Текст книги "И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата"

Вера Мильчина
«Ту власть должны мы воспевать, что нам дает спокойно кушать»
Дево-Сен-Феликс и его «Николаида»

В апреле 1839 года в Париже была отпечатана брошюра, на обложке которой значилось: «Николаида, или Царь и Россия. Поэма в четырех песнях. Его Императорскому Величеству Николаю Первому и Ее Императорскому Величеству Александре Федоровне в знак глубочайшего почтения преподносит Дево-Сен-Феликс, литератор, бывший актер французского театра в Санкт-Петербурге». Начнем с цитаты из четвертой песни этой поэмы (цитируется в моем переводе):

 
А вот среди гостей, повсюду знаменитых,
Сановников честных, придворных именитых
Преславный Бенкендорф (спешу его назвать),
Чей долг – служить царям и сирых утешать.
Печальною порой, когда из океана
Неслась вода в залив, как гневом обуянна,
И мирную Неву грозила поглотить,
Он, волн не убоясь, вперед спешил отплыть.
Морям, ветрам, судьбе он, словно Иегова,
Велит не бунтовать и покориться снова.
Он изумленных вод смирил свирепый ток.
Полярная звезда – побед его залог.
Он в счастии царя блаженство обретает
И грудью от убийц монарха защищает.
Ни пуля, ни кинжал, ни смертоносный яд,
Коль рядом Бенкендорф, царя не поразят.
Он государю друг, не праздный царедворец;
Он дни его хранит, как ангел-миротворец.
С любовью стережет российский он устав.
Пусть дремлет государь: на страже верный граф.
 

[La Nicolaïde: 26–27]

Поскольку шеф жандармов граф Александр Христофорович не каждый день получал комплименты, написанные правильными французскими александринами, имеет смысл внимательнее присмотреться к тексту поэмы «Николаида» и ее автору.

Феликс Дево родился в 1777 году. До августа 1819 года, когда он в составе французской театральной труппы отправился в Петербург, Дево успел перепробовать множество занятий: от участия в сражениях республиканской армии в эпоху Революции и Директории до спекуляций на бирже и игры в любительских, а после 1815 года и в профессиональных театральных труппах. Дево (к этому времени уже взявший себе псевдоним Сен-Феликс) выступал в Петербурге в ролях из репертуара знаменитого французского комика Потье (того самого le grand Potier, который упомянут в «Графе Нулине»); кроме того, одним из его «коронных номеров» была заглавная роль в водевиле Ж. Дюваля и Э. Рошфора «Вертер, или Заблуждения чувствительного сердца» (эту роль, по его словам, он играл в присутствии великих князей Михаила и Николая Павловичей, а однажды, в покоях Михаила Павловича, даже вместе с великими князьями: старший брат подыгрывал Дево, читая роль Альбера, а младший был за Шарлотту; именно отсылкой к этому эпизоду Дево заканчивает свою «Николаиду»; упомянув дворец, «где государь царит, блистая вечной славой», он восклицает: «Коль прежде, Вертера дозволив мне сыграть, / Смешной его тоске умел он сострадать, / Зачем же не могу души моей оплоту / Вновь показать, как я влюбляюся в Лолоту! / Зачем же не могу вернуться снова вспять / И на снегу, смеясь, покойно почивать!» [La Nicolaïde: 31]).

Контракт Дирекции императорских театров с Дево-Сен-Феликсом был расторгнут около 1825 года; обстоятельства, при которых это произошло, весьма путано описаны в собственноручной записке Дево (см.: ГАРФ. Ф. 109.1 эксп. Оп. 14 [1838]. № 170. Л. 16–17; далее ссылки на это дело даются в тексте с указанием листа в скобках; все тексты, кроме отмеченных особо, цитируются в переводе с французского). Дальнейшая карьера Дево в России была столь же пестра; помимо игры во французской труппе, он зарабатывал на жизнь самыми разнообразными способами: владел в Петербурге булочной, тиром, театром марионеток, завел двух медведей, которых отправил в Париж, занимался печатанием литографий и в 1823 году издал – с собственным стихотворным посвящением великому князю Михаилу Павловичу – альбом из 16 литографий по оригинальным рисункам Орловского [Ацаркина: 162–163]. Если обо всей остальной деятельности Дево мы знаем исключительно из его собственного, весьма субъективного автобиографического повествования, вошедшего в его книгу «Россия и Польша. Историческая, политическая, литературная и анекдотическая мозаика» (1847), то издание альбома Орловского – один из немногих достоверных фактов его биографии.

