть хотелось, мы сложили деньги в авоськи и, перекинув их через плечо, пошли в большой знаменитый Брестский ресторан, который находился не далеко от вокзала. Наш поезд уходил в 21.00. Виктора в 23.00. Время было много, и мы решили на прощание отдаться Богу Бахусу и чревоугодия. Повесив свои авоськи на спинки стула, всеми семьями заказывали, предлагаемые нам яства, фрукты и сладости, не считая денег. А поздно вечером, когда до нашего поезда оставалось всего один час, мы попросили официанта посчитать сколько мы должны. И, когда он положил нам на стол расчётные чеки, мы удивились, с меня и с Виктора требовалось всего по сто пятьдесят с лишним рублей. Было обидно, что за такое пиршество с нас содрали так мало. А Витя посетовал:

– Боря, так не мудрено и забыть такой прощальный ужин! – Юрковы провели нас в поезд и в нём мы распрощались на всю оставшуюся жизнь. Мы долго переписывались, но встретиться в этой жизни нам не пришлось. Витя служил в Грозном и все наши попытки найти их после событий в Чечне не увенчались успехом. А мы ехали к моим родным в Раздельную, где Валя с детьми останется до моего устройства и получения квартиры на новом месте. А мой путь лежал в незнакомый мне город Уссурийск, находящийся на самом Дальнем Востоке.

ЧАСТЬ 23

К НОВОМУ МЕСТУ СЛУЖБЫ

Из тринадцати, выделенных мне по предписанию дней на прибытие в часть, у меня оставалось десять. И я решил ехать туда поездом, чтобы посмотреть с самого Запада до Востока свою необъятную страну. Билеты взял без проблем, и двинулся в путь, запечатляя в памяти увиденное в окнах, идущего поезда, оглашавшего себя гудками на переездах, разъездах, полустанках и станциях, обдавая всех паром и дымной копотью. Тогда мало было тепловозов и все пассажирские поезда везли паровозы разного калибра. До Москвы через Украину в окнах смотрелись большие и маленькие деревни, сёла и посёлки беленькие, ухоженные и, как правило обсаженные садами, ближе к Подмосковью просматривалось тоже самое, но исчезли побеленные стены, появились деревянные срубы, почерневшие от времени, но все ещё сохранявшие свои ровные стены и крыши, что говорило о добротности и порядке, а за Москвой всё резко изменилось, справа и слева виднелись поселения, дома, которых, как правило имели черные, покосившиеся стены, худые крыши, поваленные заборы, неухоженные сады и подворья. Виделось запустение и бесхозяйственность, рядом с железной дорогой проходило шоссе, которое этим словом назвать было трудно, оно представляло собой широкое направление справа и слева обозначенные кюветам и бесхозяйственность, рядом с железной дорогой проходило шоссе, которое этим словом назвать было трудно, оно представляло собой широкое направление справа и слева обозначенное кюветами никакого твердого покрытия не было, поверхность его была залита грязными лужами, кое где проглядывал песок и засыпанные ямы битым кирпичом и штукатуркой. Проходящие грузовые машины, подпрыгивающие на сплошных ухабах, заливались в огромные непроходимые лужи, буксовали там и занимались вытаскиванием друг друга. Эта знакомая ранняя картина, будучи в Германии и, видя другие страны было стёрлась из памяти, и мне казалось, что за эти восемь лет у нас что-то, хоть на немного изменилось. Однако, увы. Всё осталось, как было и, наверное, стало куда хуже, а ведь это было шоссе Союзного значения, соединявшее Москву с Центральной Сибирью. Сначала всё это я списывал на то, что здесь побывали фашисты, но, проехав всю Тульскую область и далеко за ней ничего не изменилось. На вторые сутки, мы были далеко от Москвы, фашисты сюда не доходили, но вокруг царило запустение, чернота и бесхозяйственность. Светлыми пятнами за окнами мелькали дореволюционные постройки здания вокзалов, водокачек и паровозных депо, построенных из красного кирпича. Только на больших станциях, где останавливался наш Дальневосточный экспресс глаз отдыхал на более или менее, ухоженных постройках, крышах, заборах и дорогах, но стоило удалиться от них на пару километров всё начиналось то же самое и, что больше всего меня поражало, так это неухоженные после уборки урожая поля, с оставшимися на них копнами соломы, невспаханные, а некоторые до сих пор не скошены. Ранее, читая газеты и книги, а также из разговоров, я ожидал, что, как только заедем в Сибирь всё изменится потому, что в Сибири народ крепкий, работящий и не любит беспорядок. Однако, моим ожиданиям не суждено было сбыться. Единственное положительное, что я заметил, здесь дома были сделаны добротно, но чувствовалось, что они построены очень давно, а новых или свежих было не видно. Видны были сады, но эти сады с огромными деревьями говорили сами за себя, что они старые и давнишние, заборы вокруг усадьб были тоже добротные, но старые и не ухоженные. Видимых из окна вагона полей было мало, но в отличие от ранее видимых, они были убраны и большинство из них были вспаханы. Однако, дорога, шедшая параллельно железнодорожной насыпи мало чем, отличалась от дороги после Москвы. Единственное, что я заметил на ней это появление знаков и километровых столбов.

Купе, в котором ехало нас четверо взрослых и двое детей за это время подружились и знали друг о друге почти всё. Постоянный паровозный дым, который нет, нет влетал в окно, а к вечеру делал нас похожими на негров, эта копоть присутствовала везде, даже в туалете на полочке.