Проведя в России 14 лет, Дево в 1833 году уехал во Францию, а пять лет спустя решил возобновить русские связи и отправился в Баварские Альпы, на курорт Крейт, куда летом этого года повезли на лечение императрицу Александру Федоровну. В честь приезда императорской четы в Крейте были устроены празднества с участием наследного принца прусского (брата Александры Федоровны), короля Людвига Баварского и других знатных особ. Шеф жандармов, также находившийся в Крейте, очень пекся об «информационном обеспечении» этого события. Русский дипломат князь Элим Мещерский 25 августа 1838 года, то есть в день завершения празднества, в письме из Крейта просил агента III Отделения в Париже графа Я.Н. Толстого поместить отчет о крейтском празднестве, написанный «одним французом», в «Котидьен» или, что было бы гораздо лучше, в «Журналь де Деба», потому что «наш друг Христофорович очень хотел бы увидеть его именно в Дебатах» [Mazon: 421–422] (слово, выделенное курсивом, в оригинале по-русски). Этим «одним французом», по всей вероятности, и был наш герой; статья его была напечатана 17 ноября 1838 года на страницах роялистской газеты «Котидьен».

Публикация эта, очевидно, была плодом возобновления отношений Дево с Бенкендорфом, происшедшего в Крейте. В архиве III Отделения сохранилась их переписка 1838–1839 годов; в последнем из писем, датированном 5 августа 1839 года, Дево восклицает: «После Крейта я вновь обрел в Вас, г-н граф, моего доброго ангела! Вы указали мне дорогу, которая должна привести меня к счастью» (л. 33 об.). Дево обратился к «русской теме» не случайно; поскольку дела его во Франции, очевидно, шли не так хорошо, как хотелось, он задумал возвратиться на петербургскую сцену и попросил Бенкендорфа о протекции. «Тягостное время ожидания» ответа на свою просьбу Дево посвятил сочинению поэмы «Николаида», с цитаты из которой мы начали статью.

Сперва, – признается он Бенкендорфу в письме от 2 декабря 1838 года, – я имел намерение послать Вашему Высокопревосходительству поэму отпечатанную и украшенную портретами Их Императорских Величеств, однако затем я счел, что будет приличнее предварительно получить дозволение от Его Императорского Величества, а равно и от Вашего Высокопревосходительства, на тот случай, если я коснулся каких-либо предметов некстати и надобно будет нечто убавить или прибавить. Таково было мнение князя Мещерского, я же почел себя обязанным послушаться его совета (л. 1–1 об.).

Ответ Бенкендорфа, датированный 18/30 декабря 1838 года, Дево получил 5/17 января 1839 года; из него следовало, что в месте на театре Дево отказано, поэму же шеф жандармов представил императору, она удостоилась одобрения и сочинителю пожалован перстень с брильянтом (учтивая реакция на намек, брошенный в первой же песне поэмы, где Дево славит бесчисленные благодеяния императора и «пальцев тысячу, унизанных перстнями», которые дарованы Николаем). Шкатулка с перстнем «в 1500 рублей ассигнациями» (л. 5; ориг. по-русски) в самом деле была отправлена для передачи Дево-Сен-Феликсу в российское посольство в Париже в январе 1839 года, и i марта 1839 года француз расписался в ее получении. Таким образом, одна из целей, которые он преследовал при написании «Николаиды», а именно – высочайшее одобрение, была достигнута. Издательская же судьба верноподданного сочинения оказалась сложнее.

Поэма вызвала нарекания у нескольких петербургских высокопоставленных читателей. Первым претензии предъявил сам Бенкендорф, и касались они как раз пассажа, ему посвященного. «Итак, – сообщал он Дево в письме от 18/30 декабря 1838 года, – ничто не препятствует Вашему желанию издать поэму в Париже, однако я прошу Вас прежде изменить или вымарать несколько выражений, которые касаются до меня лично и которые я, как Вы увидите, вычеркнул» (л. 3 об.). Бенкендорфа, как явствует из ответного письма Дево от 2/14 февраля 1839 года (л. 14), смутило уподобление его Ариману, аттестованному как «гений добра», и противопоставление Адамастору – гению бурь из поэмы Камоэнса. То ли шеф жандармов оказался образованнее своего льстивого протеже и догадался, что Ариман на самом деле – гений зла, то ли (что более вероятно) эти строки просто не понравились ему своей излишней цветистостью и разительной неуместностью, но автору «Николаиды» пришлось на ходу менять текст; именно так родились строки про «полярную звезду», которая «побед его залог».

Внеся правку, Дево отпечатал экземпляры поэмы и в начале лета 1839 года отправился в Россию с намерением поднести книгу императору, а заодно и пустить в продажу остальные экземпляры для поправления своего бедственного финансового положения. Для этого, однако, требовалось разрешение цензуры, а между тем 24 июня 1839 года С.С. Уваров сообщил Бенкендорфу известие, неприятное для его протеже:

Комитет цензуры иностранной представил мне о поступившей на рассмотрение оного книге под названием La Nicolaïde, par М. Desveaux-Saint-Felix. Paris, 1839. Поэма, сия, написанная в прославление Имени Их Императорских Величеств, заключает в себе, однако, некоторые места, затрудняющие цензуру дозволить свободное обращение ее в публике. Между тем г. Сен-Феликс предъявил цензуре письмо Вашего Сиятельства к нему о Высочайшем соизволении Государя Императора на напечатание сей поэмы в Париже. – Принимая это в уважение, я приказал Цензурному комитету выдать автору экземпляры его творения, назначенные для поднесения Особам Императорской фамилии, а о представляющемся цензуре затруднении считаю обязанностию передать на заключение Вашего Сиятельства. —

Вследствие сего прилагая при сем как экземпляр поэмы г. Сен-Феликса, так и рапорт об оной цензора, покорнейше прошу Вас, милостивый государь, с возвращением оных почтить Вашим по сему предмету мнением (л. 21–21 об.; ориг. по-русски).

Более того, 2 июля 1839 года в письме к тому же адресату Уваров уточнил, что «места, затрудняющие цензуру», не только препятствуют обращению поэмы Сен-Феликса в публике, но и не позволяют «в настоящем случае исполнить желание Ваше, милостивый государь, и поднести эту книгу Их Императорским Величествам» (л. 23; ориг. по-русски). Мнение Бенкендорфа, изложенное им в ответе Уварову, заключалось в том, что он, «согласно заключению Цензурного комитета, находит неудобным разрешить выпуск в свет сочинения этого в настоящем его виде и полагал бы предложить автору исключить из оного статьи, обратившие внимание цензора как неуместные».

Автора «Николаиды» требование внести поправки в уже отпечатанный тираж поразило самым неприятным образом. 8 июля 1839 года он обратился к Бенкендорфу с горестным воплем:

Поэма моя отпечатана тиражом в 2 тысячи экземпляров и могла бы за несколько месяцев принести мне от 15 до 20 тысяч рублей! Получи я хотя бы половину от этой суммы, это одно было бы для меня прекрасным подспорьем. Между тем после пяти недель ожидания узнаю я от Вашего Высокопревосходительства, что сочинение мое не может быть распространено в России в нынешнем виде и что надобно внести в него изменения, а для того отпечатать его здесь заново; я принимаю эту милость с благодарностью. Однако, г-н граф, я не без оснований рассчитывал, что деньги, вырученные от продажи «Николаиды», позволят мне расплатиться с долгами (л. 24).

Дево умолял позволить ему устроить бенефис на петербургской сцене, а в ожидании спектакля просил о денежном вспомоществовании. Просьба была исполнена. 19 июля Бенкендорф известил поэта, что «Его Императорское Величество изволил пожаловать ему три тысячи рублей ассигнациями на покрытие издержек по вторичному печатанию поэмы „Николаида“, некоторые пассажи которой должны быть изменены ради того, чтобы поэма сия подлежала распространению в России» (л. 26), и уже 5 августа француз благодарил шефа жандармов за деньги, которые, впрочем, «лишь отчасти помогли ему в нынешних его затруднениях» (л. 33), и продолжал просить о бенефисе. Сыграть он собирался пьесу собственного сочинения «Сен-Пре из Новой Элоизы», однако разрешения не получил, поскольку анонимный эксперт III Отделения охарактеризовал пьесу как «состоящую в явной вражде со здравым умом и хорошим вкусом» (л. 32; ориг. по-русски). Не появилось, впрочем, и исправленное издание «Николаиды». Что же касается поправок, которых требовали цензоры, и реакции на них самого автора, то сведения на этот счет содержатся в более позднем сочинении Дево-Сен-Феликса – выпущенной в Париже в сентябре 1847 года книге «Россия и Польша. Историческая, политическая, литературная и анекдотическая мозаика», к которой была приплетена и злополучная «Николаида» [Mosaïque]¹.