Приближался Байкал. Служившие у меня солдаты и сержанты с этих мест советовали мне, когда буду проезжать мимо Байкала, передать ему от них поклон и привет, а также в обязательном порядке отведать байкальского омуля, который в это время очень жирён и вкусен, хорошо бы с душком. В эти времена с омулем на Байкале было проблемно, наш уважаемый Никита Сергеевич отдал, как дар возможность чехам арендовать весь рыбный промысел на Байкале, и все наши надзорные службы были поставлены на стражу этого Указа. Но народ, есть народ. И люди на свой страх и риск ловили, солили, коптили и продавали, правда только из-под полы. Мои ребята научили меня, где можно добыть омуля на пробу, объяснив, что экспресс, идущий вдоль Байкала, останавливается только на двух станциях для заправки водой на двадцать минут, так вот на этих станциях нужно бежать к привокзальным базарчикам, на которых женщины продают для проезжающих свои продукты, и у них тихонько надо спрашивать на счёт омуля, оглядываясь, чтобы нигде не было милиционера или рыбинспектора, которые тогда ходили в своей форме. Я так и сделал. На станции Слюдянка сразу же после остановки поезда побежал на не далеко видневшийся рыночек, пробежал по рядам не увидел нигде ни одного рыбьего хвоста, вспомнив, что надо спрашивать у женщин, я обратился к одной из них, у которой под столом виднелись какие-то ящики, накрытые мешками и почти на ухо, прошептал ей:

– Мамаша, мне омулька бы! – женщина рывком повернулась и с возмущением, улыбаясь прошептала:

– Какая я тебе мамаша? – это была молодая, красивая, черноволосая, крепкая молодуха, с пухлыми губами и юморным выражением лица. Я в долгу не остался и тут же высказал:

– Все равно тебе, солнышко, быть мамашей! – по-моему это ей понравилось, оглядываясь, она нагнулась под стол и вытащила три больших, свеже копчёных омуля, которых я видел впервые в жизни, а она добавила:

– Эта последняя и все три с душком! – она быстро завернула их в газету, пальцем, показав мне на губы, я отдал ей десятку, она хотела дать сдачу, но я ей показал, что не надо и побежал в вагон. Остальные уже сидели в купе и сетовали, чертыхаясь на Хрущёва, так-как им не удалось добыть ни кусочка. Увидев у меня сверток, все, как один потянули руки, учуяв рыбный запах. Забрали у меня сверток, развернули и ахнули. Молодой парень Славка, ехавший с нами сказал:

– Четыре года назад, я ехал этим же поездом и на этом рыночке, почти на каждом столе лежали вот такие же красивые на выбор омули, по цене дешевле государственной сельди. Поднимаясь в вагон, я ладонью зацепил за наружную стенку вагона, и она у меня была чёрной, мои попутчики моментально стали разделывать омулей, ставить стаканы на стол, а я пошёл к туалету, ожидая, когда поезд начнёт движение, чтобы помыть руки. Поезд тронулся, проводница открыла туалет, я вымыл руки и зашёл в купе. Пир был в разгаре. С набитыми ртами мои попутчики сладостно жевали омулей и не в силах сказать, показывали мне пальцами на стакан и мою порцию омуля, а омуль был красив, и моя любовь к соленой рыбе потянула меня к нему, я взял кусок, запах копчения усилил моё слюновыделение, и я с жадностью стал его жевать. Но на каком-то жевке меня вдруг пронзил привкус гнилого рыбьего мяса. Я не знал, что это «Душок», но мой организм хорошо знал, что такое гнилое рыбье мясо. Еле сдержал себя, вывалил всё изо рта в ладонь и побежал в туалет. Из туалета я вышел лёгкий и зелёный. Пришёл в купе, все наперебой стали спрашивать меня, что случилось и почему я такой бледный? – я ответил:

– Никогда я этого омуля не ел и никогда больше есть не буду! – это сообщение они восприняли с превеликим удовольствием, тут же разделили мою порцию и умиляясь у меня на глазах сожрали её. А так-как мой стакан стоял не выпитым, то Славка достал большую банку тушёнки и хлеб, достал вилку и сказал:

– Дядь Боря, вы покушайте и выпейте! – я покушал, выпил и с удивлением смотрел на своих попутчиков, ожидая, что у них появятся признаки отравления, или не очередное посещение туалета. Однако, ничегошеньки с моими попутчиками не происходило, а утром следующего дня, они вспоминали омулей, кляли Хрущёва и сожалели, что нельзя купить таких ещё десяток. Проезжая вдоль Байкала в окна просматривались селения, которые разительно отличались от селений Урала и Центральных областей. Здесь просматривались в основном большие, добротные, деревянные дома давнишней постройки и новые бараки, сделанные из добротного кедра. Большие дворы хозяйств были обнесены и огорожены прочными и добротными изгородями, перекошенных и проваленных крыш не наблюдалось, единственное, что просматривалось по-прежнему это состояние, а порой отсутствие дорог. Однако, все железнодорожные мосты через большие и малые реки и даже речушки были металлическими покрашенными и выглядели ново и современно, хотя построены были ещё в царское время. Преобладающее больших и малых мостов охранялись военными или военизированной охраной. Начиная от Волги до Байкала и далее 80 процентов местности просматривалось как сплошные лесные массивы, перерезаемые долинами рек и крутыми склонами гор, сплошь покрытыми разнолесьем, а после Байкала на склонах сопок и в долинах стояли вековые кедры, сосны и другие хвойные деревья из спокон-веков нетронутые человеком. И так было почти до самого Уссурийска.