«Мозаика» в самом деле мозаична по составу; в нее входят и автобиография Дево, и собрание его стихотворных сочинений, и запоздалый вклад во французскую «антикюстиниану» (отдельная статья «Еще одно слово о маркизе де Кюстине» и выпады против Кюстина, рассыпанные по другим разделам книги; о предшествующих критических «словах» по адресу Кюстина см.: [Мильчина, Осповат: 719–729]). Через четыре года после выхода книги Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году», когда основные критики и поклонники маркиза уже высказались печатно, семидесятилетний Дево-Сен-Феликс решил напомнить, что он так же, как и Кюстин, побывал в России в 1839 году, но имел «другую чернильницу, другое перо и, главное, совсем другой взгляд на вещи». Взгляд на вещи Дево очень прост: хорошему императору он противопоставляет плохих цензоров. В самом деле, поэма «Николаида», пишет он,

была прочитана в рукописи императором, и он изволил в знак своего удовлетворения вручить автору перстень, усыпанный брильянтами. Однако – возможно ли в это поверить?.. – поэма, удостоившаяся столь почетного высочайшего одобрения, поэма, отпечатанная в Париже, не смогла удовлетворить строгих блюстителей порядка из санкт-петербургского цензурного комитета. Желая добиться позволения напечатать мое сочинение, я внес в него все необходимые исправления. После двухмесячного ожидания получил я поэму назад изуродованной еще сильнее: вторая песнь была вымарана вся целиком. Поскольку эта новая насильственная мера лишила творение мое всякой стройности, всякой логики да вдобавок и всякой ценности, мне пришлось отказаться от его напечатания (т. е. от перепечатывания исправленного варианта. – В.М.) [Mosaïque: 365–366].

Понятно, что восемь лет спустя Дево несколько искажает реальную картину событий: он не стал перепечатывать поэму не оттого, что боялся лишить ее стройности, а оттого, что полученные от российской казны деньги пустил на латание собственных финансовых прорех. Но аргументы Дево в его споре с Кюстином и русскими цензорами не становятся от этого менее интересными:

Что сказал бы г-н де Кюстин, окажись он на моем месте? – Он метал бы громы и молнии, и было от чего прийти в ярость! – Я также был в ярости… – Однако всяк в своем доме хозяин… а между тем сочинение мое носило характер сугубо апологетический. – Кто же повинен в этой ошибке или, вернее сказать, в этой несправедливости? – Государь? ни в коей мере, ведь он одобрил поэму, он наградил ее автора… Повинны были цензоры слишком мало просвещенные, слишком плохо знакомые с нашим языком и с неологизмами, рожденными корифеями нашей нынешней литературы, а главное, нашей новейшей поэзии. Любое сложносоставное слово, которого не найти в словарях, принимали эти цензоры за оскорбление [Mosaïque: 366].

И далее Дево перечисляет те строки, изменения которых от него потребовали. Чтобы понять суть цензорских претензий, обратимся к тексту поэмы. Первая песнь начинается, естественным образом, с восхваления того, кому она посвящена, – великодушного и не страшащегося правды императора Николая:

 
Сей созерцая лик, короною венчанный,
К стихам смирю любовь и дар, мне Богом данный.
Робею воспевать героя и царя,
Покорствуют кому закаты и заря…
 

[La Nicolaïde: 3]

Тем не менее далее Дево не только воспевает императора, но и настойчиво перечисляет многочисленные опасности, которые ему грозят (и которые он, впрочем, успешно отражает):

 
Пусть силятся враги зловредные плесть ковы,
Тебе все нипочем; их поразишь ты снова;
И все бунтовщики, тебя узревши тут,
Раскаявшись в грехах, к ногам твоим падут;
Я более скажу: нет, зависти отрава,
Змея, что губит всех налево и направо,
Напрасно будет яд свой черный изрыгать:
Твой памятник она не сможет оболгать.
 

[La Nicolaïde: 6]

Обращаясь к Николаю, Дево заверяет его в том, что, хотя «под солнцем севера твой трон терзают грозы», ни явные цареубийцы, ни тайные завистники-царедворцы, которые всякий год на этот трон покушаются, не способны преуспеть. Однако на этой констатации он не останавливается и через несколько строк опять поминает убийц, чьи кинжалы грозят вонзиться царю в грудь. Впрочем, царь знает, как отвести эти кинжалы, как разрушить коварные замыслы врагов:

 
К суду Фемиды всех новаторов² призвать,
Вердиктом громовым их строго покарать.
Чтоб rocvnancTRO
Чтоб государство впредь спокойно расцветало,
Одной иль двух голов, увы, бывает мало.
Пожары, что Бабёф разжег своей рукой,
Грозили вспыхнуть вновь и возмутить покой;
Сулили кровь они России и несчастья,
Но ты корабль вел, презрев сие ненастье.
 

[La Nicolaïde: 7]

Казалось бы, все вполне благонамеренно, революционеры развенчаны и осуждены. Однако русские цензоры, жалуется Дево в 1847 году, велели ему заменить все эти рассуждения про заговоры и убийц с кинжалами чем-нибудь иным; в финале «Мозаики» Дево приводит «стихи, написанные взамен этих строк» (но напечатанные лишь в 1847 году) – гимн «родине-матери», прославленной Николаем и его предками:

 
Ты подданным отец, за всем пригляд имеешь;
Как Август ты царишь, державою владеешь
И сохранишь ее ты для своих сынов,
Судьбы избранник ты, предвидеть все готов;
Обязан печься ты о счастии народа,
Наследник славный ты блистательного рода…
 

и прочее в том же духе [Mosaïque: 369–370].

Самой «проблемной» оказалась вторая глава с эпиграфом: «Трон, сказал граф де Лозен, есть не более чем колченогая табуретка». Здесь Дево опять, фигурально выражаясь, влагает персты в раны и напоминает о том, о чем лучше было бы забыть: свой «суровый долг поэта» он видит в том, чтобы не только возлагать цветы к ногам государя, которым восхищается весь мир, но и нарисовать гражданские распри, потрясшие берега Невы, причем ради достоверности, говорит он, поэту придется здесь наточить кинжалы и до основания потрясти империю!

Далее идет изложение предыстории 14 декабря примерно в таком – мягко говоря, упрощенном – виде: Александр, победитель демона войны, архангел мира, скончался. Все рыдали в печальной Московии, но покамест народ и бояре на коленях молились за упокой души любимейшего из царей, а смятенное отечество провозгласило новым императором Николая, в недрах армии плелся адский заговор; целый легион изменников предал венчанного орла, и судьба императорского скипетра казалась уже неопределенной, уже толпа повторяла имя Константина, и оно звучало как грохот падающего трона!

 
Спокоен Николай в ужасный этот час,
Молчание его – ответ на бунта глас.
Се Нестор в тридцать лет; се сын отважный Спарты;
Се в вандемьера день бесстрашный Бонапарте.
 

[La Nicolaïde: 10]

Эти строки также не удовлетворили цензоров, и даже не из-за упоминания «дня вандемьера» (дело в том, что 13 вандемьера, иначе говоря, 20 августа 1795 года, генерал Бонапарт подавил мятеж роялистов, попытавшихся свергнуть власть Конвента), а по иной причине: в уподоблении Николая Бонапарту они усмотрели намек на то, что российский император вступил на престол незаконно. Восемь лет спустя Дево приводит их реплику: «Милостивый государь, император Николай – не узурпатор!..» – и возмущенно комментирует:

Я до сих пор не могу взять в толк, как могло возникнуть такое применение. Вот какие стихи должны были заменить строки, неугодные цензорам:

 
Се Нестор в тридцать лет; се сын отважный Спарты,
Се мужественный страж законов всех и хартий.
 

Попробуйте быть поэтом, имея дело с подобными Аристархами! [Mosaïque: 368–369]³.

В изложении событий 14 декабря Дево, казалось бы, соблюдает необходимые пропорции: не скупясь на эпитеты, описывает ужасы восстания, но с не меньшим красноречием восславляет победу Николая над «новыми стрельцами» и клеймит мятежников:

 
Иллюзиям конец! так оборвался сон,
Которым был народ полвека опьянен;
Развеялась мечта, отродье филантропий,
Блистательный наряд обманчивых утопий.
 

Тем не менее, если верить Дево, цензоры вымарали вторую песнь, посвященную восстанию 14 декабря, «всю целиком». Претензии вызвали даже некоторые пассажи третьей песни, где Дево подробно описывает благоденствие русского народа, которому заменой конституционной хартии служит закон предков.

 
Народу-долгу царь – как солнце днесь и прежде.
Лишь царь для них судья, лишь он для них надежда,
Как Библию они слова царевы чтут,
Они как Бриарей – сто рук и там, и тут.
 

[La Nicolaïde: 16]

Цензорам, во-первых, не понравилось выражение «народ-долг».

«Милостивый государь, вы называете нас рабами! Немедленно вычеркните эти слова». – «Но, господа, вы просто не вполне поняли их смысл… Народ-долг – это такой народ, который доводит до превосходных степеней любовь к своему государю, преданность его особе, покорность его декретам и законам: нет ничего невиннее этого понятия» [Mosaïque: 367].

Наконец, четвертая песнь «Николаиды» посвящена непосредственно празднеству в Крейте; здесь свои стихотворные комплименты получают, помимо Бенкендорфа, и императрица («сей ангел, в чьем венце краса и добродетель»), и пассия Бенкендорфа Амалия Крюденер, блистающая в соревнованиях по стрельбе («Красавица Крюднер, чей быстр и меток глаз, / Стреляет прямо в цель с успехом каждый раз. / Всех впереди она, как новая Диана, / А на челе венок, ей за победу данный» [La Nicolaïde: 26]), и, конечно же, сам Николай.

Его Дево, однако, восславляет в полемической манере, постоянно ведя спор с европейскими «клеветниками», которые искажают в своих писаниях светлый облик императора:

 
Ну что же? вот он, царь – преступный, злобный гений,
Предмет хулы, клевет и подлых оскорблений;
Он без охраны здесь, вперед один идет;
Ужель невинных жертв он кровь ручьями льет?
Ужель виновен он в жестоких злодеяньях
И прихотям его не будет оправданья?
Нет, не поверю я фантазиям писак,
Не стану я читать памфлетов, полных врак.
 

[La Nicolaïde: 28]

Аргументация Дево вполне традиционна: «клеветники» не знают российских нравов и потому не понимают, что России необходим единый властитель, меж тем, если бы русские люди не подчинялись самодержавному государю, весь мир бы увидел, как они «скипетром грозят кровавых демократий». Помимо политического, в пользу самодержавия работает и географический фактор: Россия велика, а следовательно, тому, кто восседает на престоле «полуазиатском», необходимо «тюрбаном увенчать балтийское чело» [La Nicolaïde: 29]⁴. На протяжении всего финала поэмы Дево спорит с «мечтателями», которые воспевают «прелести девяносто третьего года»; сочинителей этих он уподобляет «ретивым скакунам, готовым рвать поводья», а сам, в отличие от них, восхищается «державою-полипом» и «плотника-царя престолом-стерьоти-пом» [La Nicolaïde: 30].

Тот же метод «аргументированного» восхваления российского императора и одновременной полемики с его хулителями Дево применяет и в прозе:

Так вот, я спрашиваю вас, господа, вас, видящих в Николае человека с хищным взглядом и сердцем гиены! Как бы поступили вы в этот решающий миг, от которого зависела судьба империи и короны? Стали бы мирно дожидаться, пока заговорщики проникнут во дворец и перережут всю царскую семью? [Mosaïque: 137–138]⁵.

Пожалуй, именно это стремление не просто воспевать Николая, но воспевать его «с доказательствами в руках» – самая любопытная черта «творческого метода» Дево-Сен-Феликса, противоречащая его жизненной и литературной стратегии. Вообще-то жизнь Дево – это та самая «постоянная, неослабная погоня за протекцией», которая характеризовала литераторов XVIII столетия и которая была «основным принципом литературной жизни» в отсутствие литературного рынка [Дарнтон: 199–200]. Конечно, искатели государевых милостей подвизались при русском дворе и в первой половине XIX века, однако такое использование литературы стремительно маргинализировалось и становилось анахронизмом. Свою жизненную программу Дево выразил в одном из стихотворений: «Хвалу не будем расточать, / Но и хулу не станем слушать; / Ту власть должны мы воспевать, / Что нам дает спокойно кушать» (л. 19). Республиканцев, которые «на головы царей стремят огонь отмщения», он в «Николаиде» обвиняет в том, что ими двигала исключительно жажда наживы: эти новые Фабриции «желали, чтоб златой телец принадлежал им» [La Nicolaïde: 14]. Сходным образом в прозе 1847 года Дево с искренним недоумением высказывается по поводу Ивана Головина, выпустившего в 1845 года в Париже антирусскую брошюру «Россия при Николае I»:

Головин – законченный пессимист, он на все жалуется, ничего не признает достойным одобрения, он размахивает топором направо и налево; и что же он от этого имеет? конфискацию имущества, разлуку со всеми, кто ему дорог, гнев государя, которому он поклялся служить [Mosaïque: 183].

Иначе говоря, Дево судит других исходя из собственной – как уже было сказано, архаической и анахронической⁶ – системы ценностей, в рамках которой автор сочиняет поэму в первую очередь ради того, чтобы прислужиться императору, получить в награду брильянтовый перстень и право сыграть бенефис. Дево и книгу 1847 года сочинил и напечатал – о чем честно предупредил в предисловии – потому, что во Франции распространились слухи о намечающемся сближении России и Франции и предстоящем приезде императора Николая в Париж.

Конечно, автор «Николаиды» охотно продал бы энное количество ее экземпляров и на словах очень скорбел о невозможности это сделать, но все-таки благосклонность властей и возможность получить от них денежное вспомоществование он ценил гораздо выше.

Эта анахроничность Дево особенно видна при сравнении его с Кюстином, который действовал уже в условиях литературного рынка, т. е. писал свою книгу о России не ради перстня и высочайшего одобрения, а ради того, чтобы высказать некие убеждения и получить гонорар от издателя. Дево, кстати, эту разницу очень хорошо сознавал. В статье о Кюстине, презрительно именуя маркиза «законченным дипломатом, дипломатом-инквизитором, Талейраном путевых заметок» за умение беседовать с императором, а за использование этих бесед в книге – «Макиавелли, перерядившимся в паломника» [Mosaïque: 286–287], Дево отзывается об авторе «России в 1839 году» с ненавистью и завистью:

Первоклассный аристократ, любящий законных королей, высмеивающий самодержцев, которые унижаются до того, чтобы пожать ему руку, и кадящий королю-гражданину и конституционному правительству, которым он вынужден подчиняться, – мне никогда не понять, как может уживаться все это в политическом сознании одного человека [Mosaïque: 290]⁷.

Аристократ Кюстин предал свой класс; разночинец Дево, напротив, остается предан монархическому принципу, причем, верный своей манере, логически объясняет, что монархия наиболее естественна для человеческого рода, ибо при ней централизованная власть функционирует лучше, чем в республике, и не случайно Франция, пережив революцию, с радостью приветствовала Наполеона, «обернувшегося в плащ цезарей».

Эпиграфом к первой песни «Николаиды» Дево поставил слова французского острослова Ривароля: «Предмет избрать умей – успех тебя не минет!» Казалось бы, автор «Николаиды» действовал в полном соответствии с этой формулой: ища милостей императора Николая, именно его и избрал предметом своих стихотворных комплиментов. Успех, однако, прошел стороной. Дело тут, по-видимому, в том, что новая конституционная эпоха затронула и, так сказать, «испортила» даже монархиста Дево. Верноподданный искатель государевых милостей соединился в Дево-Сен-Феликсе с политическим публицистом (пусть даже вполне благонамеренным). И в стихах, и в прозе он стремится не просто воспеть императора Николая, но и логически оправдать его поступки: он упоминает аргументы противников Николая, с тем чтобы их развенчать; он не жалеет красок на описание декабрьского мятежа, с тем чтобы подчеркнуть важность одержанной Николаем победы. Меж тем эта аргументация – плод новой эпохи, эпохи политической публицистики и газетных полемик – ни российскому императору, ни его цензорам была вовсе не нужна. Точно так же, как русским авторам не рекомендовалось публично спорить с запрещенными книгами, потому что это могло заставить читателя обратиться к опровергаемому источнику, и книги запрещенные сделались бы, по выражению управляющего III Отделением Л.В. Дубельта, «мнимо запрещенными»⁸, – точно так не рекомендовалось и публично напоминать о событиях 14 декабря⁹.

Дево этого не понял, и его попытки преуспеть с помощью литературы оказались неудачными: для того, чтобы заслужить милость императора, он чересчур много рассуждал о предметах, не подлежащих обсуждению, а для того, чтобы составить себе имя в литературе, не имел ни таланта, ни мыслей¹⁰